лигудим спасает своих
друзей
авантюрная повесть
Вещи бывают велики и малы по воле судьбы и обстоятельств и по понятиям каждого.
Козьма Прутков
Лигудим стоит в большой, готического вида зале, пыльные стены которой живописно украшены коврами с пентаграммами, рогами, черепами, щитами, панцирями, кирасами, алебардами, булавами, татарскими сабельками, копьями, кинжалами и кинжальчиками, и голосом, полным величайшей торжественности, читает старинный манускрипт, лежащий перед ним на высокой дубовой подставке.
– Эта книга называется «Книга книг», в ней 77 страниц, 28 глав, численность слов ее – 7 777. Она разделена на четыре части и три тома. Автор ее – неизвестен, но предположительно это монах-францисканец 12 века Бонифаций Тулонский, последний пифагореец.
Лигудим обводит присутствующих многозначительным взором. Двое слушателей, сидя в глубоких креслах и отставя в стороны винные бокалы на тонких ножках, молчаливо внимают многомудрым речам Лигудима, третий же – скептически настроенный Азагард ходит позади них, куря короткую «Кохибу», и жестикулирует обеими руками в воздухе.
– Мир чисел, – продолжает Лигудим, – настолько же велик и ужасен, насколько опасен и непредсказуем. Поскольку все вещи поддаются исчислению, все вещи суть числа, но не все числа суть вещи. Таким образом, среди чисел следует искать философский камень или философское число, могущее изменить равновесие в мире, для чего достаточно нарушить симметрию мироздания хотя бы на одну сотую грамма или дюйма.
– Чепуха! – говорит Азагард, и качает головой из стороны в сторону. – Бесовская мистика.
Лигудим долго и пристально смотрит на Азагарда, который, поднимая вверх руки, восклицает: – Все! Молчу, молчу, молчу.
Лигудим ищет в манускрипте точку отсчета и продолжает.
– Число «три» попадает в поле философского зрения как число святой Троицы, олицетворяя собой ипостась Духа, и является символом и овеществленной сутью духовного, тогда как число «четыре» символизирует собой четырех пророков и четырех евангелистов: Марка (льва), Иоанна (орла), Матфея (человека) и Луку (тельца). Ибо сказано так было: «Иисус, человеком рожденный, был жертвенным тельцом умерщвлен, в львином облике был воскрешен и орлом вознесся ввысь». Такова божественная истина. Число «четыре» символизирует здесь также материю, раскрывая таинственные значения четырех стихий: земли, воздуха, воды и огня и четырех сторон света.
Два эти числа («три» и «четыре») оказались первоосновой, посередине которой надлежало организовать поиск философского числа. Но было еще число «семь», которое являлось союзом духовного и материального, арифметическим союзом чисел «три» и «четыре». И это число ввело пифагорейцев в искус и величайшее заблуждение, заставив уделять ему более внимания, чем первым двум.
Число «семь» – суть семь таинств и семь добродетелей, это так. Верно и то, что число «семь» – это семь смертных грехов и семь светил: Солнце, Луна, Земля, Марс, Венера, Юпитер и Меркурий. Семь свободных искусств есть основа человеческого воспитания: грамматика, диалектика, риторика, арифметика, геометрия, музыка и астрономия. Семь нот – основа божественной музыки сфер. Семь дней – есть время земного создания, где день седьмой стал днем божественного отдохновения. И вот это-то число «семь» заняло столько лет напрасных поисков и философских изысканий!
– Чушь, чушь! Ерунда! – кричит издали Азагард, ударяя нарочно каблуком в пол. Все строго смотрят на Азагарда, призывая его к молчанию. Ундиния из кресла грозит ему пальчиком. Азагард посылает ее пальчику воздушный поцелуйчик и продолжает кривляться, приплясывая и пританцовывая. – Чушь собачья. Чепуха! Ха-ха-ха!
– Азагард! Ну мы просим Вас как человека, как ученого, в конце концов! – взывает к нему Астурий. – Дайте же нам, Бога ради, дослушать коллегу!
– Молчу, молчу, молчу, – смеется Азагард и поднимает обе руки вверх.
Лигудим снова смотрит внимательно на кривляющегося скептика, затем опускает свой огненный взор в рукопись и продолжает читать ровным голосом.
– Разбирая числа «три» и «четыре» на предмет четырех значений – буквального (littera), церковного (allegoria), сознательного (moralis) и высшей истины (anagogia), Бонифаций Тулонский расчленял их, затем сочленял снова, раскрывая полную суть их, приближал к нулю и вводил в степени и, наконец, после сорока дней строгого поста перед ним открылась божественная истина: между числом «три» и числом «четыре» находилось еще одно число! Величайшее, совершенное, удивительное и непостижимое, бессчетное и неисчислимое число, число, знание которого давало несокрушимую и чудовищную силу!
Тут Лигудим переворачивает последнюю страницу ветхого манускрипта. Ундиния и Астурий привстают с кожаных кресел. Внезапно за спиной их раздаются какие-то звуки, слышны смешки, – это надрывается от хохота несносный Азагард.
– Умора! Не могу больше! Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо. – Азагард выскакивает из залы.
– Что же это за число? Читайте скорей, – вскрикивают разом Астурий и прекрасная Ундиния.
Лигудим глядит испепеляющим взглядом на дверь в залу, из-за которой торчит ботинок Азагарда. Лектор откашливается и продолжает, и голос его пронзительно и величественно звучит в готической зале.
– Число это – «фьють»! И вот как выглядит ряд простых натуральных чисел в числосчислении монаха Бонифация Тулонского: один, два, три, фьють, четыре, пять, шесть, семь и т.д.
Из-за двери в залу тихонечко на цыпочках входит, пританцовывая, красный от смеха Азагард.
– Фьють, ха-ха-ха! Фьють.
Внезапно Азагард удивительнейшим и непостижимым образом исчезает из поля зрения публики.
– Господа! Где вы? – раздается голос Азагарда откуда-то из-под потолка готической залы. Все трое в недоумении поводят головами по сторонам.
– Азагард! Что же это такое?! Где Вы? – кричит Астурий.
– Что происходит?! Господа! Куда вы все подевались? Что это за фокусы?!
– Азагард! Что случилось? Куда Вы исчезли?
– Я вас не вижу, господа, где вы?! Ундиния! Это Вы говорите?
– Да! Это я, Азагард!
– Ундиния! Вы с Астурием и Лигудимом?
– Да! Мы вместе! А где Вы?
– Ничего не понимаю! А где Вы?
– Мы ничего не знаем! С Вами все в порядке? – снова кричит Астурий.
– Тут темно! Вокруг меня лежат какие-то предметы!
– Что это за предметы? – спокойно спрашивает Лигудим. – Сколько их?
– Это камень, соль, волосы, зеркало, веревка, песок, экскременты (кажется верблюжьи) и кость. Их восемь!
– Вы забыли о числе «фьють», – медленно говорит Лигудим.
– Я забыл число «фьють», – без смеха отвечает ему Азагард. – С числом «фьють» их семь.
– Случилось непоправимое, – негромко говорит Лигудим своим верным слушателям. – Он в ином измерении.
– Ах! – вскрикивает, волнуясь Ундиния.
– Где я?! – кричит Азагард.
– Не волнуйтесь, Азагард, – отвечает спокойно Лигудим и ненадолго задумывается. – Обратите внимание на зеркало. Из чего оно сделано?
– Из какого-то металла! Оно мокрое!
– Я так и думал, – изрекает Лигудим и просит Азагарда вытереть его и посмотреться внутрь.
– Тут ничего не отражается! О, нет! Отражается! Тут отражение черепа! На нем мои очки! Мне страшно!
– Переверните быстрее зеркало! – кричит Лигудим.
Астурий и прекрасная Ундиния в волнении держатся за руки.
– Переверните зеркало, Азагард! – вторят они Лигудиму.
– С этой стороны нет черепа! В зеркале изображен какой-то монах! Вы меня слышите?!
– Мы Вас слышим! – успокаивает Азагарда Астурий.
– Что за монах еще? – волнуется Ундиния.
– У него на голове колпак и мне не видно его лица. Он сидит у костра и варит что-то в котелке. Сейчас я его хорошенько разгляжу. – Тут Азагард чудесным образом пересекает границу зеркала и оказывается стоящим около монаха. Вокруг него полутьма, в которой он различает оконечности величественнейших гор, запах кедра и дуновение морского ветра. Азвгард замечает, что окружающий его потусторонний мир более вещественен, нежели посюсторонний. Маленькие злые мошки пребольно кусают его. Вдруг монах наклоняется к земле, поднимает камень, опускает его в котел с водой и принимается яростно размешивать палкой свое варево. Азагард внимательно смотрит на монаха, опасаясь приближаться. Между ними семь метров, четыре фута и три дюйма. Азагарду, однако, об этом ничего не известно. Он молча вглядывается в незнакомца.
Сварив свой каменный суп, монах, лицо которого по-прежнему скрыто под колпаком, приступает к трапезе. Вооружившись ложкой, он хлебает горячую воду с камнями. Среди них попадаются преогромные валуны, которые монах запихивает себе в рот и разгрызает с легкостью фокусника. Он хрустит и скрежестчет зубами, громко чавкает, удовлетворенно рыгает и пускает ветры. Ему решительно нравится эта ужасная пища. Азагард уже и не рад, что так опрометчиво пересек линию зеркала. Пятясь задом, он желает ретироваться, но вдруг упирается спиной в холодную гранитную стену. Ужас окутывает Азагарда ватным одеялом.
В это самое время Астурий, пораженный длительным молчанием Азагарда и, не отпуская руки Ундинии, говорит роковую фразу:
– Получается, виной тому, что Азагард попал в иное измерение, стало слово «фьють»...
– Молчите! – кричит Лигудим, но уже поздно.
Необъяснимым образом Астурий также исчезает из залы. Прекрасная Ундиния от величайшего волнения падает в обморок.
– Эй! Что такое! Что такое! – кричит Астурий. – Где я?!
– Астурий! Что вы наделали? Зачем вы сказали это слово?
– Лигудим! Это Вы? Какое слово? «Фьють»?
– Бога ради! Молчите! Или вы улетите еще, черт знает куда!
– Где я? Что же делать? Я Вас не вижу! Где Ундиния?
– Здесь она, здесь. И не кричите так громко. В этой зале отличная акустика.
– О Боже! Помогите же мне, Лигудим!
Астурий истерически кричит.
Лигудим поднимает Ундинию с пола и усаживает ее в кресла. Он вынимает из кармана маленькую вишневую трубочку, насыпает в нее крупно нарезанные зеленые листики, чиркает спичкой, закуривает и задумчиво смотрит на обнаженные ноги прекрасной Ундинии. Он пощипывает свою бородку a la Ришелье и, покачиваясь с пятки на носок, напряженно думает, куря. Крики сверху, похоже, совершенно не волнуют Лигудима. Докурив, он высыпает пепел на персидский ковер на полу, затаптывает его ногой и обращается к потолку.
– Астурий! Посмотрите, что вокруг Вас.
– О боже, я думал, Вы меня бросили! Сейчас, сейчас!
– Не говорите чепухи. Посмотрите, есть ли там зеркало?
– Подождите, подождите. Я развернусь. Сейчас. Черт! Дерьмо какое-то! Пардон! Тут очень темно. Веревка. Кость. Да! Есть! Этому зеркалу лет четыреста!
– Астурий. Посмотрите в него. Вы там что-нибудь видите?
– С одной стороны я вижу какого-то фокусника, который показывает фокусы. С другой же стороны...
– Погодите! Не переворачивайте! Опишите мне этого человека и то, что он делает.
– Это небольшого роста мужчина, лет сорока. У него в руках кролик. Он делает с ним какие-то манипуляции. О Господи! Он удавил его!
– Спокойно, Астурий. Смотрите внимательно и передавайте мне все, что видите. Любые малейшие подробности.
– Он укладывает кролика на землю. Он говорит какие-то слова.
– Внимание! Астурий, какие это слова?
– Сейчас! Плохо слышно. Кажется «сакалимасус». Он говорит слово «сакалимасус». Да, да. Он сказал его восемь раз.
– Астурий, не забывайте о новом числе.
– Ах, да! С числом «фьють» он сказал...
– Астурий! Если Вы еще раз произнесете это слово, я умываю руки, и выпутывайтесь сами как знаете!
– Пардон! Пардон, коллега. Больше не буду! Он сказал его с новым числом семь раз.
– Я так и думал.
Лигудим что-то записывает в своем блокнотике.
– Что Вы говорите?
– Смотрите дальше.
– Он склонился над кроликом. Он падает! Он упал рядом с дохлым кроликом и не дышит!
– Дальше.
– О Боже! Лигудим! Кролик оживает! Он шевелит ушками и стучит лапками. Он прыгает и пляшет вокруг фокусника. Это чудо, коллега!
– Что с фокусником?
– Он без движения. Я думаю, он мертв.
Прекрасная Ундиния, придя в себя, поправляет юбку, наполняет тонконогий бокал золотистым вином из кувшина, и внимательно вслушивается в разговор Лигудима с потусторонним миром.
– Новое чудо! Кролик разговаривает! Он говорит какие-то слова...
– Какие?!
– Ничего не разобрать. Кажется то же самое, что и фокусник. О Боже! Кролик сдох! Он умер мгновенно и моментально, словно его переехало локомотивом! Господи! Оживает фокусник! Вот так чудеса! Это невероятно! Он встал, отряхивает пыль с халата и раскланивается перед изумленной публикой! Ему кидают деньги. Серебро и золото. Он собрал не все. Фокусник выходит из поля моего зрения. Вон одна золотая монета укатилась в пыль в сторонке. Отсюда я, пожалуй, дотянусь до нее. Если я протяну руку через зеркало...
– Астурий! Остановитесь! – вскрикивает Лигудим, но Астурий, не слушаясь его, влезает в зеркало, которое, повинуясь таинственным законам иного измерения, с силой втягивает его внутрь. Фокусник откуда-то сверху кладет ему руку на шею, прижимая ее к самой земле, отчего Астурий начинает постепенно уменьшаться в объеме, пока не становится величиной с пятилетнего ребенка. После этого фокусник опускает его в банку, которую закрывает плотной бумажной затычкой, почти не пропускающей воздуха. В отсутствие кислорода, организм Астурия начинает сохнуть и он засыпает. Фокусник, имя которого Йахьйа Хиджарийский, закидывает банку в хурджин, а хурджин – на волшебный коврик и летит на нем через пустыню, направляясь в город Багдад-Обитель мира.
Лигудим меж тем выкуривает вот уже четвертую трубочку. Он погружен в размышления. Ундиния сидит рядом с ним, задумчиво разглядывая свои перламутровые ногти. Вот уже два часа как исчезли несчастные Азагард и Астурий. Надо немедленно что-то делать, и выход обязательно должен быть найден. Так думает Лигудим. Вот он расправляет свои широкие плечи. Ему тяжко говорить, но он должен это сделать. Он обязан найти своих друзей, он должен вызволить их из ниоткуда. Он виноват в том, что прозвучало это страшное слово, эта зловещая цифра, стоящая между «тремя» и «четырьмя» в нескончаемом ряду простых натуральных чисел. Прощай, прекрасная рыжеволосая Ундиния, я покидаю тебя, быть может, навсегда! Будь целомудренна и наивна, как прежде. Сбереги манускрипт, сохрани его для потомков.
И Лигудим берет ее узкую ладонь, подносит к губам и целует в тонкие холодные пальцы. Затем он набирает полную грудь воздуха, взволновано оглядывается вокруг и внезапно кричит:
– Фьють!
К величайшему удивлению Лигудима, ничего не происходит.
фьють.
– Фьють! Фьють! Что такое? – кричит Лигудим и яростно топчет ногой персидский ковер на полу готической залы. Он впервые вне себя.
– Фьють! Фьють, Фьють, Фьють! Черт знает что!
Снова ничего не выходит. Лигудим в бешенстве. Это смешало все его планы.
– Что Вы делаете, Лигудим?! Вы же можете исчезнуть? – спрашивает его с лепестками слез в чудесных миндалевидных глазах, Ундиния.
– Я отправляюсь на поиски Азагарда и Астурия, – говорит сбитый с толку Лигудим. – Но почему-то сейчас это не сработало.
– Эй! – раздается с потолка. – Господа! Вы слышите меня!
– Кто это!?
– Это я, Азагард!
– Вы где, Азагард?
– Я опять в этом темном, пыльном месте, где лежит куча предметов. Семь предметов, по-Вашему новому числосчислению, Лигудим.
– Где Вы были, Азагард?
– Это долго рассказывать. Ну да ладно, слушайте. Вам хорошо меня слышно?
– Можете говорить тише. Здесь превосходная акустика.
– Тогда слушайте. После того, что со мной произошло, я уж ничему не удивляюсь. Этот монах, увиденный мною в зеркале, закончив есть свареные в котелке камни, отправляется прочь от костра, и я, рассудив, что он может вывести меня куда-нибудь к людям, отправляюсь потихоньку за ним. Позади меня остается стена, ничуть не меньшая, чем Китайская. Мы идем какими-то полями, вокруг ночь и к тому же сильнейший кисельный туман. Вдруг монах останавливается и начинает справлять нужду у небольшого куста. С жидкостью из него выходит несколько птиц, по всей видимости, куропаток, которые, сделав круг над нашими головами, уносятся в ивовые заросли. К утру, мы входим в лес, подобно которому никто, верно, в вашем свете не видывал.
Некоторые деревья в нем растут вверх ногами. Корни их скрываются за облаками, ветви тянутся вниз. Плоды свисают вверх и, срезанные, улетают, на небо, с всевозрастающей скоростью, так, что спутник мой не успевает сказать: «Скатерть божья», как они уже пропадают из виду. Другие деревья ничем не отличаются от обычных, буковых, с той только разницей, что вместо листьев на них – человеческие головы, растущиее прямо с ветвей, как яблоки. Головы ведут разговоры между собой на латыни о substantia и accidentia, и оттого, что не имеют возможности переменить собеседников, всегда спорят, доходя до сильной ругани, а порой и плевков. Наиболее мудрые из них молчат вовсе, и вступают в разговор только с прохожими, вернее с теми из них смельчаками, которые не побоятся приблизиться к удивительным деревьям. Монах, перемолвившийся с деревьями парой слов, направляется дальше. Едва выходим мы из леса, как камнеед, распрямив вторую пару ног, которая, видимо, была подвязана у него веревочками под рясой, уподобляется превосходному арабскому скакуну, и припускает с такой скоростью, что я, как ни стараюсь догнать его, в пять минут совершенно теряю из виду.
Рассвет застает меня на вершине холма. На холме стоит фламандский рыцарь в латах и поджидает огнедышащего дракона, пожирающего крестьянских детей. Солнце нестерпимо сверкает на его блистающих доспехах. Дракон, величиной, этак, с индюка, бросается на рыцаря, который сбивает его наземь и привычным движением отрубает чудовищу двуручным мечем голову. Раздаются звуки фанфар, голоса горожан, поющих псалмы, и тоненькая мелодия флейты. Это жители славного Альбигулема приветствуют победителя драконов. Появляется процессия куриалов города со стягами и штандартами. Но рыцарь не хочет уходить с холма, он увидел меня и вновь жаждет сразиться. Горожане находятся в предвкушении честного поединка и живописно располагаются на зеленеющих склонах холма, а я в страхе бегу прочь. Рыцарь снимает с бедра веревочку с петлей на конце и, раскрутив ее над головой, набрасывает мне на шею. Узел затягивается с всеудушающей скоростью, лишая меня дыхания, и я, теряю сознание, но вдруг слышу таинственное слово «фьють» и оказываюсь в небытие иного измерения. Вот, пожалуй, и все, господа.
Лигудим внимательно слушает, покуривая свою вишневую трубочку. Ундиния массирует пальцами свой тонкий нос.
– Это занимательно, – говорит Лигудим, выколачивая ладонью трубочку. – Интересно, а что сейчас изображено в зеркале? Вы, коллега, не могли бы для меня посмотреть? Только будьте предельно осторожны и не приближайтесь к нему слишком близко. Оно имеет обыкновение втягивать.
– Не очень-то мне хотелось бы, до сих пор шея болит, таких я страхов с ним натерпелся. Но так и быть, я посмотрю. – Слышна какая-то возня под потолком.
– Сейчас в зеркале видно окно. В окне обстановка меблированной комнаты. В комнате сидит дама на стуле и пьет кофе. Это очень интересная дама. На ней – апельсиновый, почти прозрачный, калазирис, распахнутый на бедрах и открывающий колени. Колени дамы удивительно красивы. Они как бы выточены из кости, из слоновой кости. Ее ноги так изумительны, что я даже не могу описать их. Они словно покрыты слоем тончайшего воска. Кажется, если провести по ним рукой, обязательно поцарапаешь. Ее бедра и лодыжки украшены тончайшими цепочками. Удивителен цвет этих ног. Он несколько неестественный, но от этого дама только выигрывает.
– Какого же цвета ее ноги? – спрашивает Азагарда удивленная Ундиния.
– Они желтовато-синевато-зеленоватые, цвета утопленника в воде.
– А ее лицо? – в нетерпении спрашивает Лигудим.
– Ее лицо? – повторяет Азагард, видимо неохотно отрываясь от ног прекрасной дамы. – О Господи! Я не вижу ее лица! Вернее, оно-то есть, да я не могу посмотреть на него. Мне никак не передвинуть глаза снизу вверх! Они прилипли к ногам дамы, и я не могу заставить их подняться! Что же это такое?!
Слышно как Азагард лупит себя по щекам.
– Я могу глядеть на ее лицо только как бы боковым зрением, этак вот наклонив голову вбок. Господи! Да что это такое?! Кажется, что если взгляд сфокусировать на ее лице – сей же час рассудок оставит меня! Кажется, лицо прекрасной дамы цвета сливок. Прокисших сливок. Или нет, оно изумрудное. Или цвета спелого пива. Цвет волос ее – синий с голубоватым отливом, кажется, а на голове маленькая шапочка, то ли черная, то ли красная. Больше я решительно ничего не могу рассмотреть.
– Это – Прекрасная Дама Рустициана, – говорит со вздохом Лигудим.
– Вот что я вам скажу, господа, – продолжает Азагард, – она чертовски, фантастически, немыслимо красива. Чем дольше я смотрю на нее, тем больше она меня притягивает. Нестерпимо хочется прикоснуться пальцем к ее коленям. Мне кажется, ничего прекрасней я в жизни не видел и не увижу. Ее ступни выкрашены в фиолетовый цвет и стянуты легкими сандалиями. Теперь я не могу даже посмотреть на ее колени. Господи! Как совершенны узкие пальцы ее ног! Как изумительны ее ногти! Когда я смотрю на эти волшебные пальчики, мне хочется их съесть! Да, да, именно съесть, не поцеловать, не лизнуть со щенячьим восторгом, а именно съесть! Так, чтобы хрустнули тонкие косточки, словно они – арахисовые конфетки и, практически не разжевывая, проглотить! Богиня! Египетская богиня! Я начинаю сходить с ума!
– Азагард! Будьте предельно осторожно! Попробуйте отвести взгляд!
– Ничего не получается!
– Тогда закройте глаза.
– Это невозможно! Веки мои прилипли к бровям!
– Закройте лицо руками и опустите голову долу! – подсказывает прекрасная Ундиния.
– Это невыполнимо! Руки не слушаются меня!
– Тогда скажите «фьють»! – осеняет Лигудима.
– Это невыносимо! Она смертельно прекрасна!
– Скажите «фьють»!
– «Фьють», – говорит измученный удивительным зрелищем Азагард.
В тот же миг чудесным образом Лигудим исчезает из готической залы, а Азагард появляется в ней.
Вот Лигудим стоит в параллельном магнитном пространстве. Перед ним – старинное свинцовое зеркало альбигойцев. Это – дверь в иные миры. Лигудим смотрит в его отполированную ртутными шариками поверхность и видит чарующую картинку. В зеркале, действительно, – Прекрасная Дева Рустициана, та, которую он искал столько лет. Волнующая, Совершеннейшая, Высочайшая, Милосерднейшая, Благостнейшая, вечно Юная и вечно Меняющаяся, Недостижимая и достигнутая мечта Лигудима. Он делает шаг вперед, и через электрические разряды оказывается подле нее.
Между тем, Азагард, чудесным образом очутившийся в готической зале с барельефами, стоит, пошатываясь. На ботинках его – сиенская глина, под шляпой – насекомые, в руках – березовый прутик. Невероятные приключения утомили его. Ундиния подходит к нему и подает полный бокал вина. Путешественник осушает его в два глотка, устало плюхается в крокодилово кресло и засыпает. Бокал выскальзывает из пальцев Азагарда, тюкается о гранит и звонко разбивается на тысячу бриллиантовых осколков.
По другую сторону макрокосма Лигудим медленно поднимает руку. Прекрасная Дева Рустициана удивленно смотрит на него. Глаза Лигудима ничего не видят, оттого, что вдруг залиты слезами. И черт его разберет, что это за слезы; может химическая реакция на ртуть, может магнитный поток Дретта-частиц? Только отчего-то кажется Лигудиму, что тут иная причина: это – слезы радости, слезы величайшей печали и вселенской скорби. Когда мечта вдруг приобретает реальность, овеществляясь, причем реальность эта становится такого именно рода, возникает это удивительное чувство – чувство глубочайшего внутреннего одиночества человека, сознающего иллюзорность и непостоянство явления, могущего в любой миг внезапно и окончательно растаять. Лигудим всхлипывает как ребенок и плачет, плачет, плачет, не в силах остановиться. Наконец, вытянутая рука Лигудима касается Прекрасной Девы Рустицианы и вдруг раздается щелчок, грохот и взрыв. Это между Лигудимом и Прекрасной Девой Рустицианой проходит искра электрического тока. Так Лигудим нечаянно убивает свою мечту.
Часть вторая
Вот уже 3 дня, 4 ночи фьють часов и 7 минут сидит Лигудим перед телом Прекрасной Девы Рустицианы, глядя в одну точку – застежку в месте соединения калазириса, и разум начинает возвращаться в его выздоравливающий мозг. Вместе с разумом к несчастному приходят воспоминания. Лигудим вспоминает прошлое, и настоящее раскрывается перед ним во всей своей неприглядности и безысходности. Но, кажется, есть нечто, могущее исправить случившееся, то, что изменит фатальную предопределенность миропорядка. Что-то необычайно важное знал Лигудим до того момента, как произошло непоправимое, и философ начинает лихорадочно перебирать в памяти события, предшествующие последним 3 дням, 4 ночам и фьюти часам. И вдруг его осеняет. Вот оно! Секретное слово «сакалимасус»! И Лигудим произносит загадочное слово «сакалимасус» семь раз с числом «фьють». В тот же миг душа покидает его тело и входит в тело Прекрасной Девы Рустицианы.
Вот так так! Лигудим становится Прекрасной Девой Рустицианой! Так, да не совсем.
Лигудим встает с пола и смотрит на тело Прекрасной Девы Рустицианы, то есть на самого себя. Она оглядывает его вблизи с возрастающим любопытством и увеличивающимся возбуждением. Та, которую он любил и искал всю жизнь – теперь он сам. Он снимает с себя калазирис, чтобы лучше видеть совершенство, и остается голым, если не считать легких сандалий на фиолетовых ступнях. Ее охватывает легкая стыдливость, его – грязный интерес. Вот он трогает себя за самую совершенную в мире грудь и испытывает сразу и одновременно несколько удивительных чувств: любопытства, желания, кокетства, смущения, лукавства, волнения, обалдения и все увеличивающейся похоти. Она сжимает сосок двумя пальцами – указательным и большим, и к вышеуказанным чувствам прибавляются: сладкая боль, нежность к самое себе, испуг, дрожь в коленках, мягкость, изумление, отвращение, покорность, влажность, умиление, спазмы в желудке, дикая страсть и восторг. Он ловит свое отражение в зеркале, которое с этой стороны того измерения показывает самую, что ни на есть объективную реальность, и демонстрирует тело, которое не только совершенно, но и доступно, причем так, как не может быть доступно не одно постороннее тело. И она говорит себе сладким голосом чарующие слова. Фантастические желания внезапно начинают приходить в окутанный страстью мозг Лигудима-Прекрасной девы Рустицианы.
Вдруг в окно комнаты, где находится возбужденный Лигудим, влезают трое разбойников, с намерением, по всей видимости, надругаться над Прекрасной Девой Рустицианой. Лигудим внезапно забывает слово «сакалимасус» и принужден спасаться бегством. Совершенно голая, если не считать сандалий, выбегает она из комнаты, удирая от разбойников. Бездвижное тело Лигудима остается валяться под столом, на котором стоит маленькая кофейная чашечка со следами зеленой помады.
Лигудим бежит не только быстрее лани, но и быстрее ветра, замечая, как удивительно легко и приятно нестись в этом свежем и гибком теле. Единственно, что несколько мешает двигаться – мерно подпрыгивающие груди Прекрасной Девы Рустицианы, но сама мысль эта оказывает приятное возбуждающее действие на него, заставляя лететь еще быстрее, не испытывая вовсе никакого желания быть подвергнутому ужасному насилию. Маленький красный домик Прекрасной Девы Рустицианы остается далеко позади.
На холме под стройной сосной гуляет фламандский рыцарь в латах и нюхает полевой цветочек. Внезапно он замечает, как мимо холма бежит удивительной красоты обнаженная девушка, а следом за ней мчатся три разбойника. Рыцарь посредством специальной скамеечки взбирается на пегого рысака, опускает забрало на шлеме и скатывается с холма наперерез разбойникам. В руках витязя вспыхивает лезвие меча.
Лигудим мчится все быстрее и быстрее. Ужас гонит его стопы (точнее стопы Прекрасной Девы Рустицианы) прочь от похотливых разбойников. Так бежит она по маленькой дорожке, выложенной молочными, фиолетовыми и карминными камешками, отчего путь кажется то ли розовым, то ли изумрудным. Слышны звуки боя, затихающие в отдалении. Розовая дорожка струится между кустами жасмина и лавра. Птички, гоняясь за пчелками и стрекозами, играют с ними в пятнашки. Всеобщая идиллия радует сердце Лигудима. Легкие ступни Прекрасной Девы Рустицианы останавливаются на краешке изумрудной дорожки, и Лигудим принимается внимательно изучать открывшуюся перед ним бухту. Залив, окаймленный с двух сторон рядами оранжевых гор, невелик. Зеленая гладь моря величественна, спокойна и безмятежна, как душа покойника. Распустив сандалии, входит она в воду.
Вдруг раздается неторопливый стук копыт. Кто-то медленно двигается по дорожке в направлении моря. Спрятавшийся в зарослях цикуты, Лигудим осторожно раздвигает ветви и видит – на морской берег выходит пегий конь с мертвым рыцарем в седлах. В горле несчастного торчит разбойничий кинжал, и поднято забрало шлема, демонстрируя миру иссеченное шрамами лицо, и открыт один глаз, словно ищет красавицу, ради которой славный воин, гроза альбигулемских драконов, принял нелепую смерть.
Прекрасная Дева Рустициана с опаской выходит из зарослей, берет коня за поводья и легкой девичьей рукой с трудом вытаскивает лезвие из шеи.
«Вот так так, – думает Лигудим, – бедный рыцарь отдал за меня жизнь в неравной схватке с разбойниками. Впрочем, – тут же замечает он, – может, оно так и лучше».
И, дабы уберечь себя от будущих посягательств, Прекрасная Дева Рустициана, или Лигудим, сидящий в ее теле, говорит волшебное слово «сакалимасус» энное количество раз, после чего мгновенно переходит в тело рыцаря, а сама, обездвиженная падает на изумрудную дорожку.
Трудно сказать, что испытывает Лигудим, очутившись теперь в теле фламандского рыцаря четырнадцатого века, одетого в тяжеловесные доспехи. Для этого надобно быть водолазом в свинцовых сапогах и медном шлеме на голове, по которому можно безбоязненно стучать суковатой палкой бессчетное количество раз, зачарованно прислушиваясь к какофонии звуков в ушах. Философ в латах вращает головой из стороны в сторону, словно видит мир под иным углом зрения. Пасторальный пейзаж исчез, уступив место неизвестной и полной опасностей чащобе на берегу моря, из которой надобно поскорее выбираться. Хорошо бы сейчас сидеть в замке, стуча пивной кружкой по столу. Местность окружающая Лигудима, эти фантастические деревья, птички, каркающие невпопад, акации, лианы, дикие гладиолусы, олеандры и дендроиды, или как их еще там, светлеют ежеминутно оттого, что начинается новый день. Ночь, меж тем, длилась не более двух часов.
Пора отправляться в путь, для чего Лигудим пытается влезть на коня. Не тут-то было! Даже с тридцать второй попытки сие несложное действие не удается ему, и он, взмыленный и окровавленный от бесчисленных падений, взгромождает на животное Прекрасную Деву Рустициану и отправляется пешком, едва передвигая железные ноги. Дырка в шее временно залеплена пучками сельдерея.
По прошествию некоторого времени прибывает Лугудим к красному домику и находит себя самого в ужасающем состоянии. Мало того, что разбойники раздели его, дабы завладеть одеждой, мерзавцы также отрубили ему все пальцы, на которых были надеты кольца и перстни с изумрудами и бриллиантом и, что самое ужасное, – они отсекли естество, скорее из разбойничьей подлости, мерзости, гнусности и вредности, нежели руководствуясь каким-то практическим умыслом. Вот горе-то! Как же быть теперь Лигудиму без пальцев? Его несчастное тело становится вовсе уж непригодно к употреблению.
Но не таков Лигудим, чтобы не знать, что можно предпринять в подобной, кажется уже совсем безвыходной ситуации. Лигудим с помощью волшебного слова «сакалимасус» переходит в тело Прекрасной Девы Рустицианы, затем освобождает фламандского рыцаря от доспехов и, найдя его молодое и мускулистое тело на порядок более удобным, нежели свое прежнее, ловким движением портновских ножниц отрезает лигудимову голову ровно посередине шеи. Затем проделывает то же самое с головой рыцаря, оставив, впрочем, порядка двух сантиметров на припуск с обеих сторон. Укрепив голову себя самого – Лигудима в теле фламандца посредством свежевыструганной вишневой палочки, Прекрасная Дева Рустициана соединяет края двух шей, и пришивает аккуратно (так, что почти ничего и не видно) обе части друг к другу. Завершив хирургическую операцию, она любовно повязывает им на шею платочек, наскоро сооруженный из оранжевого калазириса. Дело сделано. Можно переходить обратно.
Напоследок ущипнув самое себя за ягодицу и томно вздохнув, рустициановый Лигудим семикратно произносит слово «сакалимасус» и входит во фламандского Лигудима.
Покрутив шеей для проверки, Лигурыцарь остается удовлетворен мягкостью и плавностью хода вокруг оси, отмечает некоторую непреклонность и жесткость при попытке склонить голову в раболепном поклоне, прочищает горло и, слегка рубанув себя по шее ладонью в виде контрольного упражнения, отправляется искать какую-либо одежду, дабы прикрыть исподнее, не стиранное, кажется, с последнего крестового похода.
Пора трогаться в путь. Единственное, что осталось сделать – проститься с Прекрасной Девой Рустицианой. И Лигудим кладет ее на траву перед свежевырытой могилой, становиться перед нею на колени и начинает молиться.
– Милая, милая моя любовь! Мечты мои, вскормленные и взлелеянные десятилетиями никчемной жизни были посвящены тебе, Прекрасная Дева Рустициана. О тебе думал я, лежа в младенческой колыбели и смутно различая черты склонившейся надо мной матери. Тебе были посвящены мои детские мечтания, уносящиеся в мир иной вслед за первыми прочитанными книгами, прочь от реальной скучной жизни, вон из грубого и пресного повседневного бытия. В мире иллюзий по крупицам, по дням, по дюймам создавался твой чудесный образ. Что ни день – к прекрасному фантому добавлялась новая черточка. Овеществляющаяся постепенно, оживала ты в моем воображении, как греческая статуя, Галатея. Такая непохожая на земную, идеальная внутренне, совершенная внешне, в облике которой было собрано все, что когда-либо было увидено или представлено, радовала ты меня своим незримым присутствием. Тобою, а не учебниками была занята моя голова в то время, когда обязанный учить урок, я рисовал тебя в воображении, и зачастую только розга учителя могла оторвать мечтателя от сладкого миража. Возлюбленная моя. Сначала ты была моей Девой Марией, но приходской священник посетовал на недопустимость такой дружбы, выбив оплеухами подобную дурь из моей головы, указал подзатыльниками на то место, которое религии надлежало занять в жизни. Но в сердце не было более местечка, – там все было полно только тобой и посторонних не велено было допускать. Не смирившийся, я отринул Бога и решил посвятить себя науке. Затем на смену дружеским отношениям пришла любовь, но любовь того рода, что свойственна еще только детям и не имеет какого-либо обозначения в медицинской практике. Но я знал, что она характерна только для двоих, мужчины и женщины, для мужчины и мужчины, женщины и женщины, а также – для меня и твоего милого образа, и мы двое были уже ее слугами. Потом настал черед страсти, которая явилась подобно ручью, разбивающему тонкую плотину приличия. Желание избрало своим кумиром тебя, милая. Как Петрарка Лауре, писал я тебе сонеты. В моем столе лежала тетрадь, черная тетрадь поросячьей кожи с медными застежками. И там, на ее страницах я скупыми фразами создавал твой образ, с немецкой пунктуальностью разбив рукопись на тома, – внутренний мир Прекрасной Девы Рустицианы и внешний ее облик; на части – голова, туловище, конечности; на главы – уши, глаза, кисти рук; на параграфы – запах подмышек, цвет губ, форма сосков. И каждый день, вычеркивая, переделывая и дополняя, я исписывал тетрадь мелкими, дрожащими от любви и страсти буковками. Как я тебя хотел, как желал тебя! Я создал тебя, я любил тебя, и я же разбил твою жизнь одним прикосновением! А может не я, а реальность уничтожила твою плоть, дав мне знак о том, что невозможно наше обоюдное существование? Что-то должно быть в том мире и что-то – только в этом? И если я здесь, то ты – уже там? И стоит отправиться обратно для того, чтобы найти свою мечту вновь? Впрочем, как философ, я понимаю, что сие – невозможно! Прости, любимая! Останься в моих мечтах ожившей легендой! Прощай навсегда!
Плечи его дергаются и Лигудим, скривив лицо и выворотив губы, плачет: ы-ыыы-ыы! Уф-ф-фы-ыыы ы-ыыы! Ооо-оо-ооы-ыыы-ыыыыыыыыыыыы! Шморг-шморг. Ыыыыы! Хэ-ах-ах-хы-ыыыыыыы-ыыы! Э-э-эээээ! Ыыыы-ыыыыыыы! Шморг-шморг. Вэ-ээээ-ээыыы-ыыыы-ыы! У-уу-уф-фы-ыыыыыыыыы!
Он вытирает лицо и бредет прочь.
С собственной головой на чужих плечах, мчится Лигудим по жаркой пустыне в поисках Астурия. Найти его нелегко. В скором времени появляется на горизонте оазис и уставший путник в вылинявшей от солнца одежде останавливает рысака в тени апельсиновых деревьев, пальм и кипарисов. Слуга в огромном тюрбане, берет коня за поводья и молча приглашает Лигудима во дворец, где в окружении двух сестер-принцесс, хозяек, сидящих рядом за столиком и наливающих ему шербет, подозрительно напоминающий разбавленное вино, предается Лигудим изрядному чревоугодию. Две принцессы, две сестры, столь разные, что удивительно их родство, аль-Узза и аль-Манат, красавицы, чьи лица – за пределами человеческого разума, что впрочем, для потустороннего мира – не редкость, угощают путника.
Слуги зажгли сто ламп и светильников, уставили стол яствами и плодами, к которым красавицы почти не прикасаются, а так только, кинут в рот пару зерен граната и продолжают болтать между собой, глядя лукаво на гостя и прыская в рукава.
Вдруг из дверей входит принцесса аль-Лат, третья, младшая сестренка, девочка двенадцати лет и запах мускусных духов ее наводняет все углы залы. На руках аль-Лат – загадочное животное, кот – не кот, собака – не собака, крыса – не крыса, с хищным клювом, когтями, чешуей и перьями. Звать это животное – симплициссимус обыкновенный.
Аль-Лат присесть негде, ибо слуги уже удалились, и скамеечек нет вовсе. И вот она опускается на корточки, но поза эта – неудобна, и девочка бесцеремонно усаживается на колени аль-Уззе, старшей сестре. Темнокожая аль-Узза, прекрасная ничуть не меньше, чем легендарная Лайла, морщиться недовольно и, смеясь, говорит:
– Все ноги отсидишь мне, сестрица! Вот какая уже взрослая стала, скоро вокруг кос твоих женишки будут виться!
Сестры смеются. Аль-Лат берет со стола плоды, ест сама и кормит животное, которое разевает клюв, демонстрируя ряды длинных узких зубов. – Что за странный вид, – думает Лигудим, не в состоянии идентифицировать неведомую тварь.
Не в силах более удержать на коленях сестру с ее любимцем, аль-Узза передает девочку аль-Манат, принцессе второй, средней, имеющей волосы, черные, как потухшие уголья на пепелище в безлунную ночь. Та охает и говорит:
– Совсем взрослая стала. Скоро, скоро, малышка, будешь на чужих коленках сидеть.
Сестры смеются вновь. Аль-Лат смеется с ними и вдруг встает и пересаживается на колени Лигудиму. Сестры хохочут.
– Так то – лучше! – хлопает в ладони аль-Манат.
– Вот и суженого своего нашла! – потешается аль-Узза, и все трое смеются так, что симплициссимус обыкновенный начинает весело похрюкивать с ними.
Младшая заливается больше всех и Лигудим, разглядывая ее, находит аль-Лат совершеннейшей среди совершенных, прелестью своей затмившей красавиц сестер. Удивительна ее красота, проявляющаяся в девичьей фигурке, благоухающая ее телом, смущающая медными косами, чарующая лицом, светлым, как динар в фарфоровой чашке, когда туда заглядывает солнце. От ее насмешливого взгляда становится радостно и тоскливо одновременно. Лигудим осторожно обнимает аль-Лат, а та берет чашу и пьет, ничуть не боясь опьянеть. Так из одного сосуда пьют они сами, потчуют друг друга, кормят один другого финиками, и только неведомая тварь, имя которой – симплициссимус, ревниво щелкает клювом.
Сестры захлебываются смехом:
– Аль-Лат, смотри, не пей слишком много, женишок разлюбит!
Девочка только беззаботно хохочет. Беседа принимает все более раскованный вид, кувшины не оскудевают, и винные пары туманят мозг Лигудима совершенно. Последнее, что он помнит – аль-Уззу, умывающую ему ноги.
Утром просыпается он не один и с ужасом вглядывается в лицо лежащей рядом. К счастью, это – аль-Узза, говорящая ему так: – О, милый гость. Как спалось тебе, чужеземец? Ты удивлен? Кого надеялся увидеть рядом, не младшую ли сестричку? Но ты сам изволил выбрать меня почесать тебе на ночь пятки.
Многомудрый Лигудим совсем не помнит окончания вчерашнего ужина.
В этот вечер курят кальяны. Теперь на Лигудиме чистая светлая одежда, приятная для тела, не сковывающая движений и удобная для отправления естественных надобностей. Когда разум Лигудима совсем затуманился, приходит аль-Лат, кажущаяся ему еще прекрасней себя вчерашней, еще чудесней, еще милей, ложится подле него на подушки, с легкой улыбкой на устах берет в руки мундштук и втягивает такую порцию волшебного дыма, что сестры от восторга хлопают в ладони:
– Ой, смотри, проснешься сегодня в чужой кроватке!
Оказалось, однако, что подобное случилось вовсе не с ней, а с аль-Манат. Именно ее, чернобровую, видит Лигудим утром в своей постели. Дурман прошел, но в памяти стерта сегодняшняя ночь. Красавица объясняет:
– Господин ничего не помнит? Вчера ты изволил выбрать меня, пожелав пересчитать все родинки на моем теле.
Лигудим вновь ничего не помнит.
Наконец приближается третья ночь. Сегодня слуги готовят баню. Лигудим извещен о том, что мыть его будет аль-Лат и вечером, предчувствуя, чем все это должно закончиться, тихонечко собирает хурджины, закидывает их на плечи и лезет через дворцовую стену, предпочитая убраться поскорее от греха подальше.
– Милая девочка, – думает он, – я не могу. Я старый дядька, вот лет через семь я готов вернуться, чтобы взять тебя в жены. Твои сестры должны лучше смотреть за тобой. Прощай, медноволосая!
–
фьють.
Однако, крепостная стена оказывается чересчур высока. По каменной лесенке ползет Лигудим вверх. Скорпионы и сколопендры, прячущиеся в зарослях плюща, остаются далеко позади. Внизу мелькают огни дворца, – там усердные слуги возжигают светильники, готовясь к пиру. Ласточки кружат вокруг Лигудима, и ночь прячет в темноте очертания несуществующих предметов. Где же конец стене, думает Лигудим, снизу она представлялась не больше обычной – этак с пятьдесят футов в высоту. Эпикуру и солнце представлялось не более двух футов.
И дальше начинается совершеннейшая чепуха и чертовщина. Отпустив руки, Лигудим никуда не падает, а идет по небу, как обыкновенно ходят по тротуару. Итак, философ оказывается на небе, Лигудим таинственным образом попадает в область семи небесных сфер.
Первая сфера именуется сферой воздуха. Воздух тут мягок и вязок, как вата. Долго бродит Лигудим в поисках чего-либо необычного, экстраординарного, а вдруг, думает он, здесь таится какой-нибудь смысл, какая-то загадка, идея, или еще черт знает что? Может быть какая-то штучка, крючочек, кнопочка, фифочка, или загогулечка, нажав на которую, Лигудим откроет для себя абсолютную формулу превращения мироздания в трамплин для пути в иное измерение? Но ничего подобного в воздухе нет! Он пуст, как лигудимовы карманы.
Вторая сфера именуется эфиром и также лишена чего-либо, подобно первой. Лигудим смотрит во все глаза, но в эфире ничего не валяется и ничего не происходит. Консистенцией эфир похож на разбавленное молоко. Вокруг пахнет от чего-то солью.
Третья сфера именуется олимпом и должна хоть как-то и чем-то походить на гору. Ничего подобного! Тут нет ровным счетом ничего. Это начинает надоедать Лигудиму, что за безобразие, думает он. Философ глядит себе внимательно под ноги и вдруг видит финиковую косточку. Откуда она тут взялась, совершенно непонятно! Положив косточку в карман, Лигудим двигается дальше.
Фьють сфера похожа на воздушную, хотя и именуется сферой огня. Здесь путешественник замечает веревочку, кладет ее в другой карман и идет далее.
Четвертая сфера, именуемая звездной, гола и пуста, если не считать палочки, которую Лигудим захватывает с собой; сфера совсем лишена звезд, планет, галактик, комет, метеоров и прочего и прочего. Цветом она напоминает красную фасоль в консервных банках, а гибкостью и упругостью – каучуковые подметки.
Пятая – сфера ангелов. Лигудим не находит здесь даже перышка! Только маленький, гнутый крючочек. «Хоть что-то», – думает философ и переступает на небо троицы.
Сфера неба троицы не только пуста, подобно предыдущим, она также не имеет никакого состава, цвета, запаха, протяженности, времени и субстанции! Лигудим, обойдя ее с удивлением полностью и всю, в сердцах плюет на пол, отчего происходит зарождение новой жизни и нового бытия, чего, однако он уже не может видеть, поскольку стоит перед дверьми в последнюю, седьмую сферу.
Там, за дверью, слышится рев и рокот машин и механизмов. Лигудим понимает – это сфера перводвигателя, основа, отправная точка всего сущностного мироздания. Там – неведомое и непостижимое, полное отсутствие бытия и одновременно наличие его во всем существующем объеме. Там – запредельное, то, что не представить себе и в самом воспаленном мозгу. Необъятное и непредсказуемое, недостижимое и непередаваемое словами, знаками, жестами, танцами, мыслями и чувствами. Квинтэссенция мирового разума. Немножко страшновато браться за ручку. Некоторый, своего рода испуг, испытывает философ. Однако делать нечего, надо идти. В дверях сталкивается он с каким-то человечком небольшого роста, который как ни в чем не бывало проходит мимо него и исчезает из поля зрения Лигудима в противоположном от двери направлении. Это совершенно сбивает нашего путешественника с толку, Лигудим входит внутрь и видит – перед ним – перводвигатель. Страх совершенно оставляет его. Здесь, абсолютно точно знает он, нужно выключить кнопку. И в тот же миг произойдет перенос Лигудима в свой, посюсторонний, такой привычный и будничный, земной мир. Лигудимовый палец исполняет предначертанное и мир переворачивается вверх тормашками.
Вдруг в готической зале раздается чудовищный скрип, внизу слышен звон разбиваемого порывами ветра стекла. Где-то за стеной мяучет кот, лает пес, каркает ворон, ржет конь и хрюкает поросенок. В столовой падает шкап. На лестнице раздаются тяжеловесные шаги. Прекрасная Ундиния, преисполненная неясной тревоги, хватает Азагарда за руку. Азагард участливо пожимает ее ладони. Скрипит дверь и медленно-медленно входит бледный, как манная каша, мажордом.
– Мсье, мадам. К вам господин Астурий.
– Кто?! – вскрикивают разом Азаргад и прекрасная Ундиния. – Проси!
Становится понятно, отчего так бледен мажордом. Нынче Астурий совсем не похож на себя. На нем бухарский халат и монгольские сапоги с загнутыми носами. В руке его – плетка, которой погоняют азиатских диких коней. Его голова начисто выбрита, на шее – багровый рубец, словно след неумелого палача. Лицо Астурия иссечено пыльными ветрами скифских степей, выжжено задунайским солнцем. Рот его изогнут в кривой усмешке. В глазах – отблески походных костров, людоедские искорки и плотоядная мутность инцеста.
Всем становится ясно, – это не настоящий Астурий! Мажордом в испуге прячется под канапе. Азагард обнажает шпагу и делает выпад па-де-труа. Вторая рука его изящно откинута за спину по всем правилам фехтования.
– Защищайтесь!
Псевдо-Астурий хватает шпагу и, с легкостью выдернув ее из рук Азагарда, ломает оружие о колено. Азагард скачет к стене, чтобы снять кистень, но самозванец кидает в него канделябром и сбивает наземь словно кеглю. Азагард со стоном валится на персидский ковер, Ундиния заламывает свои прекрасные руки.
Псевдо-Астурий вынимает мажордома из-под канапе и выкидывает его в окошко. Потом он подходит к Азагарду, который из последних сил тянется к алебарде, диагонально висящей на стене и, установив на несчастного тяжеловесное крокодиловое кресло, садится в него по-турецки и, ковыряя плеткой в ухе, говорит прекрасной Ундинии:
– Раздевайся.
Ундиния в ужасе закрывает лицо руками, уже готовая покорно исполнять мерзкие требования злодея, как вдруг из-под люстры в центре залы раздается могущественное слово «фьють», после чего Псевдо-Астурий исчезает, а вместо него появляется Лигудим в белом одеянии ангела-истребителя. Прекрасная Ундиния, рыдая, бросается к нему. Нога философа внезапно подворачивается и, закачавшись, Лигудим оступается, спотыкается, чертыхается, цепляется каблуком за персидский ковер и валится с Ундинией на пол, ударяясь затылком о какую-то банку в мешке.
Вот так чудесным образом возвращается Лигудим в свой мир и, обнимая Ундинию, валяется он теперь на ковре в готической зале, что само по себе не так уж и плохо, учитывая, как хороша нынче Ундиния. Но рано радоваться, борьба еще не закончена. Из-под потолка раздаются хриплые вопли:
– Эй! Это что такое! Где я?
– Ты в царстве теней! – кричит Лигудим из-под Ундинии.
– Эй! Это кто говорит?
– Я!
– Кто, я?
– Лигудим, ученый и философ!
– А я – маг и чародей Йахьйа Хиджарийский. И знай, собака, что сердце твое растворится как сахар в воде от ужаса, едва ты услышишь о моем приближении! Велика и страшна моя магическая сила! Моли Шайтана, чтобы смерть твоя была мгновенна и безболезненна!
В тот же миг в зале появляется войско прозрачных ртов во главе с тигровым драконом-червяком фантастических размеров.
– Вперед, мое воинство, – кричит сверху Йахьйа, – вырвите из этих псов тысячу кусков, перегрызите им жилы, сломайте им кости, извлеките из них вены и удавите шакалов их кишками!
Лигудим, ничуть не испугавшись войска из потустороннего мира, достает из кармана финиковую косточку, найденную на небе, и делает посредством нее и скрещенных пальцев обоих рук некий каббалистический знак, отчего тигрового червяка-дракона начинает трясти с увеличивающейся скоростью, а прозрачные рты замирают в страхе на месте. Раздается взрыв и дракон-червяк раскалывается на тысячу кусочков. Рты позорно ретируются.
Едва прекрасная Ундиния и вылезший из-под кресла слегка помятый Азагард успевают вытереть пот со лба, появляется новая напасть. Полчища вареных носов, возглавляемых костяным грифоном-кошкой, овеществляются из небытия в готической зале.
– Мои верные слуги, – кричит им сверху Йахьйа, – выклюйте нечестивцам глаза, проколите им черепа, оторвите им уши и лишите их мозга, в котором они больше не нуждаются! Вперед!
Отовсюду раздается воинственное хрюканье, и носы бросаются в атаку. Но мудрый Лигудим вынимает веревочку и творит некое действо, повергающее все полчище в совершеннейшую прострацию. Носы замирают, кошка-грифон засыпает, и легкое прикосновение лигудимовой руки рассыпает воинство в прах. Азагард и Ундиния облегченно вздыхают: – Слава богу!
После некоторой возни под потолком грохочет гром, завывает ветер, стая ворон черными листьями осыпается с потолка и, покружив по зале, уносится туда, откуда внезапно прибыла – в небытие.
Сонм лиловых ногтей, возглавляемых крылатой мышью-единорогом движется на Лигудима и его друзей. Ундиния, испугавшись не на шутку, закрывает ладонями глаза. Философ уже поднял вверх палочку, ту самую, что валялась на полу звездной сферы, и покрутив ею в воздухе фьють раз, разбивает сонм лиловых ногтей на мириады осколков. Еще одна, с большим трудом доставшаяся победа. Ундиния и Азагард обнимаются. Видно, как вымотан Лигудим, как тяжко дается ему каждая битва.
А Йахьйа Хиджарийский воет, стонет, плюется, стукочет, грегочет, скрежестчет зубами, рвет на себе волосья и ужасно поводит воспаленными зрачками от злости, чего впрочем, никто не видит. И напускает новую порчу: армию жженых бровей с королем-свиньей во главе. Мириады бровей ползут со всех сторон, угрожающе щетинясь обугленными волосами: – Вот мы вас! Лигудим ловко вынимает из кармана крючочек и, начертив им в воздухе неведомый никому знак, рассеивает жженые брови в пыль. Король-свин пущен на отбивные.
Внезапно раздается хлопок, пахнет жженой то ли шерстью, то ли костью и перед многомудрым Лигудимом предстает легион дохлых хвостов под предводительством ифрита-пери, ненасытной колдуньи. Лигудим роется в карманах, но более ничего не находит. О, ужас! Полчища хвостов окружают Ундинию, Азагарда и Лигудима, который лихорадочно ищет способ развеять вражеское войско известными ему заклинаниями и заговорами. Вслед за хвостами поднимаются в воздух тучи саранчи и стаи ядовитых стрекоз.
«Или, или! Лама савахввани», – шепчет Ундиния. «Тот, кто есть и был и грядет, начало и конец всего, первый и последний!» – взывает Азагард. Тщетно.
Тут Лигудим соединяет указательные пальцы обеих рук, скрещивает большие, загогуливает мизинцы, пересекает безымянные со средними, концентрирует взгляд на кончике носа, раскрывает рот и кричит: – Фьють, – отчего вся нечисть из готической залы перемещается в иное измерение, где находится не кто иной, как Йахьйа Хиджарийский, маг и чародей, который принимается бить свою армию палкой и плетью, чем вызывает величайшую ненависть верных когда-то ему солдат, и оказывается сожран ими без всякого промедления. Едва хозяин прекращает свое существование, легион ужасных тварей – плод его овеществленного вымысла исчезает вместе с Йахьйей, чтобы, спустя сотни лет, родится вновь в чьем-нибудь воспаленном воображении.
Так ценой величайших усилий разума, Лигудим побеждает темные силы потустороннего мира. Двумя пальцами он элегантно выковыривает затычку из банки и вытряхивает из нее Астурия. Последний оживает, вдыхает обогащенный кислородом воздух, расправляет плечи, удлиняется и утолщается и достигает своих прежних размеров. Друзья обнимаются и, вздыхая, выражают Лигудиму свое почтение.
Велики и могущественны должны быть желания, способные пересечь или изменить пути судьбы, ибо мелочным и суетным стремлениям такое не под силу. В этой книге находим мы ответ на вопрос: «Что может изменить человеческую судьбу, а что не в силах справиться с подобной задачей?» Вот пример Лигудима, чей философский разум побеждает коварных и злобных врагов.
© И. Поночевный
