ирина ванка          

фантастические тетради

• третья тетрадь

след мадисты

Сначала была любовь...

После – не было ни черта,

Но потом появился Бог,

И игра была начата,

И тогда появилась твердь,

И ветра, и моря, и люди,

Но за ними ходила смерть,

И опять ни черта не будет...

(Шутка.)

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

"Зеркальные часы Хаброна" (19-я Книга Искусств. Астарианские хроники)

"... Через бесконечное и безначальное время-пространство, сквозь память ушедших и будущих поколений, тебе – неистовой силе, твоей бездонной памяти о будущем, сжигающей за собой мосты... от нас, плебеев бытия, тех, кто не забыл дороги к своей первобытной родине. Тебе... идолу судьбы, к чьей святыне никто из нас не смеет прикоснуться... Забвенье ведет тебя так, как нас хранит наша память, и каждый шаг отныне нас будет отдалять друг от друга.

На этом месте в пятисотый цикл восхода Синей звезды будет навсегда захоронено то, что являлось величайшей гордостью и роковой ошибкой пятой цивилизации астариан, – Зеркальные часы Хаброна".

На этом самом месте, где были захоронены Зеркальные часы, мы будем вынуждены снова вернуться к теории информационных полей, которая должна была наскучить даже самому терпеливому читателю. Но иначе никак не понять, что скрывает под собой этот, не лишенный пафоса, некролог: "...пятисотый цикл ...пятой цивилизации, двадцать пятое мутационное поколение...". С какой стороны ни подступись – непременно упрешься во что-нибудь пятикратное. И чем трагичнее сюжет апокалипсиса, тем больше в нем можно выявить "пятикратных" закономерностей. Ничего удивительного. "Пять" в просторечье и есть число мадисты, символ "оркариумного тождества". Любые совпадения пятикратных циклов, как замечено на основе исторического опыта, точка наиболее вероятных проявлений мадисты. Эта закономерность имеет массу логических объяснений, почти нумерологических, вникнув в которые действительно начинаешь верить, что каждое число являет собой нечто большее, чем просто число. Так же как инфополя иногда являют собой нечто большее, чем средство информационных накоплений.

В "Первой тетради", во фрагменте учебника, посвященном ЕИП и ИИП речь шла о том, что эти два монстра имеют свойство накладываться друг на друга (по достижении ИИП достаточных размеров и насыщения). Согласно шкале Дуйля, это происходит на 7-й ступени, последней ступени Ареала. В этом смысле Дуйль явно переборщил, заявив о Е(И)-информационных прорывах в сетях, имея в виду глобальные масштабы подобных прорывов. До этой напасти, к счастью, пока что никто не дожил и мы таких вещей в "Первой тетради" не касались.

Наложения ЕИП и ИИП друг на друга начинаются, чуть ли не сразу, с возникновением ИИП, очень медленно и постепенно. Настолько постепенно, что на 5-й ступени они Дуйлем еще просто не берутся в расчет. И совершенно напрасно, потому что именно эти первые попытки взаимодействия полей могут дать достаточно убедительную картину информационных перспектив Ареала. Наложение происходит не чисто механически – "блин на блин", а по своей сложной, почти генетической, немного хиромантической схеме. Одни участки стыкуются сразу, от первого же удачного соприкосновения. Другие – после длительных притирок и то не до конца. Но есть в этом процессе участки, которые не стыкуются вообще. О них и пойдет речь.

Факт свершившегося наложения инженеры-информационщики выявляют сразу по мощному дублирующему инфопотоку, который во много раз превосходит возможности искусственных каналов и до предела насыщен "подробностями" на заданную тему, теми что в И-полях прежде не находились. В местах подобных стыковок обычно возможен прямой выход в ЕИП, не чреватый неожиданными последствиями. Только не следует думать, что фактор стыка есть критерий истинности информации, добытой интеллектуальными усилиями разумного Ареала. Абсолютно не так, потому что день рождения сегодня далеко не у каждой мамы, а тетя Жанна действительно родила зеленого человечка, и ей теперь наплевать, что тонкие параллельные миры отказываются признать отцовство. Информационщики утверждают, что стыковки – всего лишь критерий идентичности в постановке вопроса и методах его решения с обеих сторон. Что процесс стыковки в действительности хаотичен и больше похож на прощупывание друг друга информационными полями различной природы, который когда-нибудь, возможно, окончится полным слиянием в обоюдном экстазе, возможно, разделом сфер влияния, а возможно, и смертельными укусами.

Сейчас же речь пойдет в основном об инфопустотах – местах, в которых никакого стыка быть не может. Инженеры, исследовавшие эту тему, когда-то давно построили для себя схему, помогающую спрогнозировать появление подобных пустышек. Схема получилась удивительно похожей на круглый пирог, в середине которого находилась главная начинка – основы всех известных в то время информационных направлений, в том числе элементарных наук, сродни таблице умножения. От этой середины во все стороны расползались "развития элементарных наук" с постепенными усложнениями, утончениями, переплетениями, которые порой заканчивались на самой "корочке пирога" внушительным "волдырем" из "подгоревшего теста", что свидетельствовало о невозможности дальнейшего развития данного конкретного направления. Схема была чрезвычайно абстрактной, но, вычисляя по ней возможные пустошные информационные тупики, инженеры мрачно шутили по поводу постулатов идентифологии: "Если предположить, что информационная картина мира идентична его физической картине – несчастна та цивилизация, которой выпала судьба обосноваться вблизи внешней границы ареала". И как в воду глядели. Потому что со временем у внешней границы ареала действительно было обнаружено кое-что особенное. Да не просто особенное, а именно сродни инфопустоши, чем-то напоминающее гигантские пузыри, природа которых не имеет ничего общего с физической природой ареала. К примеру, внутри такого пузыря удивительным образом нарушены элементарные пространственно-временные закономерности, и предмет (скажем, космический корабль), каким-то образом завалившийся в такую пустошь, не имеет ни малейшего шанса выбраться из нее. Это явление сродни пятой фигуре "философской геометрии" – оркариуму, оттого оно и получило название "оркапустошь". Но до пятой фигуры мы еще дойдем.

Цивилизациям, которым повезло соседствовать с такими явлениями природы на окраине ареала, повезло особо. Повезло удивительно и необыкновенно. Практически все они неважно кончили. Немногие успели эмигрировать в более спокойные места обитания. Считанные единицы сумели кое-как приспособиться, но среди них нашлись такие любители нетрадиционных ощущений, которые мало того что приспособились основательно, но еще и доставили исключительное неудобство пустоши своим неумеренным исследовательским аппетитом. К их числу, безусловно, стоит отнести цивилизации Хаброна (Бог знает, сколько их было на самом деле). Однако в настоящее время потомки хабронитов успешно существуют и великолепно себя чувствуют, даже несмотря на то, что, в отличие от посредников, не отказывают себе в удовольствии вплотную заниматься мадистологией. А по всему внешнему контуру ареала, трудно сказать как давно, существует единая сеть их исследовательских лабораторий "Астари", занимающихся изучением структуры внешнего космоса, внешнекосмических аномалий и еще кое-чего...

Соседство хабронитов с оркапустошью было замечено вовремя, на 5-й ступени Ареала, когда "возврат" (по мнению Дуйля) практически невозможен. Но тем не менее это еще одна цифра "пять" в нашей печальной нумерологии. Пустошь была вычислена теоретически по циклическим повторениям определенных астрофизических конфигураций, предшествующих аномалиям подобного сорта. Таких аномалий ранние мадистологи пугались больше, чем самих проявлений мадисты. Несмотря на чрезвычайную разреженность астровещества в этой части ареала, Хабронская пустошь оказалась буквально облепленной со всех сторон "осколками" физических тел, при сильном удалении похожих на пыльную оболочку. Все эти тела были неподвижны относительно пустоши, и внешняя их сторона казалась практически безопасной, зато на внутренней стороне творилось нечто совершенно необъяснимое. Но древние хаброниты пренебрегли техникой безопасности, и на одном из таких "осколков" создали уникальную астрономическую лабораторию, позволяющую наблюдать картины, которые ни с какой другой точки ареала наблюдать невозможно, – внутрипустошные метаморфозы, чем-то похожие на Летаргические дуны Фидриса. В миллиарды раз увеличенные сюжеты, связанные с трансформацией физической природы, которые, к сожалению, детально не описаны ни в одном астарианском источнике.

На этом же месте некоторое время спустя возникли так называемые "Зеркальные часы Хаброна" – суператтракцион, который вызвал интерес всего Ареала, но никакого разумного объяснения не имел.

"Часы" визуально напоминали гигантский диск размером с диаметр небольшой планеты, который вращался в контуре границы оркапустоши, шлифуя ее своей внутренней плоскостью и создавая мощнейший поток временных искажений, который фокусировался на внешнюю плоскость. Участник аттракциона занимал позицию с внешней стороны, как фигура на шахматной доске, – в другой позиции тут же дублировалась его фигура, но уже с временным коэффициентом. Фигура перемещалась – менялся временной коэффициент дублера, строго индивидуально для каждого. И самое примечательное в этой игре было то, что дубль-структура оказывалась идеально настроенной на свой прототип. Она не только реагировала, но и с удовольствием вступала в контакт. Игрок сегодняшний мог задать любые вопросы своей проекции из далекого будущего, а проекция, как правило, снисходительно на них отвечала. И чем выше был временной коэффициент, тем снисходительней была проекция. Однако большой достоверностью такие прогнозы из будущего не отличались. Интересен был сам эксперимент со временем, а не его практическая польза. Эксперимент, который некоторые осведомленные невежды тут же представили как естественный природный временной антигравитант (АВ!), но до него мы тоже еще дойдем.

Практическая же "польза" дала о себе знать по прошествии времени. Как, впрочем, и любители баловаться временным антигравитантом без учета антигравитанта пространственного (АП!) лишь по прошествии времени поняли, как жестоко они заблуждались. Каждое существо, хоть раз побывавшее в "Зеркальных часах", претерпевало чудовищную метаморфозу психики... деформацию "субстанции личности". Как это выглядело на практике – ни одна хроника тех времен толком объяснить не в состоянии. Вроде бы как "раздвоение призрака" – пустая оболочка с непредсказуемым поведением, то ли еще похлеще. По свидетельствам очевидцев тоже понять невозможно. С каждым годом "призраков" Хаброна становилось больше, и сама цивилизация рисковала превратиться в цивилизацию-призрак, если б каждая подобная тварь не имела маниакального стремления вернуться обратно в "Часы", где вскоре бесследно исчезала.

Это явление впоследствии толковалось по-всякому. Слагались легенды о том, что по границе Хаброна до сей поры слоняются неприкаянные существа, для которых остановилось время. Что будто бы оркапустошь растет за счет энергии "расщепления времени и пространства", поэтому заинтересована наплодить "призраков" как можно больше. Кто-то для собственного успокоения внушил себе, что от "Зеркальных часов" не осталось даже обломков, что диск, замедлив вращение, угодил в самую сердцевину пустоши, а это значит, что его вовсе в природе не существовало. Еще много чего говорят на эту тему без малейших попыток логически объяснить происшедшее. Единственное, что известно наверняка, это то, что "Зеркальные часы Хаброна" были первым зафиксированным, общепризнанным и имеющим массу свидетельств явлением, которое по лингвистическим аритаборским традициям принято называть "мадистанс", а в просторечье именуется мадистой.

Глава 1

Самая чертовщинка здесь начиналась в полдень. Безразлично, ливень на улице или солнцепек. Главное, чтобы в комнате, кроме Шурки, никто не присутствовал. Стоило скрипнуть половице в коридоре – чертовщинка прекращалась, вернее сказать, затаивалась на время, пока скрип половиц не удалится на кухню и не закроет за собой дверь.

"Седьмой день работы вируса "полтергейст", – записал Шурка в блокноте и выжидающе уставился на монитор, который не проявил ни малейших признаков жизни.

– Ну, извини, – сказал он, – давай начинать, я уже здесь.

Шурка перелистал страницы блокнота. "День первый" – эта зараза еще не называлась ни вирусом, ни полтергейстом. В первый день ее не стоило даже описывать в блокноте. Что-то есть... что-то мешает работать, рябит по экрану, роется в архивах, перебирает меню, изучает... "принюхивается", выстраивает длинные предложения из "козявок" с вопросительными знаками на конце. "Троянец," – подумал Шурка и попытался от него избавиться, но даже после форматирования диска вирус не исчез и шаг за шагом продолжил осваивать содержимое компьютера, поражая своим терпеливым упорством. Будто внутри завелся кто-то живой и самостоятельный. Окончательно добило Шурку то обстоятельство, что компьютер невозможно было отключить. Даже после того как шнур был выдернут из розетки, чертовщинка немного растерялась, но от этого не утратила яркости изображения. Ни о чем подобном Шурке слышать не доводилось.

К часу дня все безобразия прекращались, до полудня следующих суток. На второй день работы "полтергейст" обрел дар общения и его вопросительные "козявки" сменились вполне осмысленной попыткой вступить в контакт. Но дискета с записью контакта не читалась, и присутствие в комнате любого постороннего лица действовало на вирус отпугивающе.

"Какой сегодня день? – спрашивал "полтергейст". – Какое число? Год? Какая погода на улице?"

"7 ноября 1917 года", – набирал Шурка на текстовой панели.

"Полтергейст" удивлялся.

"Да брось, я вполне серьезно. Который теперь час? Минуты? Секунды?.. Нет, батенька, твои часы отстают на целое столетие. Чем занимаешься? А что, половину Москвы под снос пустили? Это война прошла или подземные гаражи строят? По Садовому кольцу вереницы котлованов. Это зачем?"

"Где это?" – спрашивал Шурка, и буквы на экране сменялись планом изучаемой части города с высоты птичьего полета. Затем проекция резко падала вниз и обозначала квадрат, в котором можно было разглядеть надписи на касках строителей и их ядовито-оранжевые комбинезоны.

"Всю Москву расковыряли", – писал вирус поверх картинки.

"Наверно, меняют трубы, – отвечал Шурка. – Впрочем, я этим не интересуюсь".

"А чем ты интересуешься?"

– Лучше б ты такими делами не увлекался, – советовали Шурке на работе. – Летают какие-нибудь идиоты, фотографируют местность. В принципе, есть такая аппаратура... Проверь, не встроена ли у тебя в монитор антенна с питанием... но с другой стороны...

– ...С другой стороны, – уточняли другие знатоки, – это дорогостоящее удовольствие. Просто так развлекаться не будут. Ты спроси, что им от тебя нужно?

Третий и четвертый день работы вируса особым разнообразием друг от друга не отличались:

"Восход солнца во столько-то..."

"Ну и что?"

"Ничего. Интересно. На каких частотах работают каналы телевидения?"

"Не знаю".

"Вот на таких-то..."

"Ну и что?".

"Ты еще не рассказывал мне о своих друзьях".

"Я с вирусами о личной жизни не разговариваю".

– Нет, это типичный "говорун", – успокоили его на пятый день работы "полтергейста". – Кто тебе его засадил, вот в чем вопрос! Теперь он так и будет болтать с тобой с двенадцати до часу.

– А ну-ка, покажи! – выскочил за Шуркой в коридор еще один коллега-доброжелатель и, соблюдая методы строжайшей конспирации, перелистал его желтый блокнот с нехитрыми и бессмысленными диалогами. – Точно могу сказать, что это не "говорун"! Похоже, тебя хакеры зомбируют. И не почувствуешь ничего! Только в один прекрасный день выполнишь все, что прикажут. Это совершенно точно, слышишь?

– Еще один маньяк, – подумал Шурка, но с этого момента в душе его поселилось беспокойство, и полудня следующего дня он дожидался в некотором леденящем оцепенении.

"Меня зовут Шура Бочаров", – представился он вирусу на шестой день работы.

"Очень приятно", – ответил вирус.

"Так вот, господин "очень приятно", мне не очень-то приятно что-то делать, не имея понятия, для кого и зачем. Либо мы вносим полную ясность в наши отношения, либо позвольте откланяться...".

"Полтергейст" некоторое время переваривал информацию, а Шура нетерпеливо барабанил пальцами по полировке стола.

"Я нуждаюсь в твоей помощи, – написал вирус на экране. – Дело очень деликатное. Боюсь, что никто лучше тебя с ним не справится".

"С этого надо было начинать, – ответил Шура. – Итак..."

"Встретимся?"

"Встретимся? – удивился Шура. – Как и с кем?"

На экране появилась проекция города и ухнулась вниз, застыв прямо над крышей дома. Только после того как картинка уплыла в сторону, Шурка, наконец, узнал свой собственный подъезд, затем дорогу, по которой он обычно топает до метро, срезая подворотнями. Одна за другой промелькнули таблички с надписью станций; "птичка" вылетела на загородное шоссе и стремительно понеслась. Но что это за шоссе и что за лесисто-дачная местность, Шурка сообразить не успел. Изображение затормозило на повороте с трассы, где, кроме километрового столбика, никаких указателей не имелось, и несколько раз скользнуло по размякшей от дождя грунтовой дороге, уходящей в лес.

"Встретимся здесь завтра утром... Что скажешь?"

Но Шурка не знал, что и сказать.

"Как я узнаю тебя?"

"Я сам тебя узнаю, не думаю, что там соберется толпа..."

"Личная безопасность..."

"Гарантируется!"

"Почему бы тогда не встретиться где-нибудь поближе? Может... в районе "Сокола" в одиннадцать?"

"Извини, – ответил "полтергейст", – это невозможно".

"Черт возьми, зачем я тебе нужен?!"

В тот же день у Шурки здорово разболелась голова. "Не поеду, – решил он и успокоился, даже улегся спать раньше обычного, – определенно не поеду. Да я и в бреду не вспомню, где он показал мне этот перекресток! Да ну..."

Геннадий Степаныч сильно удивился, вернувшись с работы и обнаружив сына в постели.

– Па, тебе завтра нужна машина? Нет? Не понял... Мне надо кое-куда прошвырнуться. Это недолго. Да, я сплю. Рано вставать...

"Определенно не поеду, – решил он окончательно, – пусть скажет, зачем. Пусть скажет, кто такой. В конце концов, кому надо?.." – Шурка накрыл голову подушкой, но тут же подскочил, будто его цапнуло за ухо что-то ядовитое, и в одних трусах побежал на кухню, где Геннадий Степаныч, еще не снявши пиджака, принимал лечебную порцию кефира.

– Папа! 152-й километр... Грунтовка идет от шоссе через лес... Там ведь должен быть указатель? Это же дача Альбы?

– Угу, – булькнул в кефир Геннадий Степаныч.

– Ты точно помнишь, что это 152-й километр?

– Да, – подтвердил отец, – указатель они перенесли, когда делали объезд... Кстати, нам пора бы его проведать.

– Ясно. Мне все ясно, – сказал Шурка и, вернувшись в свою комнату, повалился на кровать. – Нет, это точно, что завтра я никуда не поеду.

В восемь утра его разбудил стук входной двери. Елена Михайловна, проводив мужа на работу, просунулась в дверь Шуркиной комнаты.

– Ты выспался? Завтракать со мной будешь?

Шурка вскочил с постели с необыкновенной легкостью, будто вовсе не спал минуту назад, а только и делал, что дожидался приглашения к завтраку; накинул халат, заперся в ванной, но вместо того чтобы принимать душ, сунул голову под кран с холодной водой и держал ее так до первых признаков обледенения.

– Куда ты собрался ехать на машине? – поинтересовалась Елена Михайловна, выкладывая на тарелку горячие бутерброды.

– Уже никуда.

– А куда собирался?

– К Альбе.

– Он звонил?

– Послушай, кроме Наташиных родственников, у него кто-нибудь есть?

– Не знаю...

– Но вы же подруги! Неужели она ничего тебе не говорила? О его отце, в конце концов, что-нибудь ты должна была слышать?

– Должна, – согласилась Елена Михайловна, – но не слышала. А что это ты вдруг хватился?..

– Вспомни, все же при вас было. Зачем из этого делать тайны?

– Какие тайны, Шурочка, о чем ты?

– Как ты думаешь, кто может интересоваться Альбой, если не родственники?

– А кто им интересуется? – Елена Михайловна застыла над чашкой с кофейником в руках.

– Тетя Наташа раньше лета здесь не появится, правильно?

– Она бы позвонила нам, – уверенно ответила Елена Михайловна, и струйка кофе так же уверенно устремилась в чашку, – обязательно позвонила б. Родственников у них здесь не осталось. А кто может им интересоваться? Кто-нибудь из старых клиентов? Разве что... но ты их предупреди, пусть сначала говорят с папой.

– Альба уже достаточно взрослый.

– Нет, лапочка, – возразила Елена Михайловна, – сначала пускай приедут сюда. Я отвечаю перед его матерью.

– А его теоретический отец, вообще-то, может знать о его существовании?

Елена Михайловна улыбнулась.

– Видишь ли, дорогой. Тетя Наташа мечтала иметь ребенка еще задолго до появления Альберта. В таких ситуациях женщины иногда делают глупости и совершенно неважно, кто его отец, знает ли он об этом... Возможно, это была случайная компания...

– Возможно, тетя Наташа так напилась...

– Шура! – возмутилась мама. – Что ты говоришь! Ешь быстренько, мне надо собираться.

Елена Михайловна замерла у подоконника, вглядываясь в утренние сумерки двора. Эта привычка у нее появилась с приобретением первой машины и не пропала даже после того, как для машины был куплен гараж. Но раздражение сына она почувствовала спиной, по лязгу ложки в стакане и нервным поерзываниям на табурете.

– Может быть, конечно... может быть, – согласилась она, – иногда, говорят, одного стакана вина достаточно, чтоб ребенок потом на всю жизнь... Но ты, – обернулась она к Шурке, – не имеешь права рассуждать... В конце концов, это не наше дело. Главное, что все устроилось. Так что ешь и не ломай себе голову. Если тете Наташе этот отец не нужен – Альберту он не нужен подавно. Мы его семья.

– И на портрете точно не он? – переспросил Шурка.

– Ну что, ты не знаешь Альку? – всплеснула руками Елена Михайловна.

– Точно не он?

– Он тебе еще не то наплетет, а ты уши развешивай.

– Ну, мам...

– Ну что "мам"? Я сто раз тебе говорила, что не знаю этого типа.

– Может, просто не узнаешь?

– Да ну, имя редкое. Я бы запомнила. Да и Наташа бы от меня не скрывала.

Глава 2

– Ну, давай же, – Шура постучал по крышке монитора, – не злись на меня. Прости, ладно, прости, я не узнал эту местность сразу. Глубоко извиняюсь. Уже половина первого. Прием!

Он еще раз перелистал блокнот. "Седьмой день работы "полтергейста". 12.30. Гробовое молчание. Партия с чертовщинкой переходит в эндшпиль". Он закрыл блокнот, зашвырнул его в ящик стола, тяжело вздохнул и вывел для себя шахматную партию. Но не успел Шурка сделать первый ход, как "полтергейст" ожил и обозначил на экране первую реплику:

"Ты хочешь сыграть со мной?"

"А что? – удивился Шурка. – Почему бы не сыграть?"

"Боюсь, что против меня у тебя нет шансов".

"Это как сказать. Вообще-то, я играю на первый разряд".

"Играй ты хоть на гроссмейстера. Поверь, мальчик, против меня у тебя нет шансов даже с форой".

"Да кто ж ты такой?" – напечатал Шурка и застыл с поднятыми над клавиатурой руками.

"Здесь так принято, – спросил "полтергейст", – обещать и обманывать? Или это твоя собственная игра?"

"Здесь принято, господин "очень приятно", здороваться, представляться, говорить сразу, что надо и сколько это будет стоить".

"Послушай, Шура Бочаров, то, о чем я собираюсь тебя просить, – ничего не стоит. Но я заплачу ту цену, которую назовешь. Торговаться не буду".

"Да ну, я не о том, – сконфузился Шурка, – вернее, я не то хотел сказать".

"Ты испугался..." – появилось на мониторе, и Шурка, прежде чем оправдаться, вежливо ждал вопросительного знака, пока до него не дошло, что никакой вопросительной интонации в этих двух словах не содержится.

"Тебя интересует Альберт Белозерский?"

Ответ был утвердительно лаконичен, хотя и не слишком решителен.

"Зачем?"

"Познакомиться".

"Не знаешь, как пролезть через охрану?"

"Знаю. Хочу, чтоб ты представил меня ему как своего человека".

"Ах, вот как... Зачем он тебе понадобился? Вы родственники?"

"Что это меняет?"

"Пойми, я отвечаю за него головой".

"Я отвечаю за него головой не в меньшей степени, именно поэтому прошу твоей помощи. В противном случае мне придется действовать самому..."

"Понял, – остановил его Шурка, – это шантаж, поэтому выбора не остается. Теперь послушай мои условия: сейчас я в квартире один. До вечера никого не будет. Звонить в милицию тоже не собираюсь..."

"Хорошо", – ответил "полтергейст", и шахматная доска вернулась на полную ширину экрана.

Шурка отпрянул от монитора. "Соображает быстрее, чем я печатаю", – подумал он, но вдруг представил себе, как какая-то нечистая сила уже устремилась к нему по всем проводам и, того гляди, материализуется прямо в комнате. Его заранее продуманный и взвешенный план вошел в фазу сплошного страха перед неизвестным, которого он никак не мог предусмотреть. Точнее, сделал все возможное, чтобы исключить его напрочь. Этот неожиданный провал чуть было не заставил его бежать из квартиры. В последний момент он, совладав с собой, ринулся на кухню, вытащил сигаретную заначку и сделал несколько попыток прикурить от зажигалки для газовой плиты, пока звонок в дверь молнией не прошелся по нервам. От этого разряда поджались внутренности, и Шурка, пытаясь засунуть сигарету обратно, поломал ее в мелкую крошку.

– Давай, Шура, давай, – подталкивал он себя и, сделав глубокий вдох-выдох, повернул замок.

На пороге стоял человек выше среднего роста, совершенно не по сезону закутанный в шерстяное пальто и в шляпе, надвинутой на брови. "Полтергейст, воистину, – мелькнуло в голове у Шурки, – рожа загорелая, будто с юга приехал. А вырядился-то... Чего это я, дурак, перетрусил?"

"Полтергейст", не вынимая рук из карманов, оглядел хозяина квартиры.

– Бочаров Александр, – сказал он, – ты удивительно похож на свою мать.

– Ты знаешь маму? – обалдел Шурка.

– Мы вместе учились, – ответил гость, проходя в полутемную прихожую и затворяя плечом дверь.

Шурка оценил юмор. Даже в таком полумраке гостю на вид никак нельзя было дать больше тридцати.

– В институте, – уточнил гость, оглядываясь по сторонам, – и с отцом твоим, и с матерью Альберта.

– Пардон, а...

– Мне пятьдесят пять лет, – ответил он, и Шурка, вместо того чтобы возмутиться, почтительно попятился. Его фамильярное "ты" отныне отпало само собой, будто в прихожей стоял не вчерашний "полтергейст", а дядя... старый друг семьи, который на редкость хорошо сохранился. Может, от травяных ванн, может, от жестокой диеты – не Шуркино это дело.

– Проходите, – произнес он подчеркнуто учтиво, но гостю, похоже, было наплевать на светский этикет. Он вошел в комнату, не снимая пальто и шляпы, поспешно и с удовольствием, будто боялся не получить приглашения дальше прихожей.

"Взгляд еще может быть... – думал Шурка, следуя за ним, – даже на шестьдесят... Но все остальное – ни за что не поверю. Какая-то анатомическая дисгармония".

– Да-да, именно в этой комнате, – вспомнил гость, – мы отмечали твое рождение. Здесь стоял стол. Вон там, в углу – только что купленная кроватка. Там она и осталась потом стоять. – Он повернулся к Шурке и улыбнулся с некоторой отцовской нежностью, будто перед ним не взрослый человек, а только что выбравшийся из кроватки младенец. Но эта улыбка выдала его с поличным.

"Феликс", – стрельнуло в голове у Шурки.

– У тебя была большая синяя коляска, по ней мы издалека узнавали маму с папой, если они выгуливали тебя в парке...

– Вы Феликс? – робко спросил Шурка.

– ...а здесь висела свадебная фотография и вся наша "банда" на пороге загса. Но обои уже не те. Свет не тот, наверно, оттого, что деревья под окнами выросли. Все уже не то.

– Феликс, – настаивал Шурка, – это вы?

Гость грустно опустил голову.

– Приятно, что здесь меня помнят.

– Нет! Невероятно. Вы тоже на этой фотографии? Не может быть! Я хорошо ее помню...

Но Феликс ничего не ответил, а лишь поглядел на фрагмент обойных узоров так, будто фотография все еще висела на прежнем месте.

– Сейчас, – Шурка вылетел из комнаты и кинулся к шкафу, где на самом дне, в нижнем чемодане, были добротно погребены старые семейные архивы. Когда он вернулся, задумчивый гость стоял в том же ностальгическом забытьи, перед той же стеной, в той же позе, не вынимая из карманов рук. – Вот, посмотрите, если не верите. Вас здесь нет. Всех остальных я знаю. Никто никогда не говорил о вас.

– Да, – согласился Феликс, – я поверил бы тебе на слово. Но и тебе бы стоило поверить, а не приглашать меня сюда. Меня интересует только Альберт.

– Вы его отец?

– Нет.

– Альба сказал однажды: "Когда-нибудь Феликс ко мне вернется". С ним часто так бывает: нафантазирует что-нибудь – так оно и случится. То есть я хочу сказать, что та услуга, о которой вы просите... я сделаю это бесплатно... Я не мог даже представить себе...

– Хорошо, – остановил его Феликс, – скажи, почему вы психбольницу называете дачей?

– Это не совсем то, – смутился Шурка, будто почувствовал за собой вину, – то есть это очень хорошая больница. Они заплатили большие деньги... тетя Наташа с мужем. Она вышла замуж. Если хотите...

– Я знаю их телефон, спасибо. Меня интересует Альберт.

– Сейчас, – засуетился Шурка, – я переоденусь и поедем.

Гость присел на край дивана перед выцветшей фотокарточкой, и Шурка уже не рискнул его потревожить. Неважно, сколько пройдет времени. Час, день или несколько лет. Каким-то до сей поры неизвестным чутьем он вдруг понял, что время в этой комнате остановилось, как испорченные часы, мимо которых прошагала вечность, не оставив в памяти ни образов, ни воспоминаний. Он почему-то представил себя проснувшимся от летаргического сна накануне собственной смерти. Среди траурных лиц, приглашенных на грядущую панихиду, попытался узнать своих престарелых друзей, детей, которых только что укладывал в большие синие коляски. Теперь они привели с собой внуков, чтоб те единственный раз в жизни собственными глазами увидели чудо света, мимо которого со свистом проносится вечность, туда и обратно, как маятник часов, от которого не остается темного пятна на обоях.

– Сейчас поедем, – сказал Феликс застывшему в дверном проеме молодому человеку, – дай мне еще немного времени.

Глава 3

– Надо было стартовать рано утром, – заметил Шурка, когда машина выскочила из длинной автомобильной пробки и понеслась по шоссе, – мы могли бы застрять тут до вечера. – Но его пассажиру было глубоко безразлично, где и на сколько застрять. Его также не беспокоила сумасшедшая скорость, с которой они мчались по шоссе в направлении "152-го километра". На этой скорости любой нормальный человек хотя бы пристегнулся ремнем безопасности, а родители, если б узнали, какие гонки устраивает дитя, раз и навсегда запретили бы ему пользоваться автомобилем. За время стояния в пробке солнце так пропекло салон, что Шурка проклял все на свете – от неисправного кондиционера до злого рока судьбы. Он разделся до рубашки, взмок, и теперь даже самые мощные порывы ветра не способны были вернуть его в чувство. В то время как задумчивый пассажир даже не попытался расстегнуть верхней пуговицы своего антикварного пальто и не обнаружил на лице даже легкой испарины. "Пальто наверняка на ватной подкладке, – решил Шурка. Ему было жарко даже смотреть в ту сторону, – а может, он прячет под пальто что-нибудь... обвязался взрывчаткой и сидит не шевелится..." Он старался гнать прочь неприличные мысли, порочащие честь и достоинство человека, который способен с форой обыграть его в шахматы, порыться в его компьютере да еще и уговорить неизвестно на какую авантюру... Шурке даже страшно было представить, как ему влетит, если кто-нибудь узнает, пронюхает, если Альба сдуру проговорится, и вообще... От этого субъекта, даже в долгие молчаливые паузы сквозь пальто на толстом слое взрывчатки исходили ледяные флюиды, от которых правая рука Шурки немела от плеча до кончиков кисти и неохотно напрягалась для поворота руля.

– Вы не поляк? – попытался он развязать паузу.

– Нет. С какой стати я должен быть поляком?

– С родителями учились поляки. Я подумал... Видно, что вы иностранец, давно в Москве не были. Москвичи так не смотрят по сторонам.

– Как? – обернулся к нему Феликс, и Шурка почувствовал, что еще немного и у него онемеет вся правая половина тела.

– Да нет, просто было бы интересно узнать, что это за программа... с какой техникой вы работаете...

– Я не работаю с техникой.

– Странно, – признался Шурка. – Мои вас не знают, а Альба знает... Мистика какая-то.

– Человеческая память прочнее фотобумаги, – ответил Феликс, и Шурка еще некоторое время переваривал услышанное, пытаясь понять, что нужно было заложить в мыслительную "программу", чтобы она выдала именно такой результат.

– Да, мои предки не сентиментальны, – согласился он, – но Альба иногда откалывает потрясающие номера... Когда он был еще маленьким, сказал своей бабушке: "Потерпи, пожалуйста, еще годик, и я тебя отпущу". Сказал при всех. Никто не обратил внимания. А ровно через год она умерла. День в день. Представляете себе?

– Да... уж, – отозвался Феликс.

– Ну, и что вы можете сказать по этому поводу?

– Я ничего не могу сказать, пока не увижусь с ним.

– Наверно, мне не стоит вас представлять. Это же коню понятно, что вы не "мой человек". Только зря собьем его с толку.

Феликс понимающе промолчал.

– Наверно, скажу я, что вы его дядя. Родственника они пропустят... Или не пропустят?.. Ладно, разберемся.

Шурка замолчал, и в машину вернулась пауза, с которой он устал бороться. "85-й километр, – радовался он и разминал кисть правой руки, прежде чем взяться за ручку передач, – хоть бы уже скорее!"

– Сначала я принял вас за клиента. Альбе до сих пор еще дают заказы...

– На пророчества? – спросил Феликс.

– Нет, – усмехнулся Шурка, – он художник. Вы не знали? Он иногда потрясающе рисует. Мы даже зарабатывали, когда у меня было время продавать... Это просто талант какой-то необыкновенный. Сами увидите. Помните рисунок над моим диваном? Драконы на орбите Земного шара? Его работа. Драконы – его конек. И вообще, он у нас творческая личность. Слишком... невыносимо творческая личность.

– Именно за это его упрятали в больницу? – спросил Феликс. – Или за смерть бабушки?

– Совсем по другой причине, – нахмурился Шурка. – Если вы не психиатр, лучше не вникать.

– А если психиатр?

– Тогда тем более лучше не вникать. Только запутаетесь, – Шурка сильно пожалел о только что утраченной паузе, которая если не исчезла совсем, то уж во всяком случае потеряла былую назойливость. – У него что ни консилиум, то новый диагноз. Редко кто из врачей признается, что не может понять... Он отличный парень, ваш Альберт, но с ним случается кое-что похуже приступов ясновидения. Я согласен с тем, что человеческий мозг – сложная штука... гораздо сложнее фотоаппарата. – Феликс улыбнулся, глядя на своего собеседника. – Он говорит, что это наследственная болезнь, но у нас эту тему обсуждать не принято. Если Альба говорит, значит, так ему кажется. Например, мне он сказал однажды: "Прибавь газу, автокатастрофа тебе не грозит, даже если пойдешь на таран". – Значит, можно идти на таран. Он говорит: "Если не станешь наркоманом, умрешь от старости". Но наркоманом я становиться не собираюсь. – И Шурка уперся в педаль газа, лишь бы отвести от себя пристальный взгляд пассажира.

Когда машина свернула с шоссе и захлюпала колесами по размякшей земляной каше, солнце уже затянуло мокрыми облаками. Шурка, не бросая руль, натянул на себя куртку и ощутил приятную долгожданную прохладу в предчувствии хорошего дождя. Он позавидовал широкополой шляпе своего попутчика и представил себе, как этот "полтергейст в футляре", выйдя из машины, вынужден будет закутаться еще по крайней мере в шубу, чтобы не схватить ангину от капризной московской весны.

Они миновали лесок и припарковались на площадке, засыпанной гравием.

– Все. Проезд запрещен. Дальше пешим ходом.

Пассажир не имел ничего против. Однако в первый раз вынул из кармана руку, которая показалась Шурке неожиданно белой по сравнению с загаром лица. Будто она была вываляна в зубном порошке или на ней надета перчатка из тончайшей резины.

Этой рукой Феликс открыл дверцу машины и расстегнул ворот пальто.

– Уже недалеко, – сказал он, – что ж, пройдемся. – А Шуркин взгляд бессовестно проанализировал перемену обстановки и с удивлением обнаружил, что никакой взрывчатки и никакого ватина под пальто не скрывалось. Напротив, похоже, что там не скрывалось совсем ничего, кроме наготы.

"Еще один маньяк, – испугался он и постарался выдержать дистанцию хотя бы метра в три, так... на всякий случай. – Чего я прицепился к нему с расспросами? – Удивился он сам себе. – Они же из одной психушки. Вот я дурак! Точно! – На момент в Шуркиной голове наступила полная ясность ситуации. – Да они же где-то выросли вместе. В одном классе учились. Правильно. "Когда-нибудь Феликс ко мне вернется" – вот он и стремится сюда перебраться, а денег, небось, даже на нижнее белье не заработал. Чего ж он в шахматы не играл на деньги? – Шурка даже расхохотался над своим открытием. – Ну ведь придумали же спектакль, два психа! Чуть с толку меня не сбили".

Но "маньяк" вдруг неожиданно снял с себя сапоги и остался стоять голыми ногами на земле, довольный, как младенец, который не имеет понятия, зачем нужна уличная обувь и зачем это придумали одевать под нее какие-то дурацкие носки. "Полтергейст" был отменно доволен собой и, поднимая с дорожки свою ужасную антикварную обувь, будто решил оправдаться перед Шуркой:

– ...босыми ногами... пройтись по земле!

– "...молись, чтоб она тебя удержала, – продолжил Шурка, – пусть Нина получит привет от сына, которого никогда не рожала..." Откуда вы знаете это стихотворение? – удивился он.

Но последняя фраза подействовала на "безумного" Феликса, как выстрел между лопаток, и Шурка прикусил себе язык. "Что-то я не туда загреб, – решил он, – с психами нужно обращаться аккуратно".

– Пардон... я думал, вы знаете. Вы не догадываетесь, чье это творчество?

До самой проходной "дачи" "полтергейст" не проронил более ни слова. Шурка вел его в обход вдоль высокого, выкрашенного зеленой краской забора, через канавы и колючие кусты, пока не выбрался на узенькую, едва заметную тропинку, упирающуюся в такую же незаметную дверь с глазком и решеткой домофона.

– Отойдите подальше, – попросил он Феликса и несколько раз нажал на звонок. Из домофона раздалось зловещее шипение. – Позовите Настю, – прокричал он.

Из двери высунулась упитанная женщина:

– Чего тебе?

– Настю позовите. Вы не помните меня, тетя Галя? Пожалуйста, позовите. Срочно надо.

– Ах ты, обормот! – рыкнула тетя Галя и захлопнула дверь перед его носом.

– Сейчас, – Шурка сделал жест рукой Феликсу, дескать, не дрейфь, прорвемся. И действительно, не прошло часа, как из двери выскочила девушка в белом халатике, которую вполне можно было назвать Настей, да притом хорошенькой, кукольно миниатюрной и вполне привлекательной для молодого человека вроде Шурки.

Феликс скрылся за деревом. Переговоры продолжались недолго, негромко, с хихиканьями и недвусмысленными ужимками с обеих сторон. Феликс не должен был расслышать подробностей, а должен был лишь скромно стоять за деревом и млеть от того, какой мощнейший психологический прессинг применяет его доверенное лицо, не скупясь на дорогостоящие обещания.

– Я же сказал, в ближайшие выходные... – крикнул Шурка, закрывая за ней потайную дверь, и, потирая руки, подошел к Феликсу. – Ну вот, на час до вечернего обхода я договорился. Потом у них пересменка, и, если захотите, еще раз можно будет пройти. Только учтите, вы его родной дядя, брат Наташи из Челябинска.

Феликс достал из кармана своей неприлично бледной рукой пачку стодолларовых купюр.

– Такая валюта у вас еще котируется?

Шурка так и остолбенел.

– Еще... котируются... – выдавил он из себя, с трудом поворачивая внезапно прилипший к небу язык. – Но... что вы! Спасибо, не надо... я же...

– Награди девочку. Своди ее в ресторан. Свози на море. Бери, они мне теперь ни к чему.

Когда белый халатик Насти снова показался в дверях, а пальчик, высунувшись из кармана, нежно поманил к себе Феликса, Шурке в пору было самому отдыхать на "даче". К этому времени он окончательно утратил способность соображать. За последние несколько часов в его голове столько раз наступала полная ясность, что эта голова мало чем отличалась от рюмки на хрупкой опоре, но с хорошо взбитым коктейлем из серо-белого вещества. Да еще с трубочкой и ломтиком зеленой капусты, чтобы жизнь не казалась слишком безнадежной для понимания штукой.

– А... я подожду вас... подвезу... – робко проблеял он вслед удаляющемуся Феликсу.

– Спасибо, не стоит.

– Ну, может быть, я что-нибудь еще... смогу для вас сделать?

– Только одно, – обернулся к нему Феликс. – Вспомнить, если я вернусь через двадцать лет.

Глава 4

Сопровождая "дядю Феликса" по путаным коридорам и узким лестницам, медсестра умирала от любопытства:

– Ты действительно его дядя? Ну, даешь! Так похож... Боже мой, я бы сразу узнала. – Она то строила глазки, то испуганно останавливалась, чтобы заглянуть за угол, не идет ли врач, то снова принималась кокетничать. – Ну, Алька! Потрясное сходство. Надо будет ему портреты заказывать. Нет, ты точно его дядя?

Молчаливый посетитель только кивал головой. Смысл этих назойливых расспросов, впрочем, как и "потрясного сходства", стал ему ясен сразу, как только распахнулась дверь палаты. Феликс не успел переступить порог, как взгляд уперся в его собственный портрет, висящий на противоположной стене в пластиковой рамке. Выполненный акварелью во всех оттенках со сходством не то чтобы "потрясным", а скорее фотографическим. Будто на него смотрело отражение. Смотрело и снисходительно улыбалось, давая понять, что ты, парень, никого здесь не удивил своим загадочным появлением. Здесь тебя имели в виду... и твое "редкое иностранное" имя уже склонялось по всем падежам и младшим медперсоналом, и высшим "опекунским советом".

Портрет произвел на Феликса эффект ведра холодной воды, притороченного над дверью специально по поводу его визита – единственного верного способа вывести из ностальгического небытия с одурманивающим запахом юности. Из загазованных московских улиц и яркого солнца на пропитанном влагой асфальте... Из декорации прошлой жизни, которая все так же посещала его в снах и которая давно казалась чем-то иррациональным, несуществующим.

От окончательного и бесповоротного отрезвления его отделял один шаг через порог, на который следовало решиться. Следовало раз и навсегда оставить за этим порогом иллюзии, и кем бы ни был этот безумный пациент, как бы ни повел себя, как бы ни стал относиться к тому, чей портрет повесил на стену, – на Земле его быть не должно. Даже если придется выжечь с лица планеты всю безумную "дачу" вместе с ее симпатичной прислугой. Факты упрямее самых живучих надежд. Здесь и речи не могло быть об осторожных, разведывательных контактах, которые Феликс планировал не один год, стараясь предусмотреть каждую мелочь.

Медсестра, запирая дверь на ключ, погрозила пальчиком:

– Ровно сорок минут. Я приду за тобой.

Посреди палаты стоял табурет, на табурете ваза с почерневшими розами, за ними кровать.

В углу кровати, закутавшись в покрывало, сидел мальчишка лет шестнадцати на вид, сжимая в руках разноцветные тряпки, и глядел на Феликса чрезвычайно удивленно. Глядел, не шевелясь, пока их удивленные взгляды не встретились и не слились в одно большое обоюдное взаимонепонимание.

Феликс позаимствовал табурет из-под вазы и устроился напротив кровати столь решительно, что мальчишка ойкнул, выронил салфетку, растянутую на пяльцах, в которой осталась торчать игла, и сунул в рот уколотый палец. Поднимая с пола рукоделие, Феликс узнал на нем розы, которые только что безжалостно переставил на подоконник. Сушеные розы, выполненные гладью на желтой салфетке, производили жуткое впечатление, отнюдь не заложенное создателем в их увядающей натуре. Словно художнику позировали заросли ядовитых лиан, закрывающие свет скитальцам подземелий. Тут же на "холсте" был размечен контур табурета, желтые стены, которые вообще не следовало размечать, а следовало просто иметь в виду... что они есть со всех сторон, такие же безнадежно желтые, как свет утреннего неба, на котором никогда не появится солнце. Ощущение безнадежности присутствовало в каждом штрихе нитью, в каждой клеточке застиранных занавесок, в каждом прутике оконной решетки, которую также... следовало иметь в виду...

– Чем я могу тебе помочь, Альберт? – спросил Феликс с той интонацией скорби, которую инстинктивно подсказывала ему декорация события.

Мальчишка вынул изо рта обсосанный палец, пошарил под покрывалом, извлек оттуда комок спутанных разноцветных нитей и передал их своему спасителю:

– Распутай, пожалуйста.

Феликс взял ком и проделал фокус, после которого любой нормальный землянин должен был взять тайм-аут. Он растянул на десяти пальцах цветастое месиво, разорвал его и раскидал на краешке кровати так, что оставалось лишь смотать клубки. Мальчишка с интересом пронаблюдал процесс, будто принял экзамен, и снова начал рыться под покрывалом, нахмурившись, будто решая для себя задачу поиска сути, скрытой в его посетителе под толстой шкурой зимнего пальто.

"Безусловно, – думал Феликс, – черты лица он унаследовал от матери. Он не столь жгучий брюнет, как его бессовестный отец... Поистине бесчеловечное, бесчувственное существо. Бросить на чужой планете такого необыкновенного ребенка". "Это безумие", – успокаивал себя он. Выражение лица "покинутого младенца" не оставляло никаких сомнений на предмет "сверхъестественного" родства. К сожалению, ошибки не произошло. Это выражение лица он узнал бы сразу, в самой многолюдной толпе.

– Чем я еще могу помочь тебе, Альберт?

Альберт прекратил нелепые поиски и сконцентрировался на лоскутках, разложенных у него на коленях:

– А я тебе? Ведь это ты сюда пришел. Раз пришел, значит, что-то надо.

– Мне надо знать о тебе все.

– Вообще-то, я не люблю о себе рассказывать. Это отнимет у тебя время. Целых восемнадцать лет, – сказал он и выжидающе поглядел на пришельца.

– Я не тороплюсь.

– Тогда спрашивай.

Феликс не слишком хорошо понимал, о чем нужно спрашивать человека, который, перед тем как отвечать на вопросы, по самое горло кутается в покрывало и смотрит в глаза, как в дуло пулемета. К тому же если б точно знать, что все 18 лет он так и будет сидеть на кровати, что не станет рисовать то, чего никогда не было в истории его родной планеты и ни в коем случае быть не должно.

– Ты ждал меня?

– Ждал, – ответил Альба.

– Почему?

– Потому что я нужен тебе.

– Я неплохо знал твоего отца и мне интересно... – при упоминании об отце Альба спрятал улыбку за краешек покрывала, и Феликс замолчал.

– Интересно?..

– Мне захотелось узнать, что делает сын моего друга в этом богоугодном заведении. Это, если я не ошибаюсь, оздоровительное учреждение для...

– ... для вундеркиндов, – помог ему Альба. – Лечусь, как и все. Что тут удивительного?

– От чего лечишься, если не секрет?

– От того же, что и все. От жизни.

– И как? Помогает?

– Конечно.

– Чему ты улыбаешься?

– Интересно... Нормальные люди говорят, что знакомы с моей мамой. Ты первый, кто знал отца.

– Притом задолго до твоего рождения.

– Да, – кивнул Альба, – кстати, о моем рождении... Врачи говорят, мне не стоило этого делать. Отец это чувствовал, оттого и сбежал?

– Ты ненавидишь его за это?

– Уважаю. У него была хорошая интуиция.

– Боюсь, ты ее унаследовал.

– Правильно делаешь, что боишься.

– Ты в самом деле болен или интуиция подсказала, где место поспокойнее? Тут наверняка неплохо кормят?

– Да, – согласился Альба, – посуду мыть не заставляют. Ты уже говорил с доктором Татарским? А? Так ты еще не говорил с доктором Татарским, – разочаровался он. – А он, между прочим, тоже тебя ждал. – Мальчик выдержал паузу, но, не получив ответного откровения, стал не по-детски серьезен. – Если хочешь знать, это мой выбор. Здесь можно заниматься творчеством и не отвечать за свои поступки.

– Паранойя дала тебе право сделать такой выбор? – спросил Феликс.

– Я шизофреник, – обиделся Альба, – имею от жизни, что хочу, и не жалуюсь.

– У шизофреников не слишком низкие запросы?

– Я шизофреник, – настаивал Альба, – запросы бывают у психопатов...

– Мы можем поговорить серьезно?

– Спрашивай.

Феликс перевел дух и вынужден был признать печальный факт – ни малейшей попытки откровения ни с одной из сторон не наблюдалось и не предполагалось даже в призрачной перспективе. И если Альбу он еще кое-как понимал, то понять самого себя впервые в жизни оказался неспособен. Стена между ними росла обоюдными стараниями, хотя, по всем законам природы, обязана была стремительно уменьшаться. Феликс даже мысли не допускал о психиатрическом диагнозе, а, затаившись, ждал, когда из-за этой убогой декорации вдруг высунется настоящий Альберт. Когда у его собеседника, наконец, возникнет нормальный бытовой интерес к ожившему портрету? Но их обоюдные иллюзии контакта поразительно сочетались с таким же обоюдным опасением сболтнуть лишнее.

В психиатрии Альба разбирался не хуже любого "психа". Но, обнаружив, что собеседник в этой области полный профан, расстроился и не смог вразумительно объяснить, чем отличается на практике шизофрения от паранойи, как выглядит со стороны реактивный психоз, и вскоре был не на шутку озадачен перспективой подробных расспросов на эту тему. Он ухватился за желтую салфетку с розами и стал сосредоточенно совать в иглу обслюнявленный кончик ниточки.

– Мне надо хоть что-то понять, – настаивал Феликс, – и если дефекты подсознания единственное, что представляет для тебя ценность, я хочу вникнуть в их суть... хотя бы представить, как это выглядит.

– Я не наблюдаю психозы со стороны, – отвечал Альберт, – откуда мне знать? И вообще, я не буйный.

– А какой ты?

Но мальчик с еще большим усердием целился ниточкой в игольное ушко и на провокационные вопросы не реагировал.

О своем видении "изнутри" он тоже рассказывал крайне неохотно, с внутренним напряжением, будто не говорил, а давал в долг под проценты. То, что, очевидно, внушили ему с младенчества. Что-то о неправильно сформировавшемся мозге, о ненормальных фантазиях и потерях памяти, из-за которых он не смог пойти в обычную школу. Учителя быстро признали его дебилом, а спустя месяц бесплодных усилий констатировали безнадежную умственную отсталость. Олигофрению впоследствии психиатр не подтвердил, но согласился с учителями: такому ребенку в нормальной школе делать нечего. Во имя чего мучить себя столько лет, если "дважды два" все равно, получается "пять", но в лучшем случае "три с половиной"? Пусть лучше занимается художествами и ни за что не отвечает... Все это, по глубочайшему убеждению Феликса, годилось в лучшем случае для друзей, сверстников и очень смахивало на семейный спектакль, не сыграв который мальчик не получит от дяди конфетку.

– Я никогда не вру, – обижался Альба.

"Вполне возможно, – думал Феликс, – что дети иногда получаются полной противоположностью своих родителей. Хоть чаще им это только кажется".

Феликс положил ладонь на его вышивание.

– Сколько пальцев у меня на руке? Отвечай быстро, не думай.

Альба поглядел на него, как на отпетого олигофрена, с полным рефлексом оскорбленных чувств:

– Сто миллиардов...

– Хорошо, – согласился Феликс, – кто научил тебя рисовать?

– Разве этому надо учиться? – удивился Альберт.

– Но умственно отсталые дети...

– Разве я сказал, что умственно отсталый? Я только процитировал заключение педсовета. А рисовать я начал сразу, как перестали дрожать руки.

– У тебя еще и руки дрожат? Или ты этого не говорил?

– Ну, нет... – обреченно вздохнул Альба и принялся объяснять своему посетителю, как дебильному ребенку, пользуясь, очевидно, теми же приемами, что учителя специальных школ: дети появляются на свет совершенно слабыми и беспомощными; должно пройти какое-то время, прежде чем они будут способны взять в руки карандаш и осмысленно его использовать. Это совершенно не то, о чем подумал его интеллектуально неповоротливый и тенденциозно настроенный визитер.

Визитер же все это время судорожно анализировал "цитаты" из заключения педсовета и никак не мог ухватить общую причину, эпицентр всех причин столь загадочных для его восприятия психических отклонений. Того самого универсального эпицентра, от которого ситуация прояснится сама собой, расползется по ниточке. Чтоб на обратном пути ему, несчастному Феликсу, осталось лишь смотать клубки. По его теоретическим расчетам, Альба должен был получиться абсолютно нормальным человеком, в худшем случае – с наследственно уникальной интуицией и потрясающей ясностью ума. Не случись в его жизни чрезвычайных обстоятельств, неожиданных стрессов и тому подобного, ему можно было бы только позавидовать и предостеречь от проявления излишней "одаренности". Во всяком случае, предупредить, чтоб он имел в виду себя... и адекватно оценивал современников.

"Вот что надо было предусмотреть", – упрекал себя Феликс. Но судьбе было угодно распорядиться так, чтобы прошли изнурительно долгие годы, прежде чем он получил возможность увидеть лично предмет своего интереса и беспокойства, а оптимизм его теоретических расчетов превратился за это время в успокоительные иллюзии, которые в последние несколько дней с циничным упрямством разбивались о каждый порог. Сорок минут, отпущенные на свидание, стремительно истекали.

– ... все было бы хорошо, если б не эти глупые провалы памяти. Ты не слушал меня? – обрадовался Альба, но тут же огорчился, ибо Феликс не только слушал, но при необходимости был способен слово в слово воспроизвести весь его монолог псевдооткровений.

– Ты не помнишь семейного предания о летающих драконах, которые вернутся на Землю, чтобы похитить ребенка?

Альба отрицательно мотнул головой.

– Мама тебе не рассказывала?

– А что?

Феликс выдержал соответствующее выражение лица. Соответствующее опытному врачу, осматривающему безнадежного больного. Но в какой-то момент все же поймал себя на мысли, что эта дутая мина в любой момент может лопнуть только оттого, что напорется на очередную неразрешимую загадку: с 89-го года на Земле все воспоминания о нем должны были исчезнуть, не говоря уже о фотоснимках. И вдруг – несколько вопиющих улик на самых видных местах, да еще в рамках...

– Ничего, – ответил он, – опоздали драконы. Отстреляли их по дороге вражеские галактические воины. Ребенок вырос, и что бы он мне теперь ни говорил, я не верю ни одной строчке из медицинских заключений. Единственное, что я не могу понять, как он выжил и как собирается жить дальше?

Альба не успел произнести ни слова в ответ. Ключ в замочной скважине провернулся, и Настенька деловито вошла в палату:

– Ну, Алька, повидался с дядей Феликсом?

– Нет, – спокойно ответил Альба, – меня консультирует светило психиатрии, а ты только мешаешь и путаешься под ногами. Пошла вон отсюда.

Настенька криво улыбнулась, но спорить не стала:

– Все, закругляйтесь, а то я вас больше сюда не проведу.

– Куда ты денешься, – проворчал Альба.

– Ишь ты какой!.. Осмелел, как дядьку увидел?

Феликс решил не обострять ситуацию, поэтому, не дожидаясь повторного приглашения выйти вон, поднялся и, ни с кем не прощаясь, направился в коридор.

Настенька настигла его у лестницы:

– Я провожу.

– Не стоит, я помню дорогу.

– Вы что, собираетесь его забрать? – не унималась медсестра. – Тогда вам нужно говорить с главврачом.

– Господином Татарским?

– Завтра у него приемный день. Он объяснит, что нужно...

– Не нужно ничего объяснять. Передайте ему привет от Феликса Матлина, – с этими словами посетитель захлопнул за собой калитку в заборе, а Настенька, стоя у закрытой двери, некоторое время пыталась запомнить фамилию.

Феликса Матлина районе 152-го километра больше никто не видел, а по прошествии нескольких дней загадочным образом из запертой палаты исчез Альберт Белозерский. Перепуганный персонал готов был сослаться в суде на сверхъестественные силы, но истцы не дали о себе знать. Приехали только журналисты, чтоб опросить очевидцев для написания статьи по паранормальным явлениям. Но не увидели в происшедшем достойного материала, передумали и ни строчки не написали.

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

Основы несуществующей науки "робототехники"

(ИНИ-поколение. Приблизительные описания по Астарианским хроникам 19-й Книги Искусств)

Если из 19-й Книги Искусств выжать все, что так или иначе касается мадисты, а затем выбрать из этой выжимки все, что способно уложиться в стандарты нашего мировосприятия (пусть даже безобразно адаптированным образом), – получится не так уж много, десяток томов рукописей умалишенного прозаика. Но если исключить повторение сюжетов и полную бессмыслицу разъяснений, можно уложиться в один том – мизер в понятии Ареала. Однако читать этот том до конца я никому не советую. Вполне достаточно будет пары фрагментов.

В 19-й Книге Искусств, как уже говорилось, содержатся описания практически всех случаев соприкосновения Ареала с явлением мадисты общего плана, не считая спорных или слишком опосредованных способов контакта. Несуществующая наука робототехника стала одним из самых наглядных опытов подобного соприкосновения. Собственно, техники как таковой (по крайней мере, в нашем понимании) в Ареале не существует, а роботов – тем более, к великому сожалению поклонников классической фантастики. Мне не удалось обнаружить ничего похожего на киборг-человека. Это вовсе не означает, что киборг невозможен. Почему бы нет? Но подобные технологии если и были, то давно устарели и забыты, как игрушки, где-нибудь на третьей ступени фактуры по причине ненужности. На четвертой ступени начинает появляться другая игрушка, технология ИНИ (искусственного незамкнутого интеллекта), устроенная на принципах, прямо противоположных киборг-полицейскому. Суть этого революционного подхода для каждого мыслящего землянина уже ясна: вместо того чтобы живую оболочку напихивать микропроцессорами, а затем самозабвенно программировать подобие мыслящего существа, гораздо эффективнее техническую оболочку начинить биологическим мозгом. Тем более что такая оболочка обладает возможностями гораздо большими, чем выпотрошенный организм чемпиона мира по бодибилдингу. Проблема упирается лишь в создание биоконструктора, достаточно совершенного для того, чтобы закрепить в себе чудо из чудес, автономно мыслящую субстанцию, которая в своей гармонии совершенства навсегда останется недосягаемой для самых изощренных металлосодержащих конструкций. И, если уж браться за ИНИ-системы, самое время коснуться темы субстанции личности, обещанной в предыдущей тетради. Точнее, теории индивидуальных микрополярных включений.

Пусть она воплотится в мистическую ауру или во все что угодно на уровне последних достижений экстрасенсорики; пусть это будет божий дар самого абстрактного свойства или частица единого космоса между ушами ползучего земляного червя. Можно уморить себя заживо обилием теорий, касающихся этой проблемы, но так и не понять, что субстанция личности, загадка с долгой и счастливой судьбой, останется неразрешенной до той поры, пока человечество не перестанет смотреть на мир изнутри себя и не перестанет являть собой для окружающих один обезумевший глаз, торчащий наружу из черного ящика. В природе такого "ящика" нет ничего недоступного. Микрополярная среда – всего лишь среда существования мыслящей субстанции. Микрополярное включение, над которым билось несколько поколений биофизиков, это всего лишь доведение до кондиции всех прочих параметров субстанции личности и органическое воплощение их в действие до первой самостоятельной связующей функции, которая не задается извне, – обнаружение себя среди окружающего мира. В этой работе микрополярная среда выполняет функцию естественного экрана: воспринимающего, фокусирующего, координирующего... С утратой этого экрана субстанция личности еще жизнеспособна, но дисгармонична и неадекватна в своем мироощущении. Поэтому сверхзадачей ИНИ-технологий стало создание условий для прочной микрополярной привязки. Это относится лишь к поколению ИНИ и за рамки ИНИ не выходит.

С момента достижения такой сверхзадачи фантастические мечтания о человекоподобных роботах можно навсегда сдать в архив. Искусственные биомозги в рабочем режиме оказываются на несколько порядков эффективнее своих естественных прототипов и вряд ли согласились бы бегать на двух подпорках, разносить чаи и чистить ковровые дорожки (это наглядная иллюстрация аритаборской "религии богов": добротно выполненное "вторичное" должно обладать эволюционным превосходством над своим "первичным" прототипом. Иначе зачем его творить?). Можно было бы ужаснуться, представив себе, что способны натворить ИНИ-системы, исполненные в человекоподобии. На самом же деле ничего опасного в этой затее нет хотя бы потому, что их интеллектуальная мощь по наследству не передается. Если представить себе абсурд, что две разнополые ИНИ-особи употребили весь свой мыслительный потенциал на производство потомка, – мне не хотелось бы видеть результат подобных усилий. Вероятнее всего, это будет тщедушный олигофрен. О степени тщедушности еще можно поспорить, но олигофрен наверняка. К счастью, воспроизведение потомства не предполагает никаких интеллектуальных вложений, и объясняется сей феномен очень просто, опять же по теории Искусства и Естества, банальной логикой эволюции, многомиллиардолетним самовыражением Природы с такими потаенными нюансами и хитростями, которые сиюминутное Искусство воспроизвести не способно. Если можно так выразиться, не набрало генетического фона для подобных самовыражений. Это есть одна из самых мощных страховок Естества в удержании приоритета над своими производными творениями: дескать, вы, ребята, расслабляйтесь как хотите, но имейте в виду, всему придет конец.

Возможно, поэтому и по другим, столь же уважительным причинам ИНИ-поколение не возбудило духа соперничества в интеллектуальных приоритетах. К счастью, их интеллект достаточно уравновешен, чтобы не страдать манией величия и идеями о мировом господстве. Во всем Ареале для антропоморфных роботов едва ли нашлась бы свободная "экологическая ниша". Тогда как ИНИ-особи подчас просто незаменимы в технологических циклах, информационных сетях, в той же системе "навигатор", без которой единой коммуникации просто не существовало бы. Каждая ИНИ-машина создается строго индивидуально и используется вполне конкретно на первых же ступенях цивилизации Ареала. Так же как природные прототипы, одни имеют долгую и счастливую жизнь, другие короткую и не очень счастливую. А для того чтобы не возникало трагической поэмы о порабощенных искусственных мозгах, не имеющих возможности самостоятельно распорядиться своей судьбой и вынужденных томиться в качестве приставки к компьютеру, стоит немедленно разобраться в этической подоплеке. Если всякий этический момент мы привыкли примерять на себя и очищать душу состраданием к ближнему, стоило бы, прежде всего, сострадать самим себе: если вы считаете, что ветка компьютера Ареала менее интересна, чем человеческая жизнь с ее "полной свободой выбора", могу поспорить. Вы не видели компьютера Ареала.

С точки зрения осознанной необходимости и здравого смысла эта проблема решается предельно просто. Чем отличается развитие от адаптации? Да абсолютно ничем! Два подхода к решению одной и той же задачи – приспособиться, чтобы выжить. С той лишь разницей, что первый подход более амбициозный. При рождении в мозге человека заложены возможности колоссальной силы, но к концу жизни используются в лучшем случае 10% из них. Об остальных 90% мы не имели возможности даже подозревать. Все, что произошло с этим мозгом, – есть чистейшая адаптация к окружающей среде, в которой предстояло прожить: научиться доносить до рта ложку, подсчитывать зарплату и иногда, если крепко задуматься, сконструировать что-нибудь этакое, способное нарезать эллипсы по земной орбите. Человечество, даже рассуждая о космосе, пока что не способно воздержаться от таких понятий, как "завоевание", "освоение", "разведка недр других планет в поисках ресурсов, которые давно уже скушали у себя" или же "поиск мест, пригодных для жизни, поскольку на Земле нам уже тесновато и невмочь друг друга терпеть". Любые области познания окружающего мира призваны служить этому великому идеалу, и слава богу, что больше 10% "мозгового" потенциала на это не расходуется, да это и вряд ли возможно в условиях второй ступени фактуры (по Дуйлю). Остальные 90% непотребно сойдут в могилу, перейдут по наследству и еще много-много раз будут захоронены, потому что необходимости в этих процентах нет и неоткуда ей взяться.

То же самое касается всех без исключения ИНИ-систем, которые аналогично адаптируются к своей среде, и никакой свободы выбора! Свобода выбора, раз уж на то пошло, понятие чрезвычайно относительное и как всякое относительное понятие чрезвычайно заманчиво. Представьте себе ИНИ-аппарат системы "Перра", которому взбрендило отказаться от возможностей своего "тела" и приобрести способность расхаживать ногами туда-сюда, размахивать руками так и сяк... Машина, которая с "младенчества" училась летать, которая отродясь не сделала ничего такого, что не пригодилось бы ей потом в летной практике и которой глубоко безразлично, какие сорта трав растут теперь у нее под ногами... Это уже из серии абсурда. Свобода выбора определяется объективными обстоятельствами, и наши субъективные попытки нарушить границы дозволенного ни к чему хорошему бы не привели, а привели бы в лучшем случае к микрополярным отключениям.

Однако шло время, и поколение биофизиков – создателей ИНИ-технологий не удовольствовалось таким "скромным" вкладом в науку, попыталось усовершенствовать свое детище, застраховать его от микрополярных отключений – сделать неуязвимым со всеми вытекающими отсюда головокружительными перспективами. И действительно, один только теоретический расчет возможностей подобных технологий мог вызвать обморок у самого прогрессивно мыслящего изобретателя. Думающая машина с неограниченной возможностью адаптации, способная выходить за любые рамки абсурда, способная ставить и решать невозможные задачи, способная воистину объять необъятное, и при этом никакие прорывы в пресловутой свободе выбора, никакие запретные плоды познания не способны выбить ее из рабочей колеи. Все это вдруг оказалось в пределах достижимого, но за гранью понимания. За этой гранью оно и осталось. Речь идет об ИЗИ-поколении (искусственном замкнутом интеллекте), так называемых макрополярных включениях, которые чуть было не стоили жизни молодому самонадеянному Ареалу. Этой теме посвящена следующая глава, а поколению биофизиков – создателю-творцу посвящено немало восторженных воспоминаний современников и потомков. Второго такого смышленого поколения история Ареала не знает. О них до сих пор говорят так: "Подчиняясь законам великой вселенской гармонии (т.е. диалектики – см. марксистско-ленинскую философию) где – не помню, они пришли в свой срок и как только стали не нужны, ушли навсегда".

Фектариум, феллалиум. ИЗИ-поколение

(Приблизительные описания по Астарианским хроникам 19-й Книги Искусств)

Теория микрополярных включений на самом деле не является чем-то принципиально новым. ИНИ-поколение – по большей части заслуга биоинженерии. Можно сказать, апогей этой сложнейшей науки, доведенной до уровня, на котором возможен столь заманчивый симбиоз структур. О самом же микрополярном включении догадывались даже молодые фактуриалы, и человечество в этом смысле не стало исключением. Но если верно утверждение, что из всех нелепых гипотез одна обязательно окажется ближе к истине, то древние индусы в этом смысле преуспели как никто: душа человека находится в голове, когда он думает; в руках, когда занимается ремеслом; в пятках, когда спасается бегством... Но самое интересное, что после смерти она устремляется вверх с надеждой влиться в единый абсолют, в чем видит избавление от земных страданий. Если же душа для этого недостаточно совершенна, ей суждено "дождем пролиться на землю", и земные страдания заходят на новый круг. Этот вольный пересказ упанишад достаточно правдоподобен с точки зрения здравого смысла. Уж по крайней мере не лишен остроумия. А главное, исчерпывающе логичен. До такой степени, что следовало бы проверить древнеиндийскую цивилизацию на гуминомность. Но, вероятнее всего, гуминомы здесь ни при чем, а авторы Вед и упанишад не какие-нибудь палеоконтактеры, а нормальные здравомыслящие люди, отличающиеся от нас лишь пресловутым методом научного подхода.

Действительно ли речь идет о душе? Что означает нимб над головами святых? Что вылетает "птицей" из умершего египтянина? Откуда берется категория "Я" – начало координат в бесконечном процессе познания окружающего мира? Что в этом "Я" вечно, а что преходяще? Что свое, а что привнесено извне? Почему один экс-покойник рассказывает о полете по темному туннелю, а другой клянется, что ничего подобного не было?

Это можно объяснить приемами разных наук. Но псевдонауки здесь гораздо убедительнее, потому что пытаются охватить явление в целом, не усложняя себе задачу ни логическим обоснованием, ни практикой, принятой за критерий истины. Наше мимолетное погружение в дебри микрополярной среды, однако, выглядело столь же бездоказательно. С фантаста, как с ребенка, спрос маленький. Однако кое-что о "полярных природах" объяснить все же надо, даже постфактум. Тем более что инженеры-создатели ИНИ-ИЗИ-поколений следовали тем же псевдонаучным методам: сначала ставили перед собой задачу, не стесняясь давать волю фантазии, затем кидались воплощать ее на практике, а уж потом ужасались содеянному и находили научные доказательства тому, что произошло.

Рассуждали они приблизительно так.

Если Е-инфополе, по аналогии с И-инфополем, разложить на составляющие элементы, можно будет вычленить из него функциональную среду (именно то жизненное пространство, в рамках которого оно существует, особо не имеющее отношения к инфосодержанию и инфосодержащим структурам). Затем проанализировать эту среду на предмет полезных свойств, вычленить наиважнейшее, основополагающее свойство (впоследствии получившее название ФЕКТА) и поместить это свойство в иную функциональную среду, более примитивную и безопасную. Чтобы потом, не торопясь и обстоятельно, научиться с ним обращаться, а может быть, и управлять им, – это будет именно то, что нужно. Даже больше чем нужно. Но о скрытых свойствах ФЕКТЫ в те благословенные времена еще толком никто и не подозревал.

В философской геометрии в связи с этим возникает третья (третичная) фигура – фектариум, включающий в себя точку (икариум), пространство (аллалиум) и самокоординацию – фекту. Если начать скрупулезно адаптировать значение термина "фекта" – можно увязнуть. Первое и самое примитивное, что приходит в голову, – уловить общее в наборе понятий, таких как движение, поиск гармонии, удержание баланса, сообразование, поиск генетических схем, регуляция, субординация... и так далее. В "философской геометрии" это тоже сформулировано предельно абстрактно: самокоординация точки в ограниченном пространстве-времени. Фектация, одним словом, иначе не скажешь.

В информатике Ареала фектариум стал символом субстанции личности и теоретической основой ИНИ-поколения в технике. Одно и другое практически было уравнено в своих интеллектуальных потенциалах и какое-то время считалось непревзойденным достижением технического прогресса до появления четвертой фигуры "философской геометрии" – феллалиума, обладающего всеми традиционными свойствами "четных" фигур. К примеру, свойством бесконечной самотрансляции, которое проявлялось уже в скромном двоичном аллалиуме безо всяких роковых перспектив. В четвертичной фигуре заставило Ареал содрогнуться. (Здесь термин "четность" имеет иной смысл, нежели в традиционной математике и означает скорее способность к адекватной самотрансляции. Однако в числовом ряду чередуется с "нечетными" в том же порядке... через раз.)

Феллалиум стал теоретической основой ИЗИ-поколения и "философской геометрией", определялся как "самокоординация точки в неограниченном пространстве-времени (фекта, замкнутая на макрополярную среду)". А в информационной инженерии 4-я фигура явила собой некий прототип древнеиндийского Атмана – макросубстанции личности, среды существования естественного информационного пространства; системы, не имеющей пространственно-временных критериев. Не имеющей вообще никаких доступных нам критериев, кроме одного-единственного, до которого в старые добрые времена додумались аритаборцы, – критерия "иммунитета природы". Но сколько-нибудь вразумительно описать работу "иммунитета" в феллалиуме у меня не получится.

Вернемся к более прозаическому вопросу: как соотносятся между собой микрополярная (фектариумная) и макрополярная (феллалиумная) среда. Очевидно, что самым непосредственным способом, одно, по логике вещей, должно являться подмножеством другого либо логически из него вытекать. У инженеров-информационщиков к этой проблеме имелось несколько подходов:

– возможно, макрополярная среда в период своей особой активности и в местах наиболее яркого проявления этой активности испускает "брызги" родственных структур. Эти "выбросы" обладают геометрикой фектариума и на всеглобальность общего абсолюта не претендуют, но сохраняют в себе полезные фекта-свойства;

– возможно, микрополярные субстанции, напротив, признаки развития макросреды, пробные камни, имеющие перспективу когда-нибудь окрепнуть и вернуться в первоначальное состояние;

– может, это метод освоения макрополярной средой каких-либо чужеродных проявлений окружающего мира – метод анализа физической природы, когда автономная изолированная фекта-структура обеспечивает безопасность общей глобальной системе;

– возможно, это способ проникновения внутрь физической природы не только для изучения ее со всех сторон, но и для управления ею, для поддержания над ней контроля;

– возможно, микрополярные образования – всего лишь признак деградации субстанции макрополярной... и так далее.

Каждая из версий имела множество направлений, равно недоказуемых и равно не допускающих экспериментальных проверок. Первой осмысленной попыткой доказательства в этой крайне мадистоопасной области познания явились опыты ИЗИ-технологий. С той поры всякий лихой экспериментатор должен был раз и навсегда зарубить себе на носу, что практика – не только критерий истины, но и КРИТЕРИЙ ВОЗМОЖНЫХ ОШИБОК. Тогда же вся мадистология Ареала, как по команде, перешла на чисто теоретические методы исследования.

ИЗИ-аппаратура, в отличие от ИНИ, обладала одним принципиальным преимуществом: созданные в разных местах разными способами ИЗИ-модификации оказались связанными между собой одним общим фактором – единой "макросубстанцией личности", гораздо более совершенной, чем все вместе взятые ИНИ-прототипы. Колоссальная мощность, иначе говоря, макрополярное включение, подразумевало собой, кроме свойств самотранслирующей "четности", похожей на цепную реакцию прогрессирующих возможностей, еще и свойство универсальной самозащиты: при попытке разрушить точку включения и изъять ее из функциональной среды единая макросубстанция моментально воспроизводила такую же точку, никак не сообразуясь при этом с пространственно-временной координатой.

Этот драматический эксперимент стоил Ареалу прорыва еще на одну ступень (по Дуйлю), кажется, с 5-й на 6-ю, и, фигурально выражаясь, встряхнул мозги... Заставил задуматься над перспективой проникновения в физическую природу чего бы то ни было инородного и над тем, стоило ли давать этому "нечто" столь заманчивый шанс? А главное, на чьей стороне в такой ситуации должны выступить разумные существа, наделенные физической плотью? И не являются ли эти существа исключительно способом выражения пограничного паритета двух глобальных монстров?

За этим памятным периодом первых и последних ИЗИ-испытаний хронологически следует несколько важных событий. Таких как закрепление постоянно действующих коммуникаций ИИП по всему пространству Ареала; начало информационного, почти симбиотического обмена между всеми расовыми группами и образование расовой системы взаимного контакта, со всеми вытекающими отсюда возможностями. Расовая группа, к которой относятся земляне, получила в этой системе обозначение

– знак, который можно транскрибировать как "вэф", а обозначать таким образом: WW. К этому же знаку WW относятся все упоминавшиеся до сей поры персонажи, за исключением одного-единственного – навигатора бонтуанского корабля-похитителя, ходившего туда-сюда по зоне Акруса. Но если этот навигатор вплотную работает с бонтуанцами, вряд ли его знак в системе слишком далек от нашего.

Что же произошло с ИЗИ-поколением и каким образом удалось от него избавиться раньше, чем оно заработало на проектную мощность? Как это выглядело со стороны? Все без исключения существовавшие на тот момент цивилизации помнят это событие и описывают его чрезвычайно подробно. Согласно описанию аритаборских очевидцев, это было так: в один момент все находящиеся в действии информационные сети оказались парализованными; каким-то фантастически-невероятным способом ареал оказался насквозь пронизанным новыми каналами колоссальной мощности инфопотока, отключиться от которых было невозможно. По этим каналам в течение долей секунды транслировалась одна информация: "Внимание! Выход во все инфоканалы категорически запрещен!" Но не многие в тот момент догадались, что это был первый и единственный опыт работы ИЗИ. Поколения, не успевшего осознать себя, а тем более заявить о себе, – это был первый писк новорожденного младенца, который неосознанно исполнял волю создателя и держал сигнал тревоги по всему ареалу ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы обнаружить и уничтожить одновременно все его очаги. Все "рабочие органы" на доли секунды оказались отвлеченными. До сих пор считается, что это и стало единственной причиной, не позволившей ИЗИ раз и навсегда выйти из-под контроля. Эта система называлась "аварийной технологией испытательных включений", возможно, только ее создателю современный Ареал обязан своим вторым рождением. Посредники назвали это событие попыткой вмешательства Природы в структуру самое себя. В Аритаборских интерпретациях оно носит название "зеркального эффекта" – искусственно вызванного "иммунитета природы". Дуйль и его многочисленные последователи считают это провалившейся попыткой включения в ЕИП и связывают с этим включением один из критических барьеров. По их мнению, этот барьер должен был отбросить цивилизацию на уровень протофактуры или уничтожить вообще. Астариане, потомки хабронитов, из своего исторически печального опыта выводят довольно оптимистическое умозаключение: "такие события заставляют нас чувствовать свое присутствие в этом мире".

Действительно, после потрясения от ИЗИ-эффекта самодостаточный, пресыщенный и без меры самоуспокоенный Ареал получил мощнейший пинок... Достаточно перечислить только направления новых исследований, наметившихся вскоре после события. Сюда можно отнести образование крупнейших фактурологических исследовательских центров (ЦИФов), превративших фактурологию из развлечения в интереснейшую науку; науки коммуникационных и информационных адаптаций, сделавших общую сеть доступной для любого уровня восприятия всех расовых групп. Та же самая идентифология, покоившаяся в аритаборском небытии, расползлась по Ареалу и стала интенсивно накручивать на себя новые направления наук.

По прошествии нескольких миллионов лет можно было смело утверждать, что зеркальный ИЗИ-эффект положил начало совершенно новой эпохе. Эпохе, которую можно сравнить разве что со второй молодостью порочной дамы, способной принести в жертву красоте собственное неродившееся дитя.

На подлете к ЦИФу Матлин совершенно расслабился, даже позволил себе надолго отлучаться из пилотской. Двухнедельное путешествие подходило к концу, и все вокруг было подозрительно благополучно. Можно сказать, слишком хорошо для того, чтобы расслабиться окончательно. Так хорошо, что дальше могло быть только хуже.

Альба вел себя достойно. Факт космического перелета никоим образом его не потряс и не вызвал псевдоностальгических воспоминаний. Он обстоятельно обошел корабль, вовсе не так, как это в свое время делал Матлин. Он не задал ни единого лишнего вопроса, не пытался совать пальцы куда не следует, не проявил ни малейшего интереса к панораме открытого космоса, которая возникала всякий раз при торможении или перестройке в сети транзита. Его не впечатлил даже вид удаляющейся "наша-Галактики", которую Феликс демонстрировал специально для него.

– Я видел в кино кое-что покруче, – сказал Альба. – Не слишком-то она похожа... Ты уверен, что это наша Галактика?

В первый же день ему все наскучило, и он нашел себе укромное место в лабораторном отсеке, где обычно было темно, тепло и где можно было спать без спальника на мягких полочках. Бытовой отсек, которым пользовались нормальные гуманоиды, отчего-то напоминал ему дурдом; на верхней палубе он боялся заблудиться, к тому же слабая гравитация вызывала у него приступы тошноты; а в пилотском отсеке, по его глубокому и совершенно правильному убеждению, ему совершенно нечего было делать.

Собственно, распорядок его дня не сильно отличался от "дачного". Разве что рисовать было нечем, да и обстановка не располагала. Но спать он укладывался аккуратно два раза в сутки; изысканной пищи не требовал, а прожевав витаминный брикет, решил, что это очень даже вкусно. Несколько раз Феликс пытался увлечь его разъяснением каких-то жизненно необходимых нюансов. К примеру, как выйти из герметичного контура корабля, когда они прибудут на место... Как можно в любой момент найти друг друга по связи; насколько проще и удобнее общаться со здешним компьютером, чем, скажем, с тем, который он видел у Шуры Бочарова; как образуется пространственная панорама и как на ней можно рисовать трехмерные картинки... Все это Альбе было глубоко безразлично. Он вежливо выслушивал, моментально забывал и никогда не переспрашивал, если в этом не было сиюминутной необходимости. В таких безнадежных ситуациях Матлин не раз вспоминал его отчаянные попытки откровения:

"Маме сказали, что в меня вселился бес. Она отвела меня к пастору и тот старался беса изгнать, пока не почувствовал, что скорее из него самого святой дух выйдет... Потом мы отправились к целителю. Целитель говорит: "Ба! Как интересно! Мальчик существует одновременно в нескольких параллельных мирах!" Мама говорит: "Было бы хорошо, если б он научился отличать один параллельный мир от другого". Одни говорят, что это надо развивать, другие говорят, что это надо лечить. Третьи говорят: "Оставьте его в покое, не то хуже будет".

– Ты сейчас в каком параллельном мире? – интересовался Матлин, когда чувствовал полное отсутствие своего собеседника.

– В твоем, – отвечал Альба.

– Что делали врачи, если с тобой случался обморок?

– Ничего. Ждали.

– Мне тоже надо будет ждать?

– Не бойся. Ничего не случится, – уверял Альба и снова прятался в темной лаборатории. Матлин жалел, что не пообщался с доктором Татарским. "Все равно придется начинать с ноля, – думал он, – анамнез ситуации не прояснит. ЦИФовские биоинженеры и те вряд ли возьмутся анализировать психику Альбы, особенно если будут в курсе его наследственных обстоятельств". И верно, скорее они не поверят и возьмутся за психику Матлина, которого уже исследовали миллион раз, однако здоровее его психика от этого не становилась.

До парка ЦИФа оставались считанные часы, а Матлин так и не придумал достойного оправдания своему поступку. Если бы этот мальчишка категорически заявил ему "Нет!", проявил хотя бы малейшие признаки тревоги. Матлин убрался бы в свой Ареал, если не с чувством исполненного долга, то хотя бы с чистой совестью. Но Альба последовал за ним вполне осознанно. Разве что с некоторой обреченной покорностью перед обстоятельствами, которых сам опасался не меньше, чем Матлин, но объяснить не мог. Матлин снова и снова прослушивал наспех сделанные записи, пока его пациент мирно дремал на лабораторной этажерке: "Мама во всем обвинила себя. Ей кто-то сказал, что, если с раннего детства не заниматься ребенком, вырастет обезьяна. У нее не было времени, к счастью... Я слишком долго учился ходить и разговаривать. Но, знаешь, как... сначала я ничего не понимал. Потом никто не понимал меня. Бабушка махнула рукой, сказала: "От Наташки все равно ничего путного не получится". Знаешь, я рисовать-то начал только потому, что не мог научиться писать... Моментально теряю внимание, и выходят одни каракули наподобие японских иероглифов. Мой дядька Олег всегда был уверен, что я над ними издеваюсь. Он просто не видел меня в раннем детстве. Бабушка говорит, что зрелище было не для слабаков: "Игрушки тебя не интересовали, книжки ты терпеть не мог, плакал, когда тебя брали на руки..."

Матлин, анализируя услышанное, запутывался еще больше. Либо малыш Альберт издевался над ним в особо извращенной форме, либо он научился фантазировать так искусно, что сбивал с толку даже самые чувствительные детекторы фальши компьютера. Но Альба больше походил на ласкового пугливого щенка, чем на злодея. А из его фантазий, по убеждению Матлина, даже из самых изощренных, рано или поздно здравый смысл непременно будет извлечен. Иначе к чему вся эта авантюра?

"...Я и сам понимаю, что глупо совать нос в чужой бумажник. Да я никогда этого не делал. Оказывается, Шурка только собирался съездить в Брест. Билет купил и передумал. Но я-то точно помню, что мы с тетей Леной провожали его на вокзал". "К вопросу о существовании параллельных миров, – отмечал про себя Матлин и все равно ничего не понимал, – либо он действительно "псих", либо я свихнусь сам. Интересно разворачиваются события: чтоб изучать мадистоаномалии фактур, приходится начинать с медицины".

"...еще, еще, совсем забыл, я в темноте вижу так же, как при свете, и иногда во сне хожу по палате..."

– Ты смог бы пролежать здесь всю жизнь?

– Я? – переспросил Альба, потирая опухшие ото сна веки. – Можно попробовать. Почему бы нет?

– А я собрался тебя обрадовать. Мы уже прибыли.

Альба пощупал свой манжет на левой руке.

– Должна появиться белая полоса? – спросил он.

– Верно.

– Я должен одеть протектор?

Матлин включил павильонный приемник лифта и подошел к Альбе:

– Если собираешься выйти в технопарк, действительно нужен протектор. Я же предлагаю сэкономить время. Тем более нас давно ждут.

Но Альба все же увлекся "картинками" на манжете, который реагировал на прибытие гораздо ярче и активнее, чем он сам. Так увлекся, что не обратил внимания на фиолетовое кольцо, вырвавшееся из пола и вонзившееся в купол пилотского отсека, заключив путешественников в световой цилиндр. Когда стены цилиндра потемнели, Матлин подтолкнул Альбу вперед:

– Выходи. Я должен погасить приемник.

Альба шагнул сквозь растворяющуюся стенку лифта, как в клетку с пантерой, и очень удивился. Перед ним был не новый отсек корабля, не технопарк, даже не разверзнувшиеся глубины открытого космоса, а обычная гостиная загородного особняка. За окном зеленела та же весна, с которой он трогательно распростился на Земле, и то же яркое солнце чертило на полу темные полосы оконной рамы с той лишь разницей, что без решеток.

– Ну, как? – спросил Феликс. – Нравится?

Альба растерянно пожал плечами и огляделся. Именно так, как должен был оглядеться человек, подозревая, что его хорошенько надули. Во всяком случае, эта жилплощадь должна была показаться ему просторнее, чем та, в которой он провел последние две недели. И теперь, стоя посреди комнаты, он будто снова пытался искать себе убежище, но панически его не находил.

– Подойди к окну.

Альба указал на окно пальцем:

– К этому?

– Разумеется.

"Да что с ним? – думал Матлин. – Он ведет себя так, будто с младенчества адаптировался к рискованным зонам и нажил себе иллюзию безразмерного времени, чтобы взвешивать и обдумывать каждый безобидный шаг". Он пытался понять, что же там, внизу, можно так долго и скрупулезно рассматривать из окна второго этажа, если, уезжая, он не оставил там ровным счетом ничего привлекательного.

– Мама дорогая... – прошептал Альба, и для Феликса ситуация начала проясняться. – Один из них натуральный гуманоид, а другой – что-то странное.

– Гуманоида зовут Ксарес, – улыбнулся Матлин, – и он прекрасно говорит по-русски.

– А этот... белобрысый араб?

– Спускайся вниз. Будем знакомиться.

Альба нерешительно направился к лестнице и у самой двери парадной подождал Феликса, чтобы предоставить ему возможность выйти первым.

– Феликс! – воскликнул "белобрысый араб" и кинулся ему навстречу. – Я думал ты не вернешься!

Они обнялись, будто не виделись миллион лет, а Альба, на всякий случай, отступил назад, чтобы дать больше простора трогательному излиянию чувств. И отступал до тех пор, пока не наткнулся на дверь, которая предательски лязгнула. От этого вся компания переключила свое внимание на его персону – причину всех непредвиденных задержек и томительных ожиданий.

– Альберт Белозерский, – представил его Феликс.

– Голл Гренс, – ответил "араб" и подошел к Альбе, чтобы пожать ему руку. – Как доехали? Вот это да... Не скучали по дороге? Выспались, наверно, на год вперед? Как там Земля?... Как Москва? Как жизнь вообще... Не слишком-то вы торопились обратно. Я уже начал беспокоиться. Феликс, он у тебя разговаривать умеет?

– Если ты замолчишь на минутку, – ответил Феликс, – может быть, он успеет вставить слово.

Но Альберт никуда не торопился.

Голл Гренс оказался на голову выше него и раза в полтора шире в плечах. У Голла Гренса был непривычный звенящий тембр голоса и не совсем человеческие черты лица. Но все это было вскользь... между делом. Альбу сразу и наповал сразили его глаза. Ничего подобного он не видел никогда, нигде, в бреду не мог себе представить, что такое возможно. Они были ярко... ядовито-фиолетового цвета с какой-то дурацкой кошачьей линией разреза и постоянно пульсирующими зрачками. Это удивило Альбу гораздо больше, чем, скажем, если б у его нового знакомого вдруг внезапно выросли рога и клыки.

– Я акрусианин, – объяснил Голл Гренс, почувствовав удивление.

– А я землянин, – ответил Альба, нарочно делая ударение на последнюю букву "и".

– Мой отец тоже землянин, – передразнил его Голл.

– Не очень-то похоже...

– Ты тоже не вылитая копия своего отца.

При упоминании об отцах Ксарес, так и не вступив в разговор, стал медленно удаляться и вскоре совсем исчез в зелени сада.

Феликс потрепал Альбу по взъерошенным волосам.

– Ну, как? Слегка непривычно? Дышишь нормально? Суставы не болят? Здесь земная гравитация, заметил?

Но Альба не реагировал ни на гравитацию, ни на чистоту атмосферы, чем-то напоминающую теплицу, он реагировал только на глаза Голла Гренса, которые с интересом шарили по его лицу, и никак не мог уловить фокуса ядовитого пульсирующего взгляда. Может, акрусианам этот фокус вовсе ни к чему, только теперь Альба начал понимать, что именно неуютное, отталкивающее он почувствовал в Феликсе с первого дня знакомства. Ту же самую странную привычку смотреть в глаза собеседнику, не фокусируя взгляда, будто Альба вовсе не Альба, а некое, ничего не значащее для реального мира, эфирное существо, на котором не держится акрусианский взгляд. Будто акрусианское восприятие окружающего мира происходит какими-то неведомыми землянину обходными путями.

– Привыкайте. Очень надеюсь, что вы подружитесь. Голли, я рассчитываю на тебя...

Голл Гренс утвердительно кивнул.

Какую именно ответственность Матлин возложил на Голла Гренса, Альба не понял, поскольку монолог плавно перешел на непонятный ему язык. Настолько плавно, что Альба ни за что бы не уловил этого перехода, если б не почувствовал, что для несчастного Феликса это стало невероятным облегчением. Много дней он был вынужден держать себя в напряжении, вспоминая русские слова и произнося их с такой безукоризненной точностью, от которой нормальные русские уши давно отвыкли. Но Голл Гренс по-прежнему старательно кивал и отвечал исключительно по-русски: "Ничего страшного...", "не волнуйся", "мы разберемся", "все будет хорошо", "конечно, я понимаю..."

Когда Феликс окончательно убедился в том, что Голли осознал... он снова перешел на русский, попрощался с Альбой, пожелал ему хорошенько отдохнуть и, откланявшись в обе стороны, удалился тем же маршрутом, которым только что удалился Ксарес.

Голл Гренс проводил его экзотическим взглядом до ближайшего куста, а затем немедленно переключился на Альбу, будто испугался, что эта дорогая игрушка может испортиться, если каждую секунду не облучать ее фиолетовым светом. Вскоре они остались в павильоне одни и имели возможность вдоволь насмотреться друг на друга.

– Ты совсем неплохо разговариваешь по-русски, – выдавил из себя Альба и изобразил на лице легкое подобие улыбки, ровно настолько, чтобы не выглядеть ни скучным занудой, ни улыбчивым идиотом.

– Это язык моего отца, мой второй родной язык.

– Ах, ну да! – вспомнил Альба и, осознав нелепость своего комплимента, занялся построением зрительного образа акрусианской матушки.

Голли тем временем покончил с визуальным анализом и решил ощупать новое приобретение Феликса с ног до головы. Притом сделал это квалифицированно с анатомической точки зрения, тщательно сверив каждую мышцу и каждый сустав со своим общетеоретическим представлением о землянах. Альба не возражал: во-первых, акрусианам как-то надо было расширять научный кругозор; во-вторых, пауза в разговоре от этого перестала быть столь бестолковой; в-третьих, караул кричать здесь все равно было некому. И, наконец, Альбе самому было интересно, зачем это инопланетянин вырядился в походный брезентовый костюм стройотрядовского фасона и в горные ботинки с шипами. Но прежде чем запустить пятерню в оттопыренный кармашек с логотипом МИФИ, следовало убедиться, что противоположная сторона осталась довольна результатами первого контакта.

Но Голл Гренс остался крайне недоволен. Он даже губы надул от досады и совершенно по-человечески покачал головой.

– Очень, очень паршиво. Просто никуда не годится.

– Почему же? – испугался Альба.

– Тридцать километров по горам ты не пройдешь. И на себе... – Голли приподнял его на полметра от земли и легонько потряс, очевидно, надеясь, что от этого все лишнее должно отвалиться, – ...и на себе тебя тащить неудобно. Ай-яй-яй, и одного тебя здесь не оставишь.

– Дойду, – обиделся Альба, – я выносливый. Может, не быстро, но точно дойду.

Голли испугался, что его новому знакомому сделалось дурно от одной мысли, что его оставят в заброшенном особняке без стакана простокваши, а на одних лишь витаминных брикетах. Оттого он и молотит чепуху.

– Дойду, дойду, – успокаивал его Альба. Он что, по-русски перестал понимать? Он не знает, что лучше сдохнуть в горах от усталости, чем в кровати от ожиданий? До чего ж тупой гуманоид! Давай поворачивайся и иди!

Гуманоид действительно повернулся, но прежде чем пойти, улыбнулся так вкрадчиво и задушевно, будто оттаял от глубокой заморозки.

– Альберт Белозерский... – произнес он, – вот это да... Ну, идем.

Глава 6

Выбравшись из зарослей сада, Голли остановился, чтоб еще раз оглядеть Альбу. Но Альба был нарочито бодр и энергичен, несмотря на то, что обещанная гора еще только-только начинала подниматься над горизонтом.

– Вот здесь, – объяснил Голли, – проходит граница верхнего и нижнего павильона, которая когда-то менялась, в зависимости от успеха боевых действий. Проходить ее надо строго по тропе, а еще лучше – иди по моим следам, иначе выскочишь на другой ярус и вообще не выберешься. Эту тропу я вытоптал сам.

Альба послушно пристроился вслед за ним и даже остановился, чтобы закатать штанины, а заодно почтить память павших в этой совершенно непонятной ему войне.

– Там, наверху, – спросил он, – обитает племя людоедов?

– Вот именно, – подтвердил Голли и захохотал, – это племя называется "мой папаша". Они с Феликсом в прежние времена устроили здесь настоящие боевые действия. И дрались бы до сих пор, если б я не растащил их. Сейчас между ними дипломатическая война, но я люблю обоих. Я вообще люблю землян.

– За что? – удивился Альба.

– За что... – Голли задумался, пытаясь вникнуть в самую сердцевину этого неожиданного для него вопроса. Похоже, задуматься на эту тему ему пришлось впервые. – Они искренни. Самые искренние существа из всех, что я знаю. А я, поверь, повидал их немало, – важно произнес он и прибавил шагу по узкой кромке "пограничной полосы".

– Из-за чего же они дрались, твои земляне?

– Это длинная история, – отмахнулся Гренс. – Сначала они любили друг друга. Учились в одной школе, сидели за одной партой. Когда выросли, поняли, что стали совершенно разными людьми, но искренне желали друг другу добра... каждый по-своему. Началось с того, что Феликс не позволил отцу достойно умереть, как он выразился, "вытянул за шнурки с того света", когда отец уже морально был готов там остаться... морально и физически. Мой бедный отец до последнего момента не мог поверить, что это не Земля. А когда поверил, они рассорились насмерть. Феликс долго терпел, прощал, но не выдержал, после того как отец меня отлупил. С этого и началась война, то есть я хочу сказать, что они впервые подрались. Точнее, не подрались, это Феликс надавал отцу по мозгам и сказал: "Если ты еще раз посмеешь ударить ребенка, я перестану считать тебя человеком". Конечно, это было...

– Непедагогично, – помог ему Альба.

– Непедагогично, – согласился Голл, – может быть, но Феликс считал, что никто не вправе ударить существо, которое по каким-то моральным или физическим причинам не может ответить тем же. И меня воспитывал соответственно.

– Странно, нормальных землян как раз таки учат постоять за себя.

– Так то ж нормальных землян. А мне против отца руки распускать – нет! Вдруг зашибу насмерть? Что делать? Ты бы видел, как он вел себя в лаборатории в прошлый раз. Ты бы знал, как Феликсу было стыдно за него. Бионики сказали: "Хватит! Еще раз убьется, ты его сюда не тащи. Лучше закопай, как положено, и воткни осиновый кол". Но Ксарес запретил закапывать. У него на этот счет своя этика. Короче, паршивая может получиться ситуация, безвыходная... Когда отец захотел вернуться на Землю, его не пустили; когда отец захотел вернуться в Акрус, его опять не пустили; потом он сбежал в заповедник, обосновался там и запретил пересекать границу всем, особенно Феликсу.

– А ты?

– Я то здесь, то там... Не могу же я его бросить.

– С тех пор он больше тебя не бил?

– Как же... если бы! Я привык. Ему это для нервов полезно, а мне – вместо массажа. Главное, чтоб Феликс не знал. Они такие разные...

Альба на момент представил себе душераздирающую сцену побоища между Феликсом, олицетворявшим собой до сих пор одно сплошное спокойствие, и неизвестным ему монстром, засевшим в горах. На душе у него похолодело, а в голове образовалась полная каша. Голл Гренс на время замолчал, будто почувствовал, что его подопечному землянину понадобится время, чтобы справиться с новыми впечатлениями. Но дорога была долгой, тропа пошла на подъем, и с каждым шагом Альбе приходилось сильнее упираться в землю скользкими подошвами ботинок.

– Отец усыновил меня в 12 лет, по вашему земному календарю – больше двадцати лет тому назад.

– Я думал, мы ровесники, – удивился Альба.

– А мы ровесники. До 40 лет у акрусиан мальчишеский возраст. По крайней мере, так считает отец. Он был моим учителем в школе и еще в то время в Акрусе наделал скандалов. Представь себе, он заставлял своих учеников приходить к нему лично, рассаживал нас вокруг и рассказывал часами. Он терпеть не мог программ на мозговых стимуляторах и всегда говорил: "Только глядя в глаза, можно чему-то научить". Коллеги считали его ненормальным, а нам нравилось, хоть мы и отставали по времени, рисковали остаться недоучками. Я был самым бестолковым, самым младшим и самым худым учеником в этом классе. Сначала он меня жалел и подкармливал. Потом забрал к себе.

– Что он тебе преподавал?

– Генезис ранних акрусианских цивилизаций.

– Ты уверен, что он землянин?

Голли усмехнулся.

– Ты не видел моего отца. Тебе Феликс рассказывал что-нибудь о гуминомах?

– Нет.

– А свою историю в Ареале?

– Нет.

– Так что ж вы, молчали всю дорогу?

– Нет. Изучали его компьютер, но я не научился.

– Зря. Без этих, как ты выражаешься, компьютеров здесь, как на Земле без кислорода. Так и будешь всю жизнь сидеть в противогазе.

– Он сказал, что нормальным способом меня не научишь. Надо разбираться, что у меня с головой... будто бы это дурная наследственность от отца, которому он много чем обязан, поэтому постарается мне помочь. Я и сам знаю, что это от отца... Но чем Феликс ему обязан, не знаю.

Голли ничего не ответил, и Альба, выждав время, перешел в лобовую атаку.

– Мне никто никогда ничего не рассказывал о моем настоящем отце. Прожив 18 лет, я впервые встретил человека, который признался в том, что был знаком с ним. Ты второй, и тоже молчишь...

– Я видел его мельком один раз, – ответил Голл, – в Акрусе, когда Феликс из-за меня слетел с вышки и поломал себе кости. Твой отец кричал ему: "Либо крылья, либо мозги, – что-то надо иметь, прежде чем лазать так высоко". И то я сам не слышал, но Суф потом любил вспоминать... Мой отец тоже видел его мельком. Тебе надо расспрашивать Феликса или Суфа, кроме них, тебе никто о нем не расскажет. Я могу сказать только, что ты совершенно на него не похож... да ты и не можешь быть похож на него.

– Почему? Он не был человеком?

– Я этого не говорил...

– Я так и знал.

– Что ты знал? – возмутился Голли. – Что ты вообще можешь знать, покуда я не проболтаюсь? Ты думаешь, я такой болтун? Феликс сам просил вводить тебя в курс дела, только постепенно.

– Кем был мой отец? Я так и не понял...

– Спрашивай Суфа. Он единственный любит рассуждать на эту тему.

Альба задумался.

– По-моему, про Суфа я уже что-то слышал...

– Ничего удивительного. Во всем ЦИФе только и разговоров, что про Суфа. Он здесь единственный приличный навигатор, который не отказывается от авантюр. Его бы в первую очередь стоило расспросить про Латина. Он такой же болтун, как и я, Феликса ни капли не боится, и ему на всех нас наплевать.

– Он тоже акрусианин?

– Ботриш. Селекционное поколение Коруна, почти оптимал.

– Это мне ни о чем не говорит.

– Если б ты не упрямился и освоил компьютеры Феликса, тебе бы стало проще жить. Я бывал в Коруне и вот что должен сказать: никогда не связывайся с ботришами. Они хитры, упрямы и все как один ворюги – это у них в крови, от этого они особенно сообразительны и нахальны, будто цивилизация их не коснулась. Но Суф – совершенно другое дело. Честнейший, порядочнейший, бескорыстнейший гуманоид. К тому же он мой учитель, и я люблю его не меньше, чем Феликса и отца. – После такой тирады Голли притормозил и задумался, все ли лестные эпитеты он употребил на описание Суфа? Может, некоторые все же стоило приберечь на случай, если Альбе действительно придется с ним познакомиться. – Вот еще, – вспомнил он, – пока не забыл. Суф понимает по-русски... так уж вышло. Хотя говорит с каждым годом все хуже, но ты его не провоцируй. У нас на это дело табу. Любой другой язык подойдет, только не русский.

– Почему? – удивился Альба.

– Он сквернословит, – с сожалением произнес Голл. – Это свойство в нем неистребимо. Знает-то всего штук пять бранных слов, но такие кренделя заворачивает, что Феликс и тот краснеет. А я понятия не имею, как это интерпретировать.

– Я тебе все интерпретирую, если расскажешь про отца.

– Ну нет! Пусть Феликс сам расскажет. Или Баю, или Ксарес...

– Ксарес не захотел даже поздороваться со мной.

– Ты же обозвал его "мама дорогая".

– Ой, да... – спохватился Альба, – но он не мог это слышать.

– Здесь тебе не Земля, а Ксар тебе не человек.

– А кто?

– Извини, он не фактуриал, чтобы иметь родословную. Он наш шеф, наша "мама дорогая" и все, что ты видишь вокруг себя, – его работа: горы, почва, солнце, наконец, только растительность Суф с Земли... позаимствовал. – Голли присел на корточки, чтобы лучше разглядеть желтый шар, сверкающий в кроне деревьев. – Эта планета расположена далеко от светила, и, чтобы мы могли на ней жить, Ксару пришлось весь материк накрыть несколькими слоями купола. – Голл вычертил веточкой на влажном песке примерный рельеф материка. – Это один слой купола... это другой... здесь температурный баланс ...здесь галерея световращения. Как на Земле, только звезд по ночам не бывает. Отсюда... вниз идут шахты лабораторных площадок, когда-нибудь я все тебе покажу. А на орбите растянут защитный экран, поэтому с планеты большие корабли не стартуют.

Альба лишь хлопал глазами и крутил головой, пока Голли не закончил чертеж и не поднял на него фиолетовый взгляд.

– Понятно немножко?

– Немножко, – вздохнул Альба, и они двинулись дальше.

К сумеркам позади был первый перевал, а к утру следующего дня, когда желтоватый диск начал подниматься с противоположной стороны павильона, Альба уже совсем ничего не соображал: где он, кто он и с нужной ли стороны восходит рукотворное светило. Он ничего не видел кроме колючих кустов под ногами, которые то и дело цеплялись за штанины, будто призывая одуматься, куда ты идешь? Зачем? Но поворачивать было поздно, поскольку Альба не чуял под собой ног от усталости и не мог приказать им ни повернуть, ни остановиться.

– Видишь дом за озером, у подножья холма? – спросил его Голли Гренс. Но Альба не увидел ни дома, ни озера, ни неба, сплошь затянутого рваными облаками. Последнее, что он сумел различить на фоне зеленовато-серых пятен, это фигуру пожилого мужчины с длинной бородой, который выплывал им навстречу, размахивая руками и выкрикивая одну и ту же фразу:

– Сыночек мой вернулся! Сыночек мой вернулся!

В какой-то момент Альбе померещилось, что эта фраза относится к нему. Что сейчас его подхватят, задушат в объятиях и станут долго рыдать от счастья над его стертыми до кровавых мозолей ногами; радоваться, что он остался жив и вернулся домой после долгих скитаний. Но куда... и откуда, Альба уже не помнил.

Глава 7

Что-то припоминать он стал лишь утром следующего дня, лежа в постели под дощатым потолком, в доме, где приятно пахло деревенской избой, стружками, немного сыростью и печным дымом. К стенке у кровати был приколочен плетеный коврик, за который цеплялась детская фотография Голли с надписью, вероятно, на акрусианском языке. По стеклу шлепали ветки сирени, и камышовая занавеска побрякивала на сквозняке.

– Я Альберт Гренс... – торжественно произнес Альба, – последнее селекционное поколение беглых висельников... – и сделал попытку упереть в пол свои полуживые ноги.

В доме не было ни души. Он снял с коврика фото маленького Гренса и с удивлением обнаружил, что в детстве его глаза не были столь ядовито-фиолетовыми; в детстве он был гораздо больше похож на человека, а стало быть, очень скоро превратится в ходячий кошмар... как только глаза начнут светиться в темноте – считай, уже взрослый.

– ...фактуриально-селекционный гибрид... неприкаянных королей, скрывающих под звездной мантией свои неотрубленные головы, которые с недавних пор... мне действуют на нервы... Уговорил... Ты будешь первым... Как всегда, у плахи и у трона, уговорил... Но лишь тогда, когда покажется звезда под сводом павильона...

На крыльце что-то громыхнуло, и Альба притих.

– Кто там? – крикнул он, но не дождался ответа. – Сквозняк? Войдите. Для вас никогда не заперто.

Но сквозняк оробел, и Альба кое-как, на еле гнущихся ногах вышел на крыльцо.

У кромки озера, сгорбившись и укутавшись в стеганый пуховик по самую макушку, неподвижно возвышался Гренс-старший. Перед ним торчала долговязая удочка толщиной с оглоблю, которую вполне можно было принять за шлагбаум, если б с ее противоположного конца не свисала цепь с поплавком, который за внушительные размеры можно было назвать буем. Гренс время от времени жал ногой на педаль, укрепленную на противовесе этой нелепой конструкции, и длинная стрела плавно ходила вверх-вниз, приподнимая буй за макушку. Хищный взгляд папы-Гренса ритмично ходил вслед за буем, но при виде приближающегося Альбы вмиг утратил свой хищный блеск.

– Садись. Замерзнешь стоять. – Он укутал Альбу в свой пуховик и усадил рядом. – Ботинки не промокнут? Ну, гляди... А то сапоги дам. Надо будет еще одно одеяло достать. Погода совсем испортилась. Середина мая, а того гляди, снег пойдет. Черт те что творится... черт те что... – вздыхал он, подпирая бороду шипованной "ладонью" рукавицы.

Альба понимающе кивал. Действительно, в нижнем павильоне погода была лучше. Но Голли просил в присутствии отца о нижних павильонах не упоминать. На всякие прочие разговоры табу не распространялось, и Альбе было чрезвычайно интересно и непонятно, зачем на ладонях рукавиц шипы?

– Ты голодный? – перебил его мысли Гренс. – Козье молоко горячее кушать будешь? – Он, не дожидаясь ответа, оставил рыбалку и побежал в дом ставить на печь котелок с молоком, а Альба, едва успев проводить его взглядом, услышал лязг цепи. Буй взлетел над водой, как резиновый мячик, с шумом шлепнулся обратно и, сделав несколько безуспешных попыток уйти на дно, принялся плясать в фонтане брызг.

– Дядя Ло! Дядя Ло! Клюет!

Дядя Ло с разбега, прямо с крыльца, вбежал в озеро, едва успев поднять голенища сапог.

– Держи удочку, Альберт! Вот он! – Гренс вцепился рукавицами в рыбину, но та вырвалась и дернулась так, что оборвала цепь, выскочила на мелководье, и они с Гренсом, как две лягушки, в брызгах выше головы скакали друг за другом, пока Гренс не загнал рыбу на песок и не набросил сверху брезентовую накидку.

Альба в оцепенении наблюдал это событие, стоя в обнимку с бревном, которое уже не было похоже ни на удочку, ни на шлагбаум, а лишь жизнеутверждающе указывало в небо, позвякивая обрывком цепи.

– Вот он какой! – воскликнул Гренс, наваливаясь всей массой на добычу. – На Земле такого не поймаешь. На Земле таких нет. Желтое мясо. Вкуснотища!!! – Он мечтательно закатил глаза, но деликатес собрался с духом, врезал ему хвостом по самой нежной части организма, выскочил из-под накидки и был таков. До глубины ему оставалось три хороших прыжка, но чудище отчего-то передумало спасать свою чешую и припустилось прямо на Альбу.

Таких рыб Альба действительно еще не видел. Встретив такую рыбу на Земле, наверняка испугался бы до смерти. Морда у этого существа была совершенно не рыбья: тупая, зубастая, с одним глазом во лбу и торчащими вперед усами. Альба от неожиданности подпрыгнул так высоко, как не смог бы даже на здоровых ногах, а Гренс, переведя дыхание, подхватил свой брезентовый сачок и устремился в погоню.

К приходу Голли все было в полном порядке. Альба и дядюшка Ло сидели на кухне у печи, над которой сохла мокрая одежда, хлебали горячее молоко из глиняных склянок, а строптивая рыба была побеждена, выпотрошена, повешена в чулане и заперта на засов.

– Только не говори Голли, – предупредил старший Гренс, – для него это сюрприз.

Но Голли, вернувшись, лишь удивленно посмотрел на развешенные у печки штаны.

– Ты что, отец, опять из лодки выпал?

Дядя Ло только почесал свою дремучую бороду и ничего не ответил.

Ужин происходил в торжественном молчании, изредка нарушаемом лязгом посуды, чавканьем и хмыканьем старшего Гренса по поводу плохо проварившейся картошки. Альба ни за что бы не догадался, что это картошка. Скорее это было похоже на вареный абрикос огурцевидной формы, розового цвета с толстой кожурой, которую вообще ни с чем сравнить было невозможно. Гренс-старший употреблял это с соленой сметаной и закусывал сочным стеблем растения, похожего на ревень, который, очевидно, заменял ему хлеб. При всем этом на столе присутствовали пестрые вареные яйца, миска меда, орехи величиной с кулак и мелкие запеченные в зелени кусочки мяса, по вкусу напоминающего креветку, но при жизни, как объяснил Голли, они были обыкновенными древесными гусеницами, которых везде навалом, главное, знать, какую ветку потрясти. Голли несколько раз пытался объяснить Альберту, откуда взялся столь необычный картофельный сорт, как он прекрасно растет на нижних ярусах заповедника, где климат значительно теплее, и возле каких болот его лучше всего выкапывать. Но дядя Ло никак не пытался поддержать тему застольного разговора. Напротив, то и дело сердито поглядывал на сына, давая ему понять, что картофельная ботаника – вовсе не та тема, которой следует развлекать гостя; что право выбора достойной темы он оставляет за собой и намерен воздержаться до той поры, когда рот будет свободен от посторонних предметов.

Дожевав последний стебель "ревеня", Гренс торжественно отодвинул от себя тарелку, откинулся на спинку стула и развернулся к Голли:

– Что тебе рассказывал дядя Феликс обо всей этой истории?

– О какой истории?

– Не дури мозги, – начал сердиться Гренс, – ты достаточно часто там вертишься, чтобы знать, для каких таких целей ему понадобился Альберт?

– Он не может пригласить его в гости на каникулы?

– Ты учишься, сынок?

Альба отрицательно помотал головой, а Голли осторожно наступил ему на ногу под столом.

– Он собирался меня лечить.

– Как, лечить? Ты болен?

Голли еще раз наступил Альбе на ногу.

– Говорил я ему, – воскликнул Гренс, – что добром не кончится! Сто раз говорил! Ему всегда было наплевать! Даже на собственного ребенка! Позволил сделать из себя получеловека и после этого рассчитывает иметь здоровых детей... А мать? – обратился он к Альбе. – Твою мать, кажется, зовут Наташей?

Альба кивнул.

– Я немного был знаком с ней. Хорошая девочка... самостоятельная. И она воспитывала тебя одна все эти годы? А проклятые папаши только сейчас соизволили поинтересоваться твоим здоровьем?

– Дядя Феликс не знал о его существовании, – вступился Голли.

– Ерунда это! – отрезал Гренс и поднялся со стула. – Он не мог не знать. Твой дядя Феликс большой проходимец, но не идиот! Может быть, он не хотел знать... так это совсем другое дело. Так что у тебя болит, мальчик мой? – склонился он над Альбой.

– Отец, перестань, – не унимался Голл, – твои настойки ему не помогут.

– Дай ему сказать. Здесь я решаю, что поможет, а что не поможет.

На кухне воцарилась нехорошая пауза, которую никто из трех заинтересованных сторон долго не решался нарушить.

– Ты хоть диагноз свой помнишь?

– Помню, – сознался Альба, – провалы памяти... Амнезия.

Голли схватился за голову. Наступать на ноги под столом было бесполезно. Старший Гренс уже сорвался с тормозов и пустился отмерять шаги от стены до стены на полный размах штанин, сшибая попавшиеся под ноги табуретки.

– Вот что значит... – воскликнул он с нескрываемым пафосом, – наследственность!!! Не знаю, кто именно из этой троицы твой отец, похоже, все они постарались... Но что касается амнезии – вне всякого сомнения, это тебе подарок от папы Феликса! А ты будь спокоен, – похлопал он по плечу Голли, – они его вылечат. Так вылечат!.. Он вспомнит и то, чего не было. Даже не вздумай, – грозил он пальцем, – ни за что не позволяй это делать. Биоников близко к нему не подпускай, а станут обижать, веди его сюда. Ты хорошо запомнил дорогу, Альберт? Я знаю, что у них на уме. Ничего хорошего там нет! Ничему хорошему там взяться неоткуда... и в перспективе не предусмотрено. Так что ты мне рассказывал об этих дурацких проектах? – Гренс угрожающе застыл за спиной Голли.

– Не помню.

– Вот как... И ты туда же. А еще говорят, амнезия не заразна. Уж тебя-то, сынок, я точно вылечу. – Он решительно направился в кабинет, где находилась его бесценная библиотека. Доступ к ней был категорически запрещен всем без исключения, – так решил Гренс с первого дня ее основания и с тех пор ни разу не изменил этой идее фикс. Казалось, он предпочел бы еще раз наложить на себя руки и завещать наследие всему разумному космосу, чем позволить частицам этого космоса при его жизни шарить по заповедным полкам. Библиотека занимала половину стены и состояла в основном из дневников и рукописей. Часть из них являлась откровением самого Гренса. Все остальное было им нажито, приобретено, украдено и строго-настрого засекречено, все без разбора: начиная с детских воспоминаний Андрюши Короеда (который с некоторых пор стал существовать для него в третьем лице) и кончая фрагментами архива ранних (а также поздних) акрусианских цивилизаций. Только за время своего пребывания в заповеднике Гренс умудрился извести десяток самошитых тетрадей, больше похожих на фотоальбомы из толстой невыбеленной бумаги. Причем почерк его, ввиду вынужденной экономии писчих ресурсов, можно было разобрать только с лупой. С этой же лупой Гренс и трудился над продолжением своих исторических мемуаров всякий раз, когда отдыхал от грубой работы по хозяйству, если руки не тряслись после топора или пилы. Короче говоря, всякий раз, когда был способен с первой попытки попасть пером в узкую шейку чернильницы, – других критериев работоспособности для Гренса не существовало.

Он выудил из архива объемную рукопись в кожаном переплете, туго зашнурованную со всех сторон тонкими ремешками, которые были вымочены клейким сиропом в расчете на то, чтобы нынешнее поколение любопытных не имело даже соблазна... Минут десять, чертыхаясь и отплевываясь, он расшнуровывал эту сокровищницу мысли, а затем, с хрустом развернув желтые листы, принялся бережно их перекладывать.

– Это шел первый год нашего поселения. Да? Да. Первая пятница апреля. Я прекрасно помню тот день, когда спустился за тобой в павильон, и что я там увидел? Ах, что я там увидел! Всю аритаборскую шайку! Ты, маленький засранец, был с ними и хвастал, что понимаешь все, о чем они говорят. Так о чем они говорили?

– Не знаю.

– Я знал, что когда-нибудь ты станешь большим засранцем, поэтому записал дословно все, что от тебя услышал. – Гренс постучал пальцем по странице и занес над ней лупу. – Ты говорил так: если экспертиза не выявит аномалий, мальчика забирать с Земли не будут. А если аномалии будут слишком опасны – будут делать экспериментальную лабораторию. Что это за эксперименты на живом человеке?

– Отец, это совсем не то!

Гренс хлопнул ладонью по столу, так что лязгнула посуда, а у Альбы зазвенело в ушах.

– Никаких экспериментов над человечеством, пока я жив! Только через мой труп! Ты сейчас же отправишься вниз, в их крысиные норы, и объяснишь, что, если они немедленно не откажутся от этой бредовой затеи, дело будут иметь со мной. А дяде Феликсу передашь, что, если он еще раз захочет увидеть Альберта, ему придется ответить на все мои вопросы, а я подумаю... и погляжу в его бессовестные глаза. А пока... – он погладил Альбу шершавой ладонью по волосам, – поживешь у меня. Я сам тебя полечу. Своими человеческими способами. Ты ведь человек. Не забывай об этом, в какую бы авантюру тебя ни втянули. Ты прежде всего человек!

– Не думаю... – пробормотал Альба.

– Что? – не расслышал Гренс, а Голли не удалось дотянуться до него ботинком, поскольку обе ноги Альберта были предусмотрительно спрятаны под табурет.

– Я говорю, не думаю, что это можно вылечить совсем. Врачи говорят, можно препятствовать развитию болезни. Например, рисование избавляет от навязчивых галлюцинаций, а стихосочинительство – от навязчивых идей...

Гренс от восторга хлопнул в ладоши и так расчувствовался, что стиснул Альбу в своих отцовских объятиях:

– Человечище ты мое! Живое, настоящее, наконец-то! Да знаешь ли ты, что дядюшка Ло еще не забыл, как выглядит мольберт! Завтра мы сделаем рамы, натянем холсты, а за красками я отправлюсь сегодня же. Не за какой-нибудь синтетикой, а за настоящими... природными. Вот только кисти... – Гренс развел руками. – У нас были настоящие беличьи кисточки, но Голли, когда был маленький, все погрыз. Знаешь почему? Я заставлял его рисовать, а он не любил это делать. Пока у нас жила белка, я имел возможность делать новые... Но белкин хвост превратился в черт те что, и Голли выпустил ее в лес. Тогда я еще неплохо лазал по деревьям, м-да! Ничего, холстины полно, что-нибудь придумаем.

– Может быть, не стоит тратить холст. Я могу и на бумаге...

– Извини, сынок, а на чем же мы будем писать стихи? Бумага здесь не простая, а золотая. Не та, к которой ты привык. Проще наткать дерюги. Не волнуйся, – Гренс снова прижал его к себе, – здесь все будет по-настоящему. Вечерами при свечах мы будем читать стихи, а днем...

– Папа, – перебил его Голли, – Феликс скоро вернется.

Гренс выпустил Альбу из объятий и напустился на сына:

– Ты еще здесь? Что я велел тебе делать? Сейчас же отправляйся вниз!

– Нет.

– Что значит "нет"? Мне взять ремень? Сейчас же чтобы духу твоего здесь не было!

– Дядя Ло, – остановил его Альба, – не сейчас. Мы же ботриша поймали. У нас на ужин должен быть тушеный ботриш.

– Ну да! – вспомнил Гренс и стукнул себя кулаком по лбу. – Ах я, старый барабан. Это вы меня с толку сбили. Мы потрича поймали, Голли, это был для тебя сюрприз.

– Что-что вы собирались сделать с ботришем, – улыбнулся Голли, – потушить?

Глава 8

Ло Гренс был и остался человеком слова. Он действительно мастерски потушил потрича к ужину и, накормив детей до отвала, уложил их спать под пуховыми одеялами, припасенными для морозной зимы. А затем долго сидел в темноте на краешке дивана. То ли думал о своем, то ли караулил, чтобы мальчики уснули, а не принялись играть в волейбол подушками. Но как только ночная темень стала растворяться в утренних сумерках, он обул рыбацкие сапоги, взял палку, заткнул за пояс кинжал, закинул за плечи мешок, перекрестился на березовый веник, привязанный в углу под потолком, и вышел прочь.

Утром Голли был безжалостно разбужен, отослан на поиски бурой крапивы, и к тому времени, когда проснулся Альба, работа кипела вовсю. На печи клокотали склянки с пенистой, совершенно неаппетитно пахнущей жидкостью. Гренс-старший с мешком на плече снова уходил в лес, а Голли, устроившись на берегу озера, разводил костер и аккуратно складывал корешки бурой крапивы в котелок, где варились густые клочья звериной шерсти.

– Белки вернулись? – спросил Альба, устраиваясь возле костра.

– Белки... – ухмыльнулся Голли, – размечтался. Это хвосты йогуртов, так что держись от котла подальше. А еще лучше, иди в дом и помешивай краску. Ее надо варить до густого сиропа и постоянно снимать пенки.

Альба опешил.

– Чьи хвосты?

– Ты видел потрича? Нашу козу видел?

– Мне показалось, что это медвежонок.

– Коза, не сомневайся. С отцом спорить глупо. Если он ее доит – значит, коза. А вот йогурт, – Голли постучал палочкой по краю котелка, к которому причалил клок шерсти, – никто не знает что за зверь такой. Отец с Феликсом думали-думали и назвали его йогуртом – "звериной корзинкой". Они вроде бы собаки, но длинномордые и не настолько зубастые; они вроде бы как львы – пегие с кисточками на хвосте, но в то же время рогатые и бодаются. Вот здесь, – он указал на переносицу, – у них маленький ядовитый рожок. Его под шерстью не видно, но кусаться ему незачем – зацепит дичь рогом, закинет на спину и быстро-быстро бежит на своих толстеньких коротеньких лапках, пока яд действует.

У Альбы мурашки пошли по коже. Он представил себе, какой опасности подвергался дядя Ло из-за его дурацкой прихоти. В конце концов, можно было бы вполне рисовать угольком и обгрызенной веточкой, да чем угодно, лишь бы не брать грех на душу.

– Все эти когти, зубы, рога – ерунда полная, – продолжил Голли, – йогурты пугливы и первыми в драку не лезут, а яд только парализует на время, к тому же у отца иммунитет. Самое страшное оружие йогурта – это хвост, – он подцепил палочкой клочок шерсти и поднес к Альбе, – понюхай.

Альба понюхал и шлепнулся на мокрый песок. Такой пронзительной вони он представить себе не мог. При всей фантазии он не мог себе вообразить, как из чистеньких, благоухающих стерильным навозом, земных зверюшек мог получиться столь вонючий гибрид.

– Ничего, – успокоил Голли, – пару часов поварятся в крапиве и запах уйдет. Отец и раньше добывал хвосты, развешивал их на чердаке и в курятнике, чтобы отпугивать диких пчел, но пчелы переселились в дом, а куры передохли. За этими хвостами надо ходить на заре, пока йогурт спит, а попу в это время из норы высовывает, чтобы не задохнуться. В такой позиции хвост не охраняется. Главное, отстричь кисточку, не затронув вонючую железу. Если капнет на кожу – конец. Проще умереть и родиться заново, чем отмыться. Ну-ка, подложи немного щепок.

Альба осторожно подполз к костру.

– Только не суй в огонь пальцы. Ты землянин и должен знать. Это я впервые увидел настоящий огонь у Феликса в камине и тут же пощупал. Как они перепугались. Я же не чувствую горячее так же, как ты, – пока пузыри не пошли, ничего не понял. И регенерации после ожогов у меня нет – делали искусственную кожу. Вот смотри. – Голл Гренс продемонстрировал Альбе свою руку, которая, в общем-то, выглядела неплохо. Но местами белесые участки выделялись на светло-коричневом фоне естественного окраса акрусианина. Эти инородные пятна своими очертаниями напомнили Альбе очертания земных материков. – Потом у меня была болезнь, – продолжил Голли, – мания трогать огонь, пока отец не отучил. Мы с ним полгода жили в шалашах, потом в сараях, пока собрались построить дом. На холодные дни отец отправлял меня к Феликсу погреться. Вот это были каникулы! Они после ожогов боялись оставить меня одного. Иногда Феликс брал с собой в Аритабор, иногда я торчал в лабораториях у Ксара, но чаще всего летал с Суфом. Учился навигации, но в школу все равно не прошел. Суф сказал: "Не торопись, тебе еще рано", да и вообще, фактуриалы в навигаторскую школу попадают редко.

– А ты летаешь?

– Только не вздумай проболтаться отцу. Он уверен, что в павильоне я получаю образование по физике и математике. Я не могу ему объяснить, что "земные" науки здесь ни к чему не пригодны, разве что стропила на крышу поднимать, да фундамент рассчитывать. – Он еще раз помешал палочкой шерстяную кашу. – Ну-ка, понюхай. Заметно меньше воняет? Что я тебе говорил!

Но Альба предпочитал держаться от котелка подальше.

– А чему учил тебя Феликс?

– В основном инфолингвистике, – Голли задумался, как можно доступным образом объяснить суть этой науки человеку, не имеющему элементарных навыков работы в сетях. – Это особая дисциплина, если как следует ею овладеть... – он мечтательно закатил глаза, как натуральный землянин. Альба даже восхитился, как Феликсу и дяде Ло удалось из настоящего гуманоида сделать человека. – Самой инфолингвистике меня, конечно, учил Баю, – продолжил Голл, – Феликс вел себя как нянька: смотрел, чтобы я не потерялся, не перегрелся, не перенапрягся. А Баю – классный лингвист. Говорят, для русского языка ему понадобились сутки. На Феликса после этого было страшно смотреть. Он вспотел и охрип. А Баю ничего... включился. Говорит лучше нас с тобой, но считает этот язык слишком консервативным, неудобным для общения: очень сильная эмоциональная перегрузка при этом информационный недобор. Понимаешь? Феликс ему не позволил корректировать язык. Это для него святое. Баю не фактуриал. Он таких тонкостей не понимает.

– А Ксарес?

– Что Ксарес? – Не понял Голли.

– Чему учил тебя Ксарес?

После этого вопроса Голл неожиданно замолчал. Он хорошенько перемешал йогуртовы хвосты, настрогал туда свежих корешков, снова перемешал, подложил в костер щепок и все это время не переставал ощущать на себе вопросительного взгляда Альбы. "Болтун – находка для шпиона, – говорил ему отец, – когда-нибудь ты попадешься за свой длинный язык". Желание болтать своим "длинным языком" у Голли пропало вмиг и надолго.

– Не пора ли тебе мешать краску?

– Да, – согласился Альба, поднялся и вразвалочку направился к дому, а озадаченный Голл застыл с палочкой над котелком. "Сын Али-Латина, – подумал он, – ничего себе чудо природы. Землянин, тоже мне... А все-таки болтун ты, Голл Гренс. Воистину трепло номер один во всем обитаемом ареале", – и, выругавшись хорошенько пятью непонятными словами русского языка, он с чувством исполненного долга целиком посвятил себя приготовлению хвостов.

Для получения белой краски старший Гренс заставил младшего Гренса растереть в пыль кусок голубого мела, который затем сутки напролет надо было разводить водой, прокаливать, затем опять разводить водой до полного побеления. Альба наблюдал это с легкой дрожью в коленках. Никогда прежде его художественные способности не доставляли окружающим столько хлопот. Ко дню рождения он неизменно получал в подарок новые коробочки красок, как должное, как само собой разумеющееся, от всех без исключения родственников и знакомых. Но редко кто из дарителей догадывался, что для полноценного рисования нужны еще бумага и кисти. А так как мальчик оказался чрезвычайно одаренным, – растворы, грунтовки, холсты. Это съедало целиком бабушкину пенсию и половину маминой зарплаты. Альбе все сознательное детство приходилось бы довольствоваться мрачными кусками картона, если бы не хитрый Шурка, который раньше других сообразил, что картины не роскошь, а товар, что холст-масло ценится дороже акварелей, что "мелкому Альбино" вообще давно пора брать заказы на оформление интерьеров. Поскольку модные пейзажи с замками на вершине утеса он "возводил" по памяти лучше, чем архитектор по чертежам, и никогда не требовал выездов на натуру. Тогда-то Шурка одним из первых сделал полноценное финансовое вложение в развитие юного дарования.

Совсем другое дело дядюшка Ло. Казалось, он целую вечность мечтал о художественно одаренном сыне как о благодати небесной. Казалось, небеса услышали его молитву в тот миг, когда надежда иссякла. И он готов был на все, лишь бы убедиться, что это не сон в раю.

Приготовления длились двое суток и поглощали все его внимание, терпение, раздражение. Он мастерил подрамники, укрепляя их сосновой смолой, не замечая вокруг себя ничего и никого. Он натягивал самое гладкое льняное полотно и выбеливал его так тщательно, что в сумерках в неосвещенной комнате оно давало света больше, чем свеча, поэтому на ночь его приходилось завешивать серой тряпкой. Он выудил из заначки последний флакончик спирта, которым "дезинфицировал" желудок, случись отравиться противоестественной флорой или фауной заповедника. Этот неприкосновенный запас теперь был торжественно возложен на алтарь искусства.

– Спиртом краски не разбавляют, – пытался возразить Альберт, – нужен хотя бы ацетон.

– Это для твоих красок нужен ацетон, – заявил Гренс, – а для моих годится только чистый спирт.

– Уймись, отец, – попытался образумить его Голли, – ему за год столько не изрисовать, а нам через несколько дней пора отчаливать.

Но отец только сердито крякнул в ответ и, немного поразмыслив, велел сыну заняться делом, а не путаться под ногами. А сам перебрал готовые склянки с красками, переложил и перещупал кисточки, подтянул ближе к окну стол, на котором возвышался самодельный мольберт.

– Завтра же начнем, – постановил он, – чего зря время терять? А сегодня солнца уже не будет. Как их ни проси, по ночам никогда не поднимают солнца. Видно, боятся, что перегорит.

Следующей ночью Альба не сомкнул глаз. И поднялся с первыми лучами, когда семейство Гренсов еще крепко спало, а в печи тлели последние угольки вчерашнего суматошного дня.

Ни через несколько дней, ни через неделю, ни через две недели Альба в нижнем павильоне не появился, и Матлину пришлось запастись терпением. 18 лет он ждал... 18 лет был выдержан, хладнокровен и всецело уверен: все будет так, как задумано, и увенчается непременным успехом. Даже тогда, когда доступ в "наша-Галактику", казалось, был закрыт для него навсегда, он знал, что прорвется: поставит на уши все бонтуанские ЦИФы, сумеет убедить в своей правоте самых непрошибаемых скептиков, а все оппоненты со временем станут его убежденными единомышленниками. Спокойствие и хладнокровие многолетней закалки не изменили ему и теперь, лишь каждый день ожидания становился похожим на год, а каждый вызов на связь превращался в маленькую вспышку надежды, что Голли, наконец, одумался и очень скоро приведет Альбу обратно. Но Голли не одумался, каникулы продолжались.

– Они еще не всю рыбу съели? – интересовался Ксар.

– Не волнуйся, – успокаивал его Матлин, – потрич у Гренса – блюдо сугубо праздничное, а праздник я ему скоро испорчу.

Спустя месяц спокойствие Матлину изменило, и Голл Гренс был приглашен в лабораторию для взбучки.

– Да что ты, Феликс, – оправдывался он, – у нас с ним никаких проблем. Вполне нормальный ребенок. Отец от него без ума.

– Я предупреждал тебя...

– Он совершенно здоров. Кроме того, отец собирается его усыновить, а мне велел убираться к чертям.

– Вы что там все с ума спятили?

– Нет, но через столько лет ты мог бы встретиться с отцом и поговорить по-человечески. Если я сейчас заберу у него Альберта, ты не представляешь, что он натворит.

Матлин не нашел что ответить. Угроза выглядела серьезно. Уж ему-то было известно, на что горазд Гренс в приступе ярости. Не будь Альбы, Матлин с удовольствием позволил бы ему сколько угодно демонстрировать дурной характер. Благо, что после ратных подвигов Гренс, как правило, погружался в состояние миролюбивого благодушия, чувствовал себя виноватым во всех смертных грехах и если не приставал с извинениями ко всем подряд, то уж, по крайней мере, сидел тихо в своей берлоге и лишний раз не напоминал о себе. Забрать Альбу...

– Сам-то Альба желает с ним остаться?

– Не знаю, – ответил Голли, – чего не знаю, того не знаю. По-моему, ему все равно. Что бы ни происходило... Даже если я посажу его на цепь, он будет доволен. Кажется, это не типично для землян?

– Тебе виднее.

– Ты уверен, что он сын Латина?

– Именно это я собираюсь выяснить. Если, конечно, родительские чувства Ло не перейдут границ допустимого. Постарайся объяснить своему отцу: чьим бы сыном ни был Альберт, собственностью Гренса он не будет. И еще передай, чтобы не вздумал провоцировать меня...

– Феликс, – остановил его Голл, – я за него ручаюсь. Вам надо поговорить.

– Он прав, – подтвердил Ксар, – тебе стоит подняться в заповедник. Кому-то из вас придется сделать первый шаг... У тебя для такого шага причин больше: Гренс наверняка узнал Альберта лучше, чем ты за время полета. Кажется, это в твоих интересах.

– Не только в твоих... – добавил Голл и терпеливо дождался, пока здравый смысл Феликса одержит полную и окончательную победу над гордыней.

С чем только ни приходилось мириться Феликсу за долгие годы своего удивительного знакомства со старшим Гренсом. И эта жертва была бы для него не самой тяжелой. Она была бы совсем пустяковой, если б он нашел в себе еще немножко терпения и решил для себя окончательно, что в этой партии он всегда будет проигравшим, потому что между цивилизацией и презумпцией собственной правоты – непроходимая отвесная скала.

Он облачился в магнитный протектор, невидимый глазу Гренса, и Голли не имел морального права отговорить его от этой меры предосторожности. Однако передумал, поснимал и посрывал с себя все лишнее, напялил рваную телогрейку, в которой иногда работал в оранжереях, и направился к выходу в заповедник. Вполне возможно, что для такого случая смокинг был бы уместнее, но Лоин Гренс за годы отшельнического бытия безвозвратно утратил элементарные навыки гостеприимства, и чай для светской беседы уж точно подан не будет. На светскую беседу Матлин рассчитывал еще меньше, чем на чай. Он был бы вполне доволен, если б Гренс в ответ на его появление не схватился бы за топор сразу. Он также был бы доволен, если эту вынужденную встречу Гренс перенес бы с философским спокойствием, отрешившись от прежних обид во имя общего дела.

Но не таков был Лоин Гренс. Появление Матлина он предчувствовал, как магнитную бурю, каждой косточкой радикулита. С самого утра он был неспокоен, неусидчив и несколько раз кидался к окраине леса, уходящего вниз под склон, чтобы приглядеться, не шевельнулись ли кусты у тропинки; затем выбегал на поляну оглядеться, не сверкнуло ли что-нибудь в небе. Навстречу Феликсу он вылетел пулей, и пока Голли уводил Альберта подальше от эпицентра события, Гренс уж размахивал руками, выражая гостю отчаянное недовольство. Со стороны это было похоже на воспитательную сцену между добропорядочным отцом семейства и подгулявшим отпрыском, который все реже стал отмечаться в родительском доме.

– Терпеть не могу, когда они ругаются, – ворчал Голл, – а из-за тебя еще подерутся.

Альба критически посмотрел на этот взрывоопасный дуэт.

– Нет, не похоже, что подерутся. Поверь мне, я лучше знаю людей.

И действительно, турнир не состоялся. Феликс был приглашен в дом, а входная дверь была заперта на засов.

Альба и Голли со всех ног кинулись за ними и замерли у дверной щели.

– Подозрительно тихо, – прошептал Голл, – ой, что-то мне это не нравится. Либо они рассматривают твои картины, либо один другого уже задушил.

Его мрачные прогнозы развеял звук удара кулаком по кухонному столу. Именно этим ударом папаша Ло обычно начинал спор, если был уверен в своей правоте. А так как в своей правоте он был уверен всегда и спорил часто – кухонный стол держался на своих подпорках не слишком уверенно и требовал неотложного капитального ремонта.

У Голли отлегло от сердца. Он сполз на ступеньки крыльца, а Альберт еще сильнее придавил ухо к щели.

– Ничего не слышу.

– Пусти прочь.

– Нет, – Альба вцепился в дверь. Голли оттащил его за шиворот куртки, так что шиворот треснул, и Альба чуть не оторвался вместе с дверной скобой.

– Ты все равно не услышишь, глухая тетеря. Если кто из нас услышит – только я.

Но Альба уже знал, что мериться силой с Голли бесполезно, а быть задушенным накануне интересных событий – глупо. Он навалился сверху и попытался удовольствоваться щелью поменьше. Хитрые собеседники ругались шепотом, сквозняки гуляли по дому, и только порывы ветра то и дело свистели в ушах.

– Нельзя говорить волчонку о том, что он дракон. Дай ему шанс вырасти в родной стае, иначе ты сделаешь его несчастным, – внушал Матлину старший Гренс в спокойной, но убедительной манере.

– Нет, надо, – в той же манере возражал ему Матлин, – иначе он всю жизнь будет считать себя неполноценным волком и не узнает, кто он на самом деле.

– Не зная, кто он, ты берешь на себя ответственность, привозишь сюда, чтобы подвергнуть сомнительным экспертизам. И оправдываешь себя тем, что обязан его отцу?

– Кроме меня, никто такой ответственности на себя не возьмет...

– Твое непонимание, Феликс, – начал расходиться Гренс, – это твоя проблема. Она не должна распространяться ни на кого. Ты выждал момент, когда мальчик формально взрослый, но, по сути, еще ребенок, которого можно уговорить невесть на что... А что будет с ним потом? Как ему возвратиться обратно? Или он до конца жизни будет твоим подопытным? Может, ты хочешь разыскать его отца и перепоручить ему воспитание Альберта? Тогда считай, что ты его уже разыскал. – Гренс звонко постучал себя в грудь кулаком, а Голли со странной гримасой сел на ступеньки.

– Я отправляюсь с тобой, – сообщил он, – думаю, отец согласится.

– Куда мы отправляемся? – спросил Альба, но Голли только приложил палец к губам и снова прилип ухом к двери.

– Ты не желаешь увидеть в нем человека, – бушевал Гренс, едва не срываясь на крик, – а это единственный твой шанс понять его. Именно твой, только твой шанс, пока ты еще окончательно не утратил человеческий облик. Ты все испортил, потому что тебе следовало быть возле него там, в Москве, а не везти сюда, если он действительно тебе нужен. Может, тебе нужно было очистить совесть? Перед кем? Я не верю ни в какую мадисту... Если б мне пришлось выбирать между Альбой и человечеством – провались она пропадом наша бешеная планета! Ты знаешь, сколько ей осталось...

– Так куда мы едем? – приставал Альба и теребил Голли за плечо, пока он не отлип от щели и не направил на него свой ядовитый фиолетовый взгляд.

– Ну, отец дает... Уж до такого договорился... – но следующая попытка уйти от ответа была Альбой решительно пресечена, ибо он, улучив момент, навалился на щель, как на амбразуру, и вцепился в скобу так крепко, что оторвать его можно было только вместе со скобой. Голли непременно бы так и сделал, если б не умирал от любопытства: до какой стадии ереси способен дойти отец, зная наверняка, что сын его не слышит. Сын, в которого он год за годом самоотверженно и методично вкладывал все известные ему гуманистические идеалы и чувство беззаветного патриотизма в отношении цивилизации, которую Голли, вероятнее всего, никогда не увидит.

– Черт тебя дери, гадкая мадиста! Я тебя придушу. А ну, пусти от двери!

Но Альба лишь стиснул зубы и еще сильнее прижался к скобе.

– Не пущу, пока не скажешь, куда мы отправляемся.

– Ты нарочно это делаешь, да? Нарочно?

– Да, да.

Голли уже понял, что оторвать "мадисту" от двери, не наделав шума, вряд ли возможно; что разговор, по всей видимости, давно ушел от интересующей его темы. Что, сколько бы ни бушевал папа-Гренс, Феликс все равно сделает по-своему. Даже если Альберту суждено вернуться домой, Голли снова будет отказано в путешествии на Землю, как это уже было сделано категорически и однозначно. Даже дядюшка Суф, узнав о ностальгическом приступе доморощенного землянина, специально явился к нему, чтобы предупредить: "Не смей соваться на Землю. Даже думать забудь". И теперь неизвестно от чего, глядя на упрямого взлохмаченного мальчишку, который прочно занял оборону на подступах к его слегка приоткрывшейся тайне, Голл впервые в жизни испытал горячее желание хорошенько его отлупить. Ни за что. Просто так, для профилактики нервной системы. Но как это сделать и с какого конца начать, он не знал, а потому для начала очень пристально поглядел в глаза противнику.

– Ты подлое, гадкое, мстительное существо, – проговорил он в своей бесподобной гипнотической манере, унаследованной им от акрусианских предков. Но Альба лишь утвердительно кивнул. – Ты маленький, вредный, лягушачий головастик.

– Да, – подтвердил Альба.

– И ты немедленно уберешься отсюда!

Альба лишь отрицательно помотал головой, что привело Голли в крайнее недоумение. Его гипноз до сих пор действовал на всех без исключения фактуриалов. Не то чтобы он этим даром злоупотреблял, скорее, хранил как тайное оружие для экстремальных ситуаций. Он был уверен абсолютно, что в нужный момент справится с фактуриалом любого сорта. С нефактуриалами было сложнее – они обладали способностью ставить блок на подобного рода проникновения, и Голли не рискнул бы просто так ввязаться в поединок. Но сейчас он был достаточно зол, полон азарта и решил пойти на принцип до конца. Он выждал момент, сосредоточился и собрал всю энергию для решительного броска:

– Ты сейчас же уберешься от двери, – решительно произнес он, так убедительно, что чуть не взорвался от напряжения. Но Альба и бровью не повел. Весь заряд в один миг будто засосало в черную дыру без малейших признаков сопротивления.

– Нет, я же сказал, пока не буду знать, куда мы отправляемся...

Ошарашенный и обессилевший Голли опустился на порог и на несколько секунд потерял сознание. А когда пришел в себя, окончательно убедился, что кулачные разборки, что ни говори, гораздо надежнее. Он был не в состоянии даже проанализировать ситуацию. Что случилось? Почему? Каким образом... и соображает ли сам Альберт, что именно произошло?

Но Альберт сидел рядом и, казалось, искренне не понимал, как гроза полей и огородов сумела так опростоволоситься, что метнула молнию аккуратно в громоотвод.

– Сейчас я наберусь сил и попробую тебя придушить, – уверял его Голли.

– Может, тебе водички принести? – робко спрашивал Альба.

– Нет, я сначала тебя придушу, а потом буду мыть руки.

Но ни сейчас, ни чуть позже этим сомнительным планам не суждено было воплотиться. Дверь распахнулась с такой силой, что оба противника кубарем скатились с крыльца и шлепнулись рядышком в мокрую земляную кашу только что раскопанной клумбы. А шлепнувшись, так и остались лежать, потому что у Голли не было сил подняться, а Альба, привыкший ходить за ним по пятам, проявил великое чувство солидарности и, лишь подняв чумазую физиономию на Феликса и дядю Ло, снова опустил ее в грязь.

В этот момент случилось одно из величайших событий в истории многолетней вражды павильонов за монопольное право на истину. Впервые мнения противоположных сторон совпали сразу, безоговорочно и абсолютно.

– Да, – сказал Феликс, – ребята, конечно, распоясались...

– Не то слово, – подтвердил Гренс.

– Что-то надо с ними делать, – продолжил Феликс.

– Безусловно, – согласился Гренс, – выпороть обоих и запереть в чулан.

– Пожалуй, ты прав... насчет чулана. Хотя... впрочем, и выпороть, конечно, тоже можно...

Глава 9

Первый день в Аритаборе показался Альбе гораздо более ужасным, чем он представлял себе по рассказам Голли и мемуарам Феликса Матлина. На эти мемуары Гренс возлагал последнюю надежду, что наивный Альберт получит полное представление о человеке, с которым придется иметь дело, и одумается. Он даже не скрыл от своего подопечного обстоятельств его появления на свет, но от себя добавил, что не верит ни единому написанному слову о последней экспедиции на Землю. Что Альба не имеет ни малейшего портретного сходства с химерой Али-Латином. Что Матлин таким образом пытается отмыть свою совесть, а от химер, вообще-то, детей не бывает. Но Альберт, тем не менее, разумный мальчик и волен сам распорядиться своей судьбой. Так Альберт и поступил, но личность Али-Латина произвела на него впечатление большее, чем неизгладимое, и в последние дни перед отбытием в Аритабор это напрочь отбило охоту заниматься "лечебным" рисованием, да и вообще, чем бы то ни было лечебным.

С момента высадки под куполом и все время, пока Голли водил его по пустым улицам древнего города, Альба не произнес ни слова и лишь изредка озирался по сторонам.

– О чем ты думаешь? – донимал его Голли.

– Да так...

– Ну все-таки?

– О том, как Феликс и дядя Ло сидели за одной партой на уроке истории.

Голли удивился.

– Они только на математике сидели за одной партой и то лишь потому, что отец списывал...

– Интересно, а о чем я, по-твоему, должен думать?

Голли вспомнилась прощальная фраза Гренса: "Я знаю, мой Альберт, когда-нибудь ты обязательно вернешься ко мне. Сколько жив дядюшка Ло, он всегда будет тебя ждать". И в следующий момент его посетила неожиданная, совершенно дурацкая идея: "Они вели себя так, будто расставались на тысячу лет".

– И все-таки, о чем ты думаешь? – не унимался Голл.

Лаборатория произвела на Альбу впечатление не более, чем вся остальная планета. Его церемонно усаживали в кресло, подогнанное по фигуре, будто Альбе предстояло просидеть в нем всю оставшуюся жизнь. Облучали едким светом. Все происходило в неестественной тишине, способной вывести из себя нормального человека, не говоря уже о шизофренике. Из этой тишины на него опустилась прозрачная полусфера. Потом, будто из ничего, возник высокий гуманоид с черными глазами и наконец-то, к долгожданному облегчению Альбы, нарушил вакуум молчания, произнеся несколько едва различимых звуков.

– Тебе знаком этот язык? – услышал он голос Феликса.

– Нет, – и собственный голос прозвучал для Альбы так громко, что зазвенело в ушах.

– Тем лучше, – сказал гуманоид по-русски, – все в порядке, Фрей, можно начинать. – Альба попытался отыскать взглядом Феликса, но за пределами полусферы была сплошная пустота, в которой скоро растворился и черноглазый.

– Если что-то будет не так, скажи.

– Я в порядке, – выдавил из себя Альба, и нижняя кромка полусферы вспыхнула зеленым кольцом, которое медленно поползло вверх, а вместе с ним приятная легкость стала распространяться по его телу, будто оно вовсе перестало существовать, растворяясь в теплой эфирной массе. Альба почувствовал расслабление, которого не было даже в полной невесомости. Ему уже не хотелось ничего: ни жить, ни умирать, ни молчать, ни разговаривать, ни тем более отвечать на чьи-то нелепые вопросы. "Если сейчас меня кто-нибудь спросит, о чем я думаю, я растворюсь и улечу", – решил он и уперся взглядом в потолок, но взгляд провалился в космос. Потолок над лабораторией отсутствовал, как, впрочем, и стены, – одно сплошное кольцо, пульсирующее оттенками зелени, сквозь которое иногда проступала бездна, такая же черная, как глаза гуманоида, язык которого Альба почему-то должен был понимать.

– Попробуем вскрыть память на полный диапазон, – начал Феликс.

– Попробуй, – согласился Альба.

– С какого времени ты себя помнишь?

– С первого дня.

– Что было в первый день?

– Пустота.

– Потом...

– Боль.

– От чего?

– Не знаю, наверно всегда так бывает сначала...

– А после...

– А после привыкаешь и начинаешь получать удовольствие.

– Что начинаешь?..

– Жить.

– Ты издеваешься надо мной, Альберт, или вспоминаешь себя до рождения?

– До рождения... – улыбнулся Альберт, – красный свет мне казался зеленым. А все остальное было точно так же.

– Что было?..

– В каком смысле? – не понял Альберт.

– Кроме зеленого света?..

– Ничего. А что еще могло быть?

– До света, до боли, до пустоты... было что-нибудь?

Мальчик задумался, словно старался вспомнить. В бассейне зеленого света он лежал неподвижно, уставившись в потолок. Феликс не спускал глаз с приборов, пытавшихся распознать аномалию этой загадочной биосубстанции. Вычленить из человеческого организма хотя бы ничтожный признак потустороннего естества.

– Наверно это был страх...

– Страх? – удивился Феликс. – Отчего?

– В смысле "отчего"? Нормальный человеческий страх. Разве он должен иметь причину?

– Хорошо, вернись в исходную точку и расслабься.

"Ничего себе, дают... – подумал Альба, – они что, считают меня вторым воплощением Латина?" Но дерзкая догадка отозвалась рефлекторным импульсом в наэлектризованной атмосфере лаборатории. Будто само пространство собрало волю в кулак и стукнуло по голове: "нечего рассуждать о том, чего не знаешь". От неожиданности он подпрыгнул в кресле и ощутил свое расслабленное тело как вязкую трясину, которая содрогнулась от бултыхнувшегося в нее метеорита.

– Феликс, что это было?

– Импульс программы. Помнишь, о чем мы говорили? Если хочешь работать со мной – произноси мысли вслух... Как только начинаешь думать, с тобой работает машина. Альберт, – мальчик закрыл глаза и представил себе укоризненный взгляд Феликса, – если не доверяешь мне или пытаешься что-то скрыть, скажи, мы прекратим, и я верну тебя домой.

– Чего же скрывать? – удивился Альберт и снова улегся в кресле. – Если мне наплевать: что здесь пропадать, что там пропадать...

"Давно бы так", – ответил импульс программы и вернул его к отправной точке маршрута, в безликую, бесформенную пустоту, сжатую от ожидания первого осмысленного ощущения. Но пустота на то и пустота, чтобы не подчиняться аритаборской метафизике. Она упорно не желала менять своей "отсутствующей" формы, а вместо того, чтобы наполняться содержанием, растекалась, расползалась, и в своем нормальном состоянии Альба ни за что на свете не уделил бы ей больше трех минут драгоценного внимания. Ему было интересно, что старается найти Феликс за пределами его памяти. До начала эксперимента, он был уверен, что эта сокровищница диковинных впечатлений развеселит их обоих. Но теперь его будто несло по пустому коридору прямо сквозь вечную темноту "загробного царства". Прошло чуть больше четверти часа, и Альба уже начал задумываться над тем, не надоела ли его партнерам эта бессмысленная гонка и не пошло бы оно все к чертовой матери. Мимо него просвистела по меньшей мере пара тысяч лет в одну сторону. Самое время было развернуться, чтобы продолжить движение в направлении, прямо противоположном. Он уже готов был заявить о своем намерении: "Веришь ли, Феликс, я обычный шизофреник. Дядя Ло был прав, от химер дети не появляются", как вдруг пустота налетела на что-то мягкое и влажное, словно ватное одеяло, пропитанное детскими слезами:

– Ты веришь мне, мой мальчик, – склонилась над ним мать, – там тебе будет хорошо. Ты успокоишься, перестанешь пугаться зеркал. Окончишь первый класс, и я заберу тебя в нашу школу", – бабушка заканчивала подметать пол и аккуратно собирала на совок осколки.

– Что мы будем делать, Наталья? Надо пошить чехлы и позанавесить эти зеркала к чертовой матери. – Но Наталья нежно гладила волосы сына.

– Ничего, мой маленький, там отличные доктора. Я буду часто к тебе приезжать. Хочешь, каждый день приезжать буду? Поверь мне, все будет хорошо.

– Нет! – закричал Альба. – Не то! Я все испортил! Это я виноват. Выпусти меня отсюда...

Полусфера растворилась в темноте лаборатории. Феликс неподвижно стоял перед ним. Вокруг не было ни души, ни шороха, ни звука.

– Ух, черт, – вздохнул Альба, – извини, я не хотел.

Феликс не шелохнулся.

– Пожалуй, я пойду...

– Иди, – кресло легонько подтолкнуло его прочь.

– Наверно, нам больше не стоит заниматься этим?

– Наверно... – согласился Феликс.

– Понимаешь, это все...

– Ты свободен.

– Хорошо, – виновато ответил Альба и побрел наугад, пока не наткнулся на лифтовую площадку, ведущую на соседнюю галерею.

– Не верь ничему, ни одному моему слову. И Али-Латину тоже не верь. Не верь никому и никогда. Вообще никому! Ладно?

Но Матлин лишь молча проводил его взглядом, как провожают последнюю надежду – белый корабль, мелькнувший на горизонте и не заметивший на необитаемом острове печального Робинзона, который сделал для своего спасения все что мог и даже прыгнул выше пальмы...

– Что, получил? – услышал Феликс сразу, как только Альба скрылся из вида. – Добился своего? А я предупреждал... и Нур предупреждал... Все тебя предупреждали.

– Ну и... – ответил Матлин, – куда вы попрятались? – Он вернул зеленую подсветку панорамы и устроился в кресле, в котором только что сидел Альберт. – Давай смотреть, что есть...

Перед ним возникла обескураженная черноглазая физиономия Баю.

– Что бы ни было, стоит в первую очередь вернуть его на Землю.

– Нет, – возразил Матлин.

– Естественная среда будет ему лучшей защитой.

– Нет.

– К тому же дурдом в бонтуанской фактуре – не самое плохое место...

– ...и еще раз нет!

– Тебя опять затянуло в контакт с мадистой?

Матлин промолчал. Это молчание длилось до тех пор, пока индикатор стенда не изобразил статичное световое пятно. Нечто похожее он уже имел случай наблюдать на Кальте, но то было куда ярче и пульсировало всеми оттенками спектра.

– Ничего не понимаю, – признался он, – свернутая структура. Это мне ровным счетом ни о чем не говорит. Он мог унаследовать ее от отца и не знать об этом. Эти пятна могут оставлять даже контактеры, не подозревающие, что это был за контакт...

Баю обошел стенд и устроился за спиной Матлина.

– Мадиста не может так просто "наследить". Если, конечно, он не издевается над нами.

– Может, мне удалось его напугать?

– Не было никакого импульса испуга, – ответил Баю, – ни малейшего... в том-то и дело. Все было так, словно Альба тестировал нас, а не мы его. – Он прогнал на стенде показания индикатора несколько раз туда и обратно со скоростью, на которой Матлин ничего не успел разглядеть. – Все говорит о том, что он человек... Скорее человек, чем кто бы то ни было.

– А это о чем говорит? – Матлин указал на свернутое "пятно мадисты".

– А это именно то, над чем нам предстоит поработать. Надеюсь, это касается только его происхождения.

– И ни на что не влияет, хочешь сказать?

– Разберемся. Но пока он не успокоился, лучше заморозить работу.

– Может быть, ты и прав, – согласился Матлин, – все может быть...

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

Физиогенетика (Основы мадистологии. Астарианские хроники 19-й Книги Искусств)

Здесь и в нескольких последующих главах (вплоть до геометрии оркариума) будет рассматриваться одно и то же: версии, ветви наук и проявления искусств, так или иначе касающиеся мадисты. Ошибки и заблуждения, целесообразность и вероятность, а также причины... Именно причины, которые, собственно, привели к необходимости серьезно заниматься этим явлением.

Чем "мадистанс", существующий, согласно аритаборской формулировке, вопреки здравому смыслу, отличается от нормального кухонного полтергейста и зачем человечество придумывает параллельные миры, если убеждено, что параллельное пересекаться не может? Самое смешное, что по эффекту восприятия мадиста от кухонного полтергейста отличается мало чем. По сути... Попробуйте докопаться до сути вашего домового. Попробуйте узнать, зачем он ворует масло или прячет перчатки? Разумеется, он не ответит, но кому-нибудь приходило в голову узнать, что ему от вас надо?

Первая серьезная теория мадистологии, согласно 19-й КИ, была начата теми же астарианами, которые сформулировали исходный основополагающий и трудноразрешимый вопрос: существовало ли явление мадисты до возникновения разумного Ареала в биологически стерильном состоянии физических структур? И пришли к парадоксальному выводу, что цивилизаций как таковых, какие они есть в сути и форме своей, по всей мыслимой логике вещей существовать-то и не должно. Это как аппендикс в здоровом теле – в любой момент может воспалиться. Только чье-то роковое недомыслие позволило этому "аппендиксу" появиться на свет в качестве направления риска – точки дисгармонии в системе идеального баланса.

Этим замечательным открытием астариане не спешили поделиться ни с кем. Но со временем именно из этой теории, как из закисшего болота, появилась первая "физиогенетическая" версия мадисты – версия о наложении пластов, наследственной предрасположенности, селекционной мутации... Впрочем, астариане, в отличие от посредников, никогда не усердствовали в развитии своего языка. Их способ передачи информации пригоден лишь для внутреннего пользования и никому, кроме самих астариан-хабронитов, до конца не понятен. Само собой, что без усердия лингвистов-посредников дела не продвинулись бы дальше локальных архивов. По сей день кто-нибудь из посредников да прогуливается вблизи астарианских зон. Но это лишь к вопросу о путях утечки информации в 19-ю КИ. Хоть это не суть как важно – астариане по природе не любопытны, в чужие "книжки" носы не суют и общими инфосетями не пользуются, поскольку считают себя мадистологами первой величины по версии WW. Но если б посредники глобально не потрудились над адаптацией их языка, вряд ли эти изыскания когда-нибудь были бы оценены по достоинству.

Суть же изысканий такова: в физической природе, которую мы способны осмыслить в меру своих мировоззренческих возможностей, существует несколько общих, вполне диалектических тенденций. Среди них тенденция к взаимосвязи, взаимопроникновению и, как частный случай, к взаимопожиранию. В том числе тенденция к взаимосвязи с инородной природой, которую наше мировоззрение осмыслить неспособно. Но пока еще природа умнее своих творений, и стоит ей соприкоснуться с чем-либо инородным, попытка взаимосвязи непременно будет использована. Другой вопрос, чем она может закончиться. Разнородные пласты природы не всегда совместимы. Однако физическое пространство бесконечно свернутых и развернутых структур ареалов, по убеждению астариан, находится именно в стадии взаимосвязи... Причем взаимосвязи с природой именно чужеродной, поэтому небезопасной. Не безопасность – не любовь и, как правило, взаимна. Что представляет из себя эта чужеродная природа – можно только догадываться. Астариане связали ее с геометрией оркариума, но пятую фигуру мы пока не трогаем.

Физиогенетическая теория строго разграничивает физическую структуру и оркариумную (мадистогенную), а процесс их соприкосновения постигает поэтапно, начиная с Е-инфополя. В этом поле после тщательного аналитического изучения можно обнаружить те же самые точки дисгармонии в чистом виде (направления риска). В предыдущей главе они определялись четвертой фигурой и рассматривались на примере субстанции личности и ИНИ-технологий. ЕИП соответствует именно четвертой фигуре (феллалиуму), тогда как инородная ипостась, по мнению астариан, начинается с пятой (оркариума). Этот "откат" астариане расценили как попытку адаптации инородной природы к структуре ареалов. Рискованную попытку. Именно в этом направлении риска, как совершенно побочный эффект, кроме того, эффект временный, проходящий, возникает то, что фактурологи называют протофактурой – средой для развития цивилизации с жесточайшим естественным отбором и ничтожным шансом на выживание. Будто два монстра решили смоделировать в миниатюре, как будет выглядеть их дальнейшее взаимодействие на примере мыслящего существа, наделенного физической плотью. Но, то ли эксперимент оказался не столь безнадежным, то ли монстры по каким-то причинам приглянулись друг другу, процесс пошел. Притом пошел не в пользу ментальной составляющей. На каком-то этапе даже вышел из-под контроля в своем стремлении материально преобразовать среду обитания. Это обстоятельство вызвало тревогу у обоих прародителей.

Прародители, желая если не вернуть утраченный контроль, то хотя бы зафиксировать направление стихийных процессов, пошли на новые радикальные меры, которые тоже можно назвать соприкосновением, но уже не в пользу физических структур. Результатом повторного контакта и стало явление мадисты. Явление, корректирующее направление развития материи, подавляющее естественную физическую доминанту. Таким образом, точка соприкосновения пластов эволюционировала в отрезок, на одном конце которого – протофактура, на другом – мадиста, а между этими крайностями, по идее проекта, должна размещаться вся история цивилизаций ареалов, все возможные проявления мыслящих физических структур.

Эту теорию можно было бы оспорить со всех сторон, но астариане, опять-таки следуя своей поступательной логике, опережают оппонентов и говорят: неразумно оспаривать гипотезу, высказанную не до конца; вслед за тенденцией взаимосвязи непременно должна наступить тенденция разрыва. В этом случае цивилизации останутся единственным сдерживающим фактором и еще неизвестно, кто кого одолеет и на чьей стороне выступят эти самые мыслящие структуры, наделенные плотью. Можно было бы предположить, что союз будет вечным, если б не два существенных "но": во-первых, мадиста не является апогеем цивилизаций, как бы этого ни хотелось Дуйлю и его последователям; во-вторых, та же самая мадиста губит на корню убеждение в том, что разум без физической структуры недееспособен. Опровергает одним лишь фактом своего существования. "Может так случиться, – утверждают астариане, – что решение этой загадки – единственный шанс цивилизаций Ареала не только выжить, но и трезво осмыслить себя в бесконечности мироздания, о котором они еще могут и не догадываться, а также объективно оценить свои возможности и перспективы".

"Так откуда ж она все-таки берется, эта мадиста?" – мучаются экспериментаторы-радикалы.

"Нам не хотелось бы об этом знать вообще, – отвечают прагматики-консерваторы, – нам не хотелось бы даже думать об этом. Пусть этот мир летит куда хочет, проблемы любой сложности следует решать по мере их поступления. Или вы хотите сказать, что мадиста не дает вам прохода? Да у вас мания преследования!"

Действительно, это явление исключительно редкое, экзотическое. Но мы говорим всего лишь о "физиогенетике" и не будем отвлекаться от темы.

Фактурологи, в свою очередь, заявили однозначно, что в ранних естественных фактурах, которые возникли задолго до появления Ареала, ничего похожего на мадисту не зафиксировано. Все теории так называемого полтергейста, параллельных миров, вплоть до соприкосновения с космическим разумом, объясняются одним универсальным способом – зеркальными эффектами Естественного инфополя, которыми это поле грешило всегда и везде. Но никогда, нигде за всю историю цивилизаций это "отражение" не превысило своих полномочий. Ваш полтергейст украдет сигареты, спустит на пол воду из стиральной машины, в крайнем случае поможет вам узнать свое будущее, которое и без того известно всем, кроме вас. Даже если некий призрак явится к вам лично во всей своей красе – скорее всего, он будет похож на лысого черта. Но ни в рогах этого черта, ни в его лысине не будет ничего такого, чего вы не видели раньше или о чем не догадывались, – сплошное отражение. То, что мадиста иногда пользуется похожими приемами, не говорит ровным счетом ни о чем. От полтергейста это явление отличается принципиальным свойством – способностью засвидетельствовать то, что в рамки восприятия не укладывается. А также способностью наглядно и судьбоносно распорядиться физической структурой, а не паразитировать на болезненном воображении контактера.

Распознать мадисту наверняка среди прочих похожих явлений может лишь мадистолог. Дело даже не во взгляде со стороны, позволяющем отделить объективное от субъективного, дело в понимании явления как такового. Находятся энтузиасты, способные доказать, что мадиста есть эволюция полтергейста, самый изощренный способ отражения Естественных полей. Астариане эту теорию категорически опровергают, утверждая, что эволюция даже самого сильного полтергейста может претендовать лишь на статус псевдомадисты; что эволюционирующее отражение никогда не будет самостоятельной субстанцией. Такой же псевдомадистой, впрочем, могут казаться некоторые мадистогенные проявления, похожие на Али-Латина. Они могли бы маскироваться под полтергейст до конца жизни, не вызывая подозрений, если б не одно "но": истинный полтергейст никогда не превысит полномочий, – мадиста где-нибудь, как-нибудь да проколется. К примеру, включит свою фактурную жертву в Язык Ареала, притом сделает это так, чтобы жертва была уверена, что достигла этого собственным прилежанием, и не узнала, что подобного рода прилежание может продолжаться дольше, чем жизнь.

Та же самая физиогенетическая теория, объединившая множество гипотез, с удовольствием и не раз останавливалась на версии АПС-фактора, которая объясняла мадисту апогеем эволюции "чистой линии фактуры" (ЧЛФ). Но эта гипотеза астарианами всерьез никогда не воспринималась, поскольку изначально выходила за рамки расовой группы WW. "Чистая линия" в этой группе невозможна. Тем не менее гипотеза очень интересна и существенна не столько для развития сюжета, сколько для самой мадистологии, и в следующем фрагменте непременно будет рассмотрена.

Глава 10

Каждое посещение Гренсом-младшим аритаборской лаборатории вызывало у Матлина чувство необъяснимой тревоги, ощущение, будто что-то непременно плохое должно произойти, при этом совершенно непонятно, откуда именно ждать приключений.

– Как дела? – спрашивал он каждый раз у Голли, слоняющегося вокруг стенда, а сам боялся повернуть голову. – Чего он хочет?

– Ничего, – отвечал Голл, – неделю не выходит из оранжереи. Сидит под деревом, улыбается, детство вспоминает.

– Разговаривает с тобой?

– Иногда... на отвлеченные темы. Он изменился, Феликс.

– Наконец-то.

– Боюсь, не в лучшую сторону. Аритабор ему не по вкусу.

– Только не говори, что не можешь справиться с мальчишкой, – рассердился Матлин, – на Земле его давно мама заждалась, а в ЦИФе – папа, пока он тут сидит под деревом... Ладно, пусть сидит. Только не упускай его из вида.

– Я, собственно, к тебе как раз по этому вопросу, – нерешительно начал Голли, – одна дурацкая идея-фикс его все-таки обуревает. Не знаю, насколько это связано с душевной болезнью, о которой ты говорил... – "Ну, вот. Началось", – подумал Матлин и приготовился к тому, что его абстрактные опасения начнут воплощаться в конкретные формы. – Он хочет повторить твой трюк... с Али-Латином. Остаться один на неуправляемом корабле в бестранзитной зоне.

– Что за бред? – удивился Матлин.

– Я пытался ему объяснить, что это бред, что второго Латина не будет, но он уверен, что это и есть отправная точка эксперимента, который ты затеял. Что раскручивать события надо именно оттуда.

– Интересный поворот...

– Мне показалось, – добавил Голли, – он искренне хочет тебе помочь. И уж, по крайней мере, имеет право знать, что с ним происходит.

– Ладно, впусти его на корабль и отправь по дальней орбите.

– Одного?

– А что делать? Главное, чтобы ты в любой момент смог вернуть его суда. Пусть хоть чем-то будет занят.

Голли утвердительно кивнул.

– Ах, да, – вспомнил Матлин, – сделай ему "картинку" на внешнюю панораму. Пусть все будет так, как в тот раз с Али-Латином.

Голли еще раз кивнул и вышел.

– Ну что? – набросился на него Альба. – Разрешил? Отпустишь?

– Нет, пока не объяснишь зачем.

Альба вцепился в побег молодой лианы, выдрал ее с мясом, обнажив нежную мякоть древесины, и тут же, словно испугавшись содеянного, закрыл ее ладонью.

– Я с вами рехнусь, это точно.

– Ты не должен ничего от меня скрывать.

– Я не могу здесь! Не хочу! Еще немножко – и я перестану за себя отвечать.

– Здесь я за тебя отвечаю. Можешь расслабиться...

– Не могу! Не могу! Не могу!

– Послушай, головастик, – рассерженный Голли извлек своего подопечного из зарослей за ремень, на котором крепился кислородный протектор, – ты сейчас же кончишь психовать, будешь вести себя достойно, как подобает истинному землянину, и прежде всего объяснишь мне по-человечески, что ты задумал? Что дало тебе право считать себя главным в этой истории, в то время как ты, маленькая гадость, самый, что называется, побочный продукт.

– Поставь меня на пол, – прошипел Альба, – и имей в виду, если ты не выпустишь меня на корабль, Феликсу придется за меня покраснеть...

– Феликс здесь совершенно ни при чем...

– Еще как при чем, – перебил его Альба, – если я узнаю, зачем Латин вышел на его корабль, может быть, я смогу узнать и о себе. Только я смогу быть посредником между ним и Латином. Или они так и будут тестировать меня на стенде?

– Ладно, сиди тихо. Я сказал, что ты хороший мальчик, но если Феликс узнает, какой ты псих, он бросит дела, чтобы отвезти тебя на дачу к Татарскому.

Альба послушно уселся в зарослях.

– Иди же, поставь корабль на старт.

– Сейчас пойду.

– Ну так иди...

Уединившись на болфе в стартовой зоне, Голли в первую очередь отдышался. Анализировать ситуацию было бесполезно. Никакой аналитической взаимосвязи происходящего с произошедшим он не видел. Скорее, это напоминало инстинктивный порыв, один из тех проблесков сомнительной "аритаборской" интуиции, в которой он мало что смыслил. Отец обучал его странной науке человеческой психологии на личном примере, не утруждаясь разъяснениями, будучи уверенным, что сыну эта наука никогда не пригодится. О, если б только старый Гренс знал, как был не прав! Если б только старый Гренс знал, какую смуту творил в душе ребенка. "Когда-нибудь я сделаю из тебя человека!" – кричал он всякий раз, когда Голли удавалось вывести его из себя. От этих слов маленький акрусианин убегал на чердак, потому что не мог понять их сокровенного смысла. "Почему ты не сделал из меня человека? – недоумевал он теперь. – Почему я, зная о людях все, не научился их понимать?"

Он проверил маневровые системы по очереди, вручную приводя их в нейтральный режим и запирая кодом, вскрыть который не смог бы даже Суф. Вывел из летного архива "картинку" панорамы, не имеющую ничего общего с аритаборским астропейзажем и несколько раз проверил надежность страховочной блокировки, на случай, если Альбе удастся вскрыть панели управления. Но Альба, появившись на корабле, первым делом подозрительно оглядел его самого.

– Если эта штуковина привезет меня на Землю или в ЦИФ, так и знай, я вернусь и рассчитаюсь с тобой за все.

– Ой, как страшно! – огрызнулся Голли. – Сейчас нырну в лианы, только сперва отправлю тебя подальше и буду очень признателен, если ты мне поможешь. Гляди сюда: это блок аварийной связи...

– Ничего не хочу знать! – Альба закрыл глаза и заткнул уши. – Только отправь меня в зону, из которой Латин вытащил Феликса и больше ни слова, даже не смей за мной следить.

– Не знаю, что ты задумал...

– Пожалуйста, – взмолился Альба, – ответь мне на вопрос, только искренне, как землянин землянину, как ты считаешь, животные могут думать?

Голли опешил. Он ожидал провокации, но совершенно не с той стороны.

– Могут, конечно. Только не так, как люди.

– А как? Представь себе привязанного к забору йогурта, который дернулся бежать за кошкой. Что он думает? Ах, эта проклятая цепь, которая меня не пустила. Правильно же?

– Допустим, – согласился Голл.

– А что думает в этой ситуации человек? Ах, этот чертов кретин, который привязал меня к забору. Да? Что думает в этой ситуации гуманоид Ареала? Ах, эти чертовы обстоятельства, которые сложились так, что вынудили одного несчастного кретина всякий раз привязывать меня к забору! А что в этой ситуации будет думать мадиста?

– Ну, продолжай.

– Никогда. Не смей больше никогда спрашивать, о чем я думаю. И не рассчитывай, что тебе удастся контролировать мои мысли.

– Вот теперь я понял, о чем ты думаешь, маленький беспомощный фантазер. Ты возомнил себя мадистой и боишься, что Феликс тебя раскусит. Иначе ты бы не удрал со стенда и не рвался б отсюда...

Альба собрался возразить, но передумал и демонстративно повернулся к Голли спиной.

– Оставь меня одного.

– Противно смотреть, когда ты такой. Уж лучше бы сидел у отца на хуторе, – произнес Голли и так же демонстративно покинул корабль. "В этой ситуации нормальный человек просто обязан как следует хлопнуть дверью, -– рассуждал он, – теперь я понял, отчего мне так неуютно". Точнее, он понял это, наткнувшись на одно из стихотворных излияний, которые отец бережно подбирал за Альбой: "В пустой кромешной темноте мне двери не найти. Мне неуютно было жить. Я чувствовал себя чужим, но как же мне уйти?" Отсутствие дверей! Неужели этот юный сочинитель иногда бывает прав? Может, не стоило ему мешать? Может, отпустить его пока не поздно? – но корабль уже зашел на дальнюю орбиту. – "Поздно", – успокоил себя Голли и еще раз прогнал в памяти последние показания бортовых панелей, не оставил ли он лазейку для маленькой гадкой "мадисты", которая за последние дни утомила его больше, чем самый дальний перелет.

На следующий день Матлин отправился на поиски Голли и нашел его в той самой оранжерее, под тем же деревом, где несколько дней назад просиживал Альба.

– Наматывает круги по орбите. Доволен, как идиот, – опередил его вопрос Голли.

– Сегодня начинаем работу со стендом. Ты нам поможешь?

Голли ничего не ответил, и пока Феликс праздно прогуливался по галереям, собирая вокруг себя как сторонников, так и противников грядущего эксперимента, старался побороть в себе то же самое ощущение дискомфорта, которое недавно мучило Альбу. Пытался понять, каким образом оно могло передаться ему теперь, когда, казалось бы, все должно успокоиться и вернуться в прежний ритм. Он перешел на другое место, но чувство тревоги не покинуло его. Он спустился в лабораторию Феликса и Баю, в которой не было ни души. И на галерее этого уровня не было ни души. Даже на соседних галереях признаков жизни не наблюдалось. Будто обитатели Аритабора внезапно провалились неизвестно в какую дыру, один за другим, как песок в скважину.

Он удержался от соблазна порыться в архивах лаборатории, имея к ним бесконтрольный доступ. И это произошло с ним впервые. Много лет следуя за Феликсом по местам скопления засекреченной информации, он тренировал силу воли, выдержку, но так и не натренировал... Сейчас ему впервые просто не хотелось. Было неинтересно, пусто, тошно и одиноко без маленького вредного существа. Глупого, бесполезного и беспомощного, которое он привык всюду водить за руку. Дня не проходило, чтобы Голл не мечтал от него избавиться. А теперь каждую минуту ждал его возвращения и впервые в жизни начинал понимать своего отца по-человечески, а не так, как подсказывал ему природный инстинкт цивилизации, где уважающие себя граждане никогда не станут посвящать жизнь воспитанию сопливого поколения. Перед ним пульсировал пустой куб экрана панорамы. Шли последние часы, минуты до начала работы. Ничто не нарушало пустоты, пока экран не вспыхнул фоном того же оттенка, что аварийный индикатор болфа.

Манжет Голли сработал "на прием", в контуре панорамы ясно и четко прорисовалась серия навигационных позывных: "Срочно! Срочно! Срочно! Вернись на корабль!"

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

Чистая линия фактуры (ЧЛФ). А/К-коэффициенты (19-я Книга Искусств. О перспективах АПС-фактора и возможных тупиках мадистологии)

Вклад "чистой линии" в так называемую систему научных доказательств трудно переоценить. В Ареале эта система зачастую называется просто идентификацией, – термин, который, в сущности, заменил само понятие "наука" и является лишь частным случаем искусств. Идентификация – соотнесение объективного явления с его субъективным восприятием. Только и всего. За успешные идентфикации Нобелевских премий не дают, а воспринимают их как должное, как само собой разумеющееся.

Чистой же линии фактуры нередко ставилось в вину само существование мадисты. Находятся теоретики, которые и теперь способны доказать, что мадиста – не что иное, как апогей развития этой расовой ветки, обладающей мощнейшей природной аналитикой. Но обладатели этой "аналитикой" все же физически существуют и не где-нибудь, а в этом самом Ареале, на этом самом Уровне, в природной среде, вполне логически объяснимой. Чаще всего это естественные планеты и спутники со сверхмалой гравитацией, имеющие толстую внешнюю прослойку среды, похожей то ли на очень разреженную жидкость, то ли на слишком концентрированный газ (конечно, не вдаваясь в тонкости химического состава). В просторечье это называется "критической гравитацией", не позволяющей ни ходить, ни плавать, ни видеть, ни слышать. Соответственно, никаких традиционных органов восприятия ЧЛФ не имеет, да они ей и ни к чему.

Как случилось, что в столь экзотической среде могли появиться разумные существа? Все это элементарно объясняет биоинженерная информатика, в которой существует теория о том, что разумные (т.е. обладающие субстанцией личности) существа появляются не только там, где природа обильна зеленой растительностью, а лишь там, где могут появиться согласно тонким энергетическим процессам, происходящим в ЕИП. От местных условий зависит лишь форма этой цивилизации, ее, грубо говоря, расовая группа, возможности и перспективы выжить.

Появление ЧЛФ объясняется лишь этой единственной теорией. Всеми остальными биоинженерными теориями оно исключительно опровергается.

Сама ЧЛФ выглядит, должно быть, неважно. Впрочем, не буду сочинять, никто никогда не видел, как они выглядят, и не пытался вытянуть их на свет из мутного болота. Самой же цивилизации дальние странствия по мирозданию также ни к чему. Они и так знают об этом мироздании больше, чем самый заядлый путешественник. Исследователи строят гипотезы и теряются в догадках, существует ли ЧЛФ как классическая цивилизация в виде идентичных друг другу биологических особей или это единый эволюционирующий организм, похожий на мыслящую оболочку планеты? Известно лишь, что уровень вскрытия мозга у ЧЛФ достигает 80% против наших 5-8 или среднего по всем ступеням Ареала не больше 50. В отличие от версии WW, они не имеют моды растягивать свое существование на неопределенно долгий срок и если уж решают свести счеты с жизнью – у последней не остается шанса. Возможно, это объясняется невероятной активностью ЕИП в зоне их обитания. А по-человечески, скорее всего, необычайно быстрым пресыщением всеми прелестями физического бытия. Вероятно, одно с другим взаимосвязано. Но, что особенно интересно в этой цивилизации, – принцип действия их внутреннего интеллекта практически один к одному похож на принцип действия искусственных локальных инфополей при том, что он великолепно отрегулирован и самым надежным образом защищен от шпионских проникновений извне. А естественные информационные накопители вполне заменяют то, что бонтуанцы называют вскрытой генетической памятью. До чего может дойти цивилизация, обладающая такими возможностями от природы, трудно себе представить. Только мадиста здесь ни при чем.

ЧЛФ с начала освоения ареала имела несколько стабильных пунктов обитания (вспышек цивилизации). Именно вспышек, потому что от ступени протофактуры до верхней ступени Ареала (по Дуйлю) она способна добраться за каких-то пару тысячелетий. После чего столь же скоропостижно сгинуть. ЧЛФ рано входит в инфополя Ареала и существует в них чрезвычайно осторожно, не разбрасываясь лишней информацией. Собственно, сам факт ее существования был вычислен посредниками после открытия АПС-фактора НИМа. Факт подтвердился и положил начало повальному увлечению АПС в версии WW, которое уже было описано в предыдущей тетради. Именно версия WW взялась в свое время серьезно изучать феномен "чистой линии", пока кому-то на последнем этапе ЧЛФ не померещилась мадиста.

"Чистую линию" изучали в основном мадистологи, и, как ни удивительно, она от такого взаимодействия получала немало удовольствия, но так же, как мадиста, требовала для общения с собой высокой степени защиты мозга. Астарианские исследователи находили эти контакты весьма полезными для себя. ЧЛФ работала, как колоссальной мощности аналитическая машина, практически не имеющая ограничения в возможностях, при этом четко блокировала в себе любые попытки интуитивного моделирования. Можно сказать проще: первое невероятно развилось за счет отсутствия второго (или второе атрофировалось за счет переизбытка первого). Ученые мудрецы не сразу поняли, в чем тут дело, а когда поняли – идентифицировали и этот факт. Из этого факта, в свою очередь, появились два совершенно необходимых термина, применяемых практически в любых областях – от биопсихологии до бог знает каких отраслей точного "машиностроения". Речь идет о двух коэффициентах: адаптивном и креативном.

Коротко объясню, что имеется в виду под, казалось бы, и без того понятными словами: адаптивный коэффициент (АК) показывает способность объективного взаимодействия – восприятие, анализ, синтез, моделирование на конкретном материале и все. Словом, то, что касается любого нормального человека. Теперь о том, что касается любого ненормального человека, – это креативный коэффициент (КК), иначе говоря, возможность субъективного взаимодействия, способность к моделированию на материале абстрактном, сюда же особая возможность обработки абстрактного материала. Впрочем, для людей, даже очень ненормальных, такая деятельность нехарактерна, ввиду опять-таки отсутствия "осознанной необходимости". Зато характерны попытки, отчаянные броски в этом направлении. Но абстрагироваться целиком от восприятия реальности не так-то легко. Поэтому, рассуждая о креативе (КК), мы будем иметь в виду исключительно потенциальные возможности и не будем прогнозировать эффективность работы того, что, может быть, вообще никогда не сработает. Раз уж мы упомянули о человечестве, рассмотрим на его примере некоторые проблески человеческого креатива.

Ближе всех, наверно, будет поэзия – особый жанр, совершенно уникальный; поэзия, в которой присутствует некое взвешенное состояние души, не поддающееся логическому осмыслению. Живопись – не в такой степени. Разве что философствования Дали, которые лично для меня являются прежде всего философией, выраженной зрительными образами. Да и любая живопись – явление паразитирующее: одна манера слишком музыкальна, другая – чересчур иносказательна, третья – фотографична, четвертая – "импрессионична", (сплошная прелесть разнообразия!). Но мы и говорим об опосредованном проявлении креатива. Музыка, пожалуй, самый наглядный пример того, как можно израсходовать креативные возможности в самых, что называется, корыстных целях. Второго такого же богатого абстракциями материала, пожалуй, на Земле не существует, однако вся его мощь расходуется на биоэнергетику, на массаж энергетических центров организма, временами переходящий в наркотический кайф. А за литературу мне просто обидно до слез, поскольку язык, самый совершенный материал для творчества, уникальнейший по своим возможностям и в наибольшей степени развитый, используется в основном для массажа больных мозолей человечества.

Короче, чтобы не сильно удалиться от темы, вернемся к "чистой линии фактуры" и поглядим, что представляет собой цивилизация, у которой креативные симптомы отсутствуют напрочь. Точнее, какую пользу из этого феномена можно извлечь. Дело в том, что любые проявления КК в процессе пользования инфосетями наводят помехи и соответственно искажают информацию. Астариане заметили, что сам факт общения с ЧЛФ выпрямляет и вычищает инфоканалы лучше, чем любые прочие инженерные приемы. Астариане также сообразили, каким образом ЧЛФ достигает подобного очистительного эффекта, и назвали этот прием "вычленением отрицаний". Эти существа (существо) наловчились переформулировать задачу любой сложности так, чтобы исключить абстрактные отвязки. Путем построения логической цепи "отрицаний".

К примеру, на вопрос: "На каком автобусе папа поехал на работу?" мы отвечаем очень просто: "На 40-м". ЧЛФ же непременно ответит так: "Ни на 46-м, ни на 107-м, ни пешком не пошел, ни такси не воспользовался, ни троллейбусом". Если вы знаете, что с этой остановки ходит еще и 40-й – ваше счастье. Если не знаете – ваши проблемы. Стало быть, незачем вам знать, на каком автобусе папа поехал на работу. В этом-то вся сложность.

Но инженеры версии WW признают, что подобное моделирование задач более чем оправданно, и пользуются им для банальной профилактики сетей после того, как их окончательно загадит традиционный способ инфообмена. ЧЛФ не имеет таких проблем вообще.

Теперь, наконец, о вкладе в мадистологию. Об уникальном симбиозе, который ЧЛФ устроила для версии WW, желающей приобщиться к супераналитике. Здесь все элементарно логично: "чистая линия" в прямом смысле слова взяла на себя роль универсального аналитического фильтра, который вместе с тем наверняка аккумулирует отфильтрованную информацию, тем самым компенсируя свой дистрофический креатив. Во что может вылиться критическая масса отфильтрованной информации на супераналитических способностях ЧЛФ – ни одному Аллаху не известно. Именно с этим связана версия мадисты как апогея ЧЛФ. Как ЧЛФ, вывернутой наизнанку от чрезмерного впитывания в себя недостающих от природы К-компонентов. Именно ЧЛФ на последних ступенях цивилизации, казалось бы, горазда на все: и на межуровневые пространственные перемещения, на отвязки во времени, и на зеркальные идентификации с физической природой любого сорта, на включения в любые коммуникации, даже на непроизвольные зануления в сетях. Форменная мадиста! Какие могут быть сомнения!

Но только после того, как сомнения появились, были сформулированы и однозначно доказаны, "чистая линия" стала одним из самых серьезных тупиков мадистологии. Одним из тех роковых заблуждений, в которых оказалось захоронено немало времени и сил, а главное, оптимистических надежд многих поколений мадистологов.

Глава 11

– Что происходит с атмосферой? – удивился Голли, выводя под купол платформы. Его глаза подозрительно ярко светились в розоватом мареве, навевая Матлину самые отвратительные подозрения. – Газовые выбросы? От чего?

Матлин промолчал. За много лет тесного общения с Голли Гренсом он наблюдал его в разных ситуациях, относился к нему как к сыну и был уверен, что может на него положиться. Но теперь, вот уже вторую неделю подряд, его терзали сомнения, в которых он сам не мог разобраться. Одно он знал твердо: как только этот мальчишка перестанет сиять в предрассветных сумерках своим фиолетовым взором, газовые выбросы прекратятся и в атмосферу Аритабора вернется привычное оранжевое свечение.

Но Голл Гренс обладал классическим акрусианским неморгающим взглядом, характерным, впрочем, и для посредников, и сомнения Матлина его волновали меньше всего на свете.

Приближалась буря. Критически падало давление внешней атмосферы, голосники начинали протяжно подвывать порывам ветра. Матлину всегда казалось, что здешние песчаные катаклизмы природы обладают свойством спрессовывать время. Это ощущение настигало его в любой точке планеты, на самой чудовищной глубине, где отказывала даже естественная гравитация, – состояние замедленного кадра перед глазами. Он лучше приборов чувствовал буйство стихии над поверхностью грунта: как только жесты приобретают бессмысленную плавность, слова растягиваются и предметы падают на пол дольше обычного – где-то над ним прошел ураган. Так и сейчас прогуливающийся по платформе Голл Гренс делал это необыкновенно медленно, а между каждой его гипотезой о происхождении розовых оттенков атмосферы Матлин успевал прокрутить тысячу версий, объясняющих его роковую оплошность: откуда взялась безумная мысль доверить ему Альбу? Почему он не обдумал и не взвесил все до мелочей, прежде чем решил, что компания акрусианина для этого мальчика – самое надежное место в Ареале? Раис сказал бы, что это судьба. Именно судьба – единственное понятие, не требующее объяснений и не заставляющее думать, прежде чем совершать ошибки. Но Матлин был плохим учеником, он так и не научился обходиться одним, пусть даже самым исчерпывающим понятием.

– Он доберется сюда через пять минут, – сообщил Голли, и Феликс приписал к этим минутам еще пару нолей.

– Мне кажется, он никогда сюда не доберется.

Но оптимистические предчувствия Голли оказались точнее и через пять минут манжетный индикатор четко определил сход с транзитной ветки в систему Аритабора долгожданного корабля, а еще через пару минут – его фиксацию на орбите.

– Зайди над пятой платформой, Суф, – попросил Голли, – дай мост на корабль и не трогай связь, пока мы не войдем в контур.

Матлин лишь тяжело вздохнул, и в тот же момент фиолетовые сумерки прошил лифтовый лучевой цилиндр.

Суф стоял у опущенных панелей пилотского отсека в кромешной темноте, спиной к своим визитерам, и наблюдал с внешней панорамы весьма занимательную картинку. Планета Аритабор пульсировала протуберанцами ярко-розового "огня", испуская ритмические узоры, будто выстукивая марш, а магнитные волны эхом откатывались от нее и растворялись в защитном поле, чуть-чуть не долетая до внешнего контура корабля.

Реакцию Суфа можно было истолковать двояко: либо он ничего не понимает в астрофизике, либо такое явление природы ему доводится видеть далеко не каждый день.

– Что вы натворили, бездельники? – Суф обернулся и по бледной физиономии Матлина сразу понял, что попал в точку.

– Альба пропал, – сообщил Матлин и опустился на нижнюю панель, чтобы головокружение не спровоцировало включение аварийных систем протектора.

– Что? – переспросил Суф.

– Неделю назад исчез с орбиты. Что произошло – неизвестно. "Навигатор" не может обнаружить корабль, говорит, надо найти инженера, который делал транзит с этой орбиты. Ты делал?

– Делал, – подтвердил Суф, – это наша орбита и отсюда один транзит – ЦИФ. Пока еще он нигде не сорвался.

– Маршрут чистый. В ЦИФе корабля нет.

Суф перевел взгляд на Голли.

– Что произошло?

Голли включил запись хроники того злосчастного дня, и Суф внимательно ее просмотрел, не сдвинувшись с места.

– После аварийных позывных связи с кораблем уже не было, – объяснил Голли, – не сработал даже БКМ-приемник. Болф исчез. Будто завис в ноль-фазе. Это произошло слишком быстро. То есть когда я получил аварийный вызов, корабля уже не существовало.

– Что значит "не существовало"! – возмутился Суф. – Ты уверен, что погасил навигационные системы?

– Абсолютно. Я проверил много раз, прежде чем оставить его, и подстраховался твоим автоматическим приемником, но он не успел сработать.

– Ты уверен, что не научил мальчишку обращаться с пультом в закрытом режиме?

– Я же не полный идиот, – обиделся Голл, – да он и не просил учить... Его при желании-то ничему не научишь.

Суф чуть не за шиворот подтащил Голли к краю внешней панорамы и указал на пульсирующий розовый шар:

– Тебе известно, что это за фейерверк?

– Нет, – сознался Голли, – это тогда же началось, в тот же самый день.

– Сработала агравитационная защита планеты. Ты знал, что это аномальная зона! Сколько раз я тебе говорил – займись агравиталистикой; сколько раз я тебя заставлял – посмотри древние навигаторские хроники, если в нормальных схемах не можешь разобраться! Что ты мне отвечал?..

Матлин с удовольствием бы заткнул уши, чтобы не делать себя свидетелем заурядной взбучки нерадивому подмастерье. К его счастью, разговор быстро перешел на малопонятный ему язык специфических терминов, из которого время от времени можно было вычленить русскоязычные эпитеты, характерные для педагогической практики Суфа.

– Это я им разрешил, – вступился, наконец, Матлин за невинно избиваемого младенца, – Альберт плохо себя чувствовал в Аритаборе, а в ЦИФ возвращаться без нас не хотел.

– Хотел дождаться результатов стенда, – добавил Голл, но брешь, пробитая Феликсом в сплошном потоке нравоучений, продержалась недолго. Суф махнул на него рукой, как на совершенно безнадежный случай, и снова напустился на младшего Гренса.

– Этого нельзя было делать ни в коем случае! Запереть! Привязать! Усыпить! Ты-то мог догадаться, что это абсурд? Ты-то знал, что зона Аритабора – не место для успокоительных прогулок по орбитам!

– Хорошо, – перебил его Матлин, – ты знаешь, от чего это могло произойти?

– Им надо задавать вопросы, – указал Суф на розовое пятно, под которым подразумевались все аритаборские хитрецы, вместе взятые, которые наверняка знают все на свете, не говоря уже о фокусах родной зоны.

– Раис назвал тот же термин что, и ты, "агравитационная защита планеты", но ничего не объяснил. Меня интересует, что могло случиться с Альбертом и где его искать?

– Не знаю, – отрезал Суф, и Матлин почувствовал, как последняя тощая надежда рухнула костями рядом с ним. Если Суф столь однозначно признается в своей несостоятельности решить проблему, значит, дела обстоят хуже некуда. – Где твои драгоценные мадистологи? Почему бы тебе не спросить у них? Что скажет по этому поводу твой шестирукий красавец Кальтиат? Что-то я не вижу, чтобы они суетились. Я предупреждал: этот мальчишка заварит кашу, а расхлебывать будем мы с вами...

– Не волнуйся, – остановил его Матлин, – Кальтиат скоро будет здесь. Твоя задача как следует проверить транзиты и... Словом, ты не хуже нас понимаешь, что корабль надо найти. Если ты не сможешь найти корабль, этого не сможет никто.

– Это верно, – согласился Суф и задумался. – Ты, конечно, хотел сказать, что никто, кроме меня, не станет этим заниматься. Я проверю транзиты. Если болф существует в природе – я найду его, а если нет...

– По крайней мере, – продолжил Голли, – мы будем точно знать, что его нет.

Cуф наградил последним сердитым взглядом своего ученика и погасил внешнюю панораму. Ожила подсветка отсека, и панельный диск дал разворот на пятнадцать градусов, обнажив ходовые системы. Это могло означать лишь одно: не стоит терять времени, посторонним просьба покинуть контур машины.

– Ты отправишься со мной, – указал он на Голли.

– Нет, – возразил Матлин, – нам предстоит тяжелая работа. Без него мы не справимся.

– Тогда убирайтесь оба и позаботьтесь о том, чтобы мне не пришлось разыскивать вас.

Болф Суфа покинул систему Аритабора раньше, чем Голли и Матлин успели вернуться под купол платформы, в самый разгар бури. "Что-то он тоже заподозрил неладное в свечении атмосферы", – подумал Матлин и посмотрел в глаза Голлу.

– Надо помолиться, – предложил Голл, – чтобы с Суфом не случилось чего...

– Нам надо помолиться не только за Суфа. И помолиться как следует.

Глава 12

Верхние этажи подземного Аритабора оказались еще более пустынными, чем галереи, примыкающие к лаборатории. Аритабор и без того не отличался излишней суетностью бытия, но теперь, пройдя насквозь несколько уровней, Голли не встретил ни одного посредника. Будто розовая стихия действительно смела их с лица планеты и выкурила из ее недр. Он готов был предположить худшее, если бы накануне не повстречал Раиса, который детально расспросил его о делах Фрея, о его здоровье и планах на будущее, и, указав на небо, разъяснил ему, как начинающему навигатору, что "векторная аномалия" здесь случается и не представляет ни опасности, ни научного интереса. Но Голли все же решил игнорировать деликатный намек и расставил датчики на всех наружных платформах. Результат опыта не оставил сомнений – планета сопротивлялась сильнейшей пространственно-временной аномалии, с которой практикующий навигатор встречается в среднем раз в сто лет. Но это ровным счетом ничего ему не объяснило, кроме того факта, что Аритабор столкнулся с проблемой и последствия этого столкновения, по заверениям Раиса, продлятся недолго. Ничего подробнее о характере аномалии на месте узнать было невозможно: выходить на связь из лаборатории Матлин категорически запретил. Оставалось надеяться лишь на Суфа, на здравый смысл и на то, что Альба к этому никак не причастен, а значит, есть хороший шанс отыскать его живым и невредимым.

Баю не покидал лабораторию несколько суток, а Феликс время от времени разыскивал Голли, чтобы задать ему пару нелепых вопросов:

– Существовали ли когда-нибудь зеркала в доме Лоина Гренса? Как связаны между собой понятия "срок", "сорок", "сорокадневные поминки" и действительно ли в доме, где есть покойник, по народному обычаю принято закрывать зеркала?

Будто он, несчастный акрусианин, уже унаследовал должность главного специалиста по истории Земли, в то время как готовил себя к карьере навигатора и в стендовые лаборатории горе-мадистологов уже не стремился.

Но настал момент, когда в эти самые лаборатории он был приведен принудительно и усажен перед развернутой панорамой. Матлин занял позицию конвоира за его спиной. Луч сканера прошелся по глазам Голла и погрузил его голову в пространство едкого света.

– Что ты делаешь? – испугался он.

– Снимаю параметры, – невозмутимо ответил Матлин.

На панораме сканера возникла округлая голограмма.

– Фрей нашел способ снимать показатель А/К-коэффициента с мемо-формы. – объяснил Баю. – Слишком простой и удобный, чтобы я мог в него поверить... Давай-ка, навигатор, ставь точку посреди схемы и разгоняй ее от центра к периферии.

Мемо-форма младшего Гренса тускло пульсировала разноцветными точками, переливаясь и кувыркаясь в контуре сканера.

– Это моя мема?

– Точно, – подтвердил Баю. – Твое виртуальное сознание. Теоретически оно может даже функционировать автономно, но Фрей еще не придумал, каким образом добиться такого эффекта. Давай-ка устроим маленькую векторную аномалию. Протестируем эту штуку на скорость.

Голли задал скоростной режим от центра к периферии и развалился в кресле.

– Ну и...

Схема осталась неподвижной, но из разноцветной палитры пульсирующих точек выделились красные оттенки. Их пульсация замедлилась, затем остановилась. Точки росли в размерах, образуя пунцовые пятна, кое-где сливались жирными протоками...

– Все, – Голли зафиксировал схему. – Пошла макроскоростная дуга. Или мне имитировать фигуры пилотажа?

– Замерь свой показатель, – предложил Баю. – Красный цвет экстравертной динамики должен соответствовать креативу. Просто подсчитай процент красного.

– Семь, – доложил Голли и обернулся.

– Не густо, – вздохнул Матлин.

– Это соответствует твоим навигаторским тестам?

– Да. В этих пределах...

– Теперь разгоняйся от периферии к центру. Зеленые оттенки будут соответствовать адаптиву.

Зелень засосала в себя половину схемы и заставила Фрея поволноваться за состоятельность своего изобретения.

– Сорок три процента, – доложил Голл. – На тестах было примерно так же.

– Ничего себе, – удивился Баю, – для позднего фактуриала недурно. И с такими-то показателями ты не можешь получить летный допуск?

– К чему эти замеры? – не выдержал Голли.

– Не торопись. Посмотри теперь на показатели среднестатистического землянина. – Баю вывел из архива похожую мемо-форму и разместил ее рядом со схемой Голли. – Креатив – двенадцать, адаптив – двадцать три.

– Кого это вы измерили? – поинтересовался акрусианин и обернулся к Феликсу.

– Ну, может быть, не совсем среднестатистического землянина...

Феликс красноречиво почесал затылок.

– Не важно... – ответил он. – У землян эти два показателя, как правило, находятся в пределах равновесия. Разница не более пяти процентов.

– А теперь посмотри на показатели Альберта.

Рядом возникла третья схема, на первый взгляд ничем не отличающаяся от двух предыдущих. Но, как только Голли попытался разогнать ее "на креатив", красная вспышка озарила панораму. Макропараметры были достигнуты мгновенно. Голли в ужасе отпрянул от пульта.

– Что это?

– Сто процентов, – подтвердил Баю.

– Это физически невозможно!

– Попробуй еще раз.

И второй раз, и третий, и десятый алое пятно расползалось до границ голографической формы, не оставляя пустого пространства.

– А что у него с адаптацией? – спросил ошарашенный акрусианин и, не дожидаясь ответа, задал центробежный разгон.

Схема не двинулась с места.

– Что за ерунда?

– Интересно, – оживился Баю, – как навигатор выходит из ситуации, если не может сдвинуться с места при помощи стандартных команд?

Голли еще раз попробовал повторить "стандартную команду".

– Ты видишь здесь хоть одну зеленую точку? – занервничал Матлин. – Как ты можешь придать ускорение, если у тебя даже нет разгонной панели.

Но Голл Гренс отмахнулся от него как от среднестатистического фактуриала, не имеющего отношения к летным наукам, и подвинул к себе пульт. Матлин отошел в сторону, чтобы сгоряча не отвесить подзатыльник юному навигатору. Голли перезагрузил мему Альберта во внешнее силовое поле и сжал ее контуром. Разгон сработал принудительно, и Баю очень скоро поманил к себе Фрея.

– Иди сюда, полюбуйся...

Едва зеленая искра проскочила по внешнему контуру, голограмма свернулась в точку и выстрелила новой ярко-алой вспышкой.

– Не понял, – признался Фрей.

– Повтори для него.

Красная вспышка повторилась, словно вырвалась из сжатого пространства, и застыла в объеме первозданной мемо-формы.

– Увеличь центральную точку, – попросил Баю.

На панораме сканера повисло одно большое и выразительное "пятно мадисты".

– Этого тоже не может быть, – сделал вывод Голли и присоединился к общему молчанию, которое обещало продлиться вечность.

– Этого не может быть точно! – повторил он, когда пауза стала невыносимой. – Человек не может давать такие показатели.

– У его отца, – объяснил Матлин, – эта штука заменяла работу обоих "коэффициентов", у Альбы она, похоже, рассчитана на удержание баланса.

– Притом, как видишь, не в пользу адаптива, – добавил Баю. – Представь, что бы он натворил на Земле, если бы баланс был пропорциональным...

– Вы хотите сказать, что он не человек?

– Самый парадоксальный человек из всех, кого я когда-либо встречал, – ответил Матлин, – можно сказать, существо человеческой природы на грани...

– На грани чего?

Феликс и Баю переглянулись. Этот импульс двух заговорщиков Голли почувствовал бы спиной в темноте как векторную аномалию, пронзившую его нормальный трезво-аналитический рассудок.

– Этот опыт надо показать Кальтиату, – сделал вывод Баю.

– Нет, – категорически возразил Феликс.

– Боюсь, что это защита мозга, Фрей, у парня врожденная первая степень защиты мозга. Это объясняет и провалы памяти, и невосприимчивость к обучению, ни к какому внушению извне. Единственное, что я могу сказать абсолютно точно, – такая защита за пустое место не держится. Может быть, Кальта скажет больше...

– Кальта найдет его без нас и пристроит в заповедник призраков.

– Альберт не призрак, – успокоил его Баю, – и не мадиста. И уж тем более не человек. Он существо, нашедшее способ адаптироваться в человеческой цивилизации. Вероятно, его не стоило трогать вообще... Во всяком случае, я не знаю, как обращаться с субъектом, обладающим подобной структурой. А главное, как выражаются наши посредники, для чего такая структура имеет место быть?..

– Мадистогенная фектация, – предположил Матлин.

– Экспромт мадисты обычно имеет более глубокий смысл, чем нам кажется. – Баю перевел взгляд на прилипшего к креслу Голли. – Ты хорошо помнишь, как был запрограммирован твой корабль в момент исчезновения?

– У меня остался дубляж.

– Прекрасно. Теперь подумай и ответь, что мог сделать человек с креативной аномалией, чтоб сбить корабль со всех транзитов и, не выходя из ноль-фазы, отчалить на нем неизвестно куда?

Голли лишь растерянно поглядел на Феликса.

– Представить себе не могу.

– Он мог испугаться розового свечения?

– Он не мог его видеть. Панорама была чистой.

– Сколько тебе понадобится времени, чтобы найти идентичный болф и восстановить на нем ту же программу?

– Восстановить абсолютно точно, – добавил Матлин, – и поскорее, пока не закончилась буря.

Глава 13

До конца урагана оставалось порядка семи аритаборских суток – чуть более трех недель. Ожидая новостей, Матлин пребывал в полном одиночестве, в добровольном заточении за стендовым пультом, как безумный фанатик, без отдыха и без желания придать хоть сколько-нибудь упорядоченный вид своим интуитивным поискам в черном зале черного таракана, которого, вероятнее всего, там нет. Баю покинул его вслед за Голли; умчался в направлении ближайшей астарианской зоны, толком не объяснив своему партнеру причин столь скоропалительного отъезда.

В одиночестве Матлин чувствовал себя потерянным. "Без тебя как без рук", – признался ему однажды Баю. "Без тебя как без головы", – ответил ему Матлин. "Без вас обоих как без головной боли", – добавил Раис, случайно оказавшись свидетелем этих объяснений.

"Голову" Баю Матлин считал своим главным приобретением после Ксареса и Суфа. Без головы Баю он ни за что бы не решился на мадистогенные опыты. Если Ксарес в свое время вернул его к жизни, появление Суфа внесло в эту жизнь приятное ощущение неведомых перспектив, а знакомство с Раисом – осмысленность, то Баю не только оформил эти таинственные перспективы в конкретную цель, но и придал ей некую безудержную целеустремленность, порой излишне активную, а временами настолько ярко выраженную, что Раис с каждым днем все больше избегал их общества и в таинства стендовых лабораторий предпочитал себя не посвящать. Лишь изредка встречая своих воспитанников на перекрестках аритаборских коммуникаций, он интересовался с отрешенной интонацией голоса, как поживают молодые бонтуанские особи?

"Бонтуанствуют", – отвечал ему Матлин, и этого было достаточно для поддержания нужного уровня безучастия в душе Раиса, которого Матлин опасался именно потому, что никогда не знал, что у него на уме. А если и догадывался, то чаще всего ошибался. Может быть, именно это опасение заставило его несколько лет подряд до головной боли осваивать все возможные инженерно-информационные приемы с одной-единственной целью – чтобы не сталкиваться напрямую с существами, подобными Раису. Хотя прекрасно понимал, что любой из них стоит целой инфосети. Понимал тотчас, столкнувшись с очередной неразрешимой задачей, попав в очередной тупик, в замкнутый круг, в котором можно вертеться бесконечно. В таких ситуациях, доведя себя до нужной степени озверения, он все же приходил к Раису, но уходил от него в полном смятении чувств. И только через долгое время до него как до колокольни доходило, что интеллектуальные издевательства учителя имели свой конструктивный смысл. Что в логической аналитике посредников действительно присутствует рациональный витамин, которого так не хватает его "бонтуанствующему" организму. Единственное, что он понимал точно и наверняка, это то, что у него с Раисом полная интеллектуальная несовместимость и единственное, чего он напрочь не понимал, – отчего Раис до сих пор не выставил его прочь из Аритабора со всей околомадистологической свалкой лабораторного барахла? Уж не оттого ли, что ни секунды не сомневался в том, что из этой авантюры ничего не получится?

Одиноко просиживая дни напролет в лаборатории, Матлин не раз ловил себя на мысли пригласить Раиса и выслушать все, что он думает. Если на десятые сутки до него дойдет хотя бы приблизительное направление поиска Альбы – это и будет лучшим результатом опытов. Но Баю категорически не советовал. "Посредники не работают с аналитическими машинами, – объяснял он, – но программу сбивают одним своим присутствием. Так что верное направление может оказаться совершенно не в той стороне". Даже если по ближнему коридору галереи прогуливался кто-нибудь из посредников, Баю немедленно гасил работающие программы. "Ты не понимаешь, – отвечал он на вопросительные взгляды Матлина, – с мадистой должна работать только машина. Иначе никакой аритаборский иммунитет тебя не спасет". Но лаборатория по-прежнему оставалась в Аритаборе – в самом безопасном для нее месте, и спасительный "мадистонейтралитет", который Баю называл иммунитетом, хранил ее, как колдовской амулет.

Программное обеспечение они с Баю создавали вместе несколько лет, не покладая рук и не жалея сил. Матлин взял на себя бонтуанские инфосети, Баю – все остальные, которые посчитал нужным использовать. Все свои бонтуанские материалы Матлин бережно упаковал в особый архив, который, по непонятной ему причине, был равнодушен к присутствию посредников. Программа архива строилась на моделировании вопросника. Все накопления, так или иначе, оказались выкачанными из инфополей, локальных хроник, некоторых личных вкладов братьев и сестер по разуму и дополнялись громадной свалкой хлама по всем бонтуанским проблемам, собранной через ЦИФы, – отработанный материал, не представляющий научного интереса. Из всего этого, как из старого тряпья, Матлин планировал создать систематизированное информационное поле, на базе которого аналитическая машина смогла бы решить любую фактурную задачу. Но не справился и с сотой долей процента материала, зато конкретно вычислил, сколько времени уйдет на подобную процедуру, ужаснулся и сделал вполне фактуриалоподобную программу вопросника, способную самостоятельно формулировать задачу и выуживать из общего хаоса нужные лоскутки. Все это работало чрезвычайно бодро и вполне бы устроило пользователя, если б не одно существенное "но" – пользователь по-прежнему представления не имел о возможностях собственного архива. Он не раз просил Баю сделать язык-ключ, который упростил бы систематизацию материала, но у Баю и без того хватало забот.

"Вопросник" архива запускался с одной и той же голографической картинки – макета-транслятора земного шара, первого и самого дорогого Матлину вклада в архив. Он много раз "препарировал" этот макет, он знал всю планетарную физику Земли наизусть и мог по памяти воспроизвести ее в подробностях, которые не заметит самый дотошный фактуролог. Но именно эти милые подробности согревали душу Матлина, когда его теперешняя жизнь начинала казаться невыносимой. Он мог часами наблюдать пустынные ландшафты, копошащиеся под толщей смога города, трещины в арктических льдинах. Он каждый раз безумно радовался, заметив, как с орбиты в космос пытается выкарабкаться летательный аппарат, величиной с его рабочую панораму. Он бросал дела и самозабвенно переживал за него, слегка подталкивая пальцем. Натуральному прототипу такое участие вряд ли могло помочь, но иногда из лаборатории все же доносились возгласы необыкновенного счастья: "Вот сучий сын! Долетел-таки! Не промазал!"

– Кто куда долетел? – спрашивал Баю.

– До спутника Юпитера.

– До какого спутника?

– Какая тебе разница? Считай, что мы уже до Юпитера долетели, – с гордостью сообщал Матлин и требовал немедленных поздравлений.

Но теперь, в свете всех передряг последнего, тяжелого месяца, чувство ностальгии отказывало ему все чаще. Казалось, оно было утрачено вместе с Альбой, и шарик в серых облаках уже не вызывал трепетного восторга. Он погрузил "вопросник" в поле архива и запросил все сведения о креативных аномалиях в цивилизациях 2-3-й ступени.

– Информация о Земле в заданных координатах отсутствует, – опередила его намерения машина, – мы можем выбрать общие бонтуанские фактурные креативы.

– Сделаем, что сможем, – согласился Матлин.

– Будем моделировать земной вариант?

– Никакого моделирования, пока я за пультом. Меня интересуют реальные факты.

– Земля слишком молода для обстоятельного анализа, – оправдывалась программа.

– Самое время ею заняться, пока она молода, пока я не начал находить материалы о ней на ЦИФовских кладбищах.

Из непролазных дебрей архива выплыл каталог аналогичных фактур. Матлин, не долго раздумывая, остановился на ранних цивилизациях Акруса и приплюсовал к ним для наглядности еще пару относительно похожих друг на друга цивилизаций.

– Ищем статистику А/К-коэффициентов, – предложила машина.

– Да.

– Этот сектор архива работает в аритаборской версии WW, фактурные адаптации языка затрудняют поиск.

– Я вообще молчу, – согласился Матлин, отключил акустические сенсоры и с ужасом подумал, что это стоило сделать гораздо раньше, сразу, как только машина принялась разжевывать для него каждый шаг. Теперь отказ программы работать с "фактурным диалектом" следовало принять стоически и вида не подать, что процесс решения задачи начнет выходить из-под его контроля. Матлин расслабился и попытался отвлечь себя простым упражнением по инфоадаптации языка – описать процессы, происходящие в его голове на данный момент: "брожение неумеренного творческого интеллекта в замкнутом контуре черепной коробки, старание проломить этот контур в надежде, что решение задачи обнаружится под его обломками". Это явление всегда напоминало ему историю червяка, прогрызшего лаз из коробки, в которой вырос. Червяка, который не заметил, что попал в другую коробку, гораздо больших размеров.

– Есть несколько похожих аномалий, – сообщила программа.

– В Акрусе?

– Нет.

– Давай посмотрим. – Матлин усилил имеющиеся в машине телепатические сенсоры, так как даром отменного телепата от природы наделен не был. Если не сказать проще – был обделен. До такой степени, что самые чуткие экстрасенсы понимали его "внушения" с трудом и предпочитали контактировать любым другим способом. – Аритаборские влияния исключи. – попросил он программу, – всех подозреваемых контактеров с Ареалом и гуминомов исключи. Ну, как? Осталось что-нибудь?

– Осталось, – обрадовала его машина.

– Давай.

На панораму была подана схема с точным указанием пространственно-временных координат цивилизации. Общий биотип составляющих ее существ с полной раскладкой возможностей подобного биотипа, похожего больше на человека, чем на среднестатистического гуманоида версии WW.

– Не надо, – запротестовал Матлин, – меня интересуют только проявления креатива, что натворил этот персонаж? Все остальное можно пропустить.

– Математически доказал структуру информационного поля Ареала.

– Уровень его креатива по стобальной шкале?

– Пятьдесят.

– Очень интересно. Еще... только факты.

– По третьей ступени фактуры...

– Желательно до третьей.

– Были факты.

– Давай...

– Попытка создания пространственного антигравитанта.

– Почему попытка? Не получилось?

– Не успел, – ответила машина, – он быстро прожил свою трагическую жизнь.

– Агравитант работал?

– Да, но бессистемно.

– Ох, ничего себе! – изумился Матлин. – И это на второй ступени фактуры!

– Эта цивилизация не преодолела стадию фактуры. Техногенный экологический дисбаланс. Биотип, аналогичный аритаборскому, раннеакрусианскому, человеческому...

– Бонтуанский, одним словом, я понял... прошу тебя при мне о техногенных дисбалансах впредь не упоминать.

– Извини.

– Ничего страшного. Давай вернемся к нашему персонажу. Натурал?

– Чистый.

– Гуминомных порочащих связей...

– Не имел.

– К контакту с внешним Ареалом...

– Не привлекался.

– Чудеса!

– Никаких чудес, абстрактно-аналитическое моделирование, которое ты не любишь.

– Ну это ж надо! Перемещаться во времени и пространстве...

– Только в пространстве и не всегда в цель.

– Ладно, смоделируем его мемо-форму.

– Смоделируем? – переспросила машина.

– А как еще мы можем поступить? Разве есть оригинальная?

Панорама очистилась и изобразила исходную голограмму. После "навигационных" маневров сканер выдал результат: креатив – шестьдесят, адаптив – сорок. Никаких инородных свернутых структур, зато идеальная мобильность. Все возможные связующие каналы были использованы максимально и более того... Впервые Матлин наблюдал воочию совершенно непостижимой силы талант на интеллектуально-творческом симбиозе такого невероятного размаха, что отказывался верить глазам: 30% вскрытия мозга против 10 стандартного "гения эпохи".

Он запросил тот же параметр со схемы Альберта и ужаснулся. Вскрытие мозга в диапазоне ноля – состояние полного дебила при феноменально высоком креативе. А при разворачивании нулевого диапазона – то же самое нелепое "пятно мадисты". "Ситуация фантастическая", – подумал Матлин и впервые заподозрил себя в непроизвольных навязчивых видениях.

– Это потрясающе! – Он вернулся к диаграмме неизвестного фактуриала. – Если б я имел такие возможности, мне бы не понадобилось покидать Землю. У этого чуда природы были дети, внуки?

– Если б у него были дети, внуки, – ответила машина, – он занимался бы делом, а не антигравитантом.

– Логично, – согласился Матлин, – что-нибудь выше 60%-го креатива мы имеем?

– До третьей ступени фактуры это рекорд.

– В Акрусе мы имеем что-нибудь близкое к этому рекорду?

– Нет, в Акрусе мы имеем серию креативных аномалий более низкого порядка, но можно поискать в других аналогичных фактурах.

– Давай все же остановимся на Акрусе. Что за серия аномалий?

На панораме появилась таблица мемо-голограмм со статистическим анализом. В особых комментариях она не нуждалась, однако, проанализировав каждую и сопоставив между собой, Матлин выявил одну интересную особенность, имеющую очевидное сходство с ситуацией Альберта: коэффициенты будто паразитировали друг на друге, если креатив достигал отметки 40% по стобальной шкале, адаптив немедленно опускался вниз, и наоборот. Но в свободном состоянии выше 30%-го барьера ни один из показателей не поднимался.

– Что это за подборка? – спросил Матлин. – Покажи мне временные координаты.

– Зачем? От первого феномена до последнего чуть больше ста лет.

– Одно поколение? – удивился он.

– Последнее поколение. Оно никак не проявило себя, только превысило критическую массу аномалий.

– Эпидемия?

– В фактурологии эта эпидемия называется "акрусианский ген".

– Выходи в 10-ю Книгу, через внешнюю сеть, разберемся, наконец, что за "ген".

Архив 10-й Книги дал лишь самые общие сведения о цивилизации, из которых так и не стало ясно, о каком именно периоде идет речь. О том ли самом, которым самозабвенно занимался Гренс в юном возрасте, или о чем-то очень похожем. Суть болезни под общим названием "акрусианский ген", вне всякого сомнения, прямо или косвенно сводилась к злоупотреблению АПС-фактором НИМа, которое в данной конкретной среде привело к непомерному развитию "пророческих дарований". "Мистические эпидемии" местной "фауны". Каким образом акрусиане умудрились выработать у себя такие способности, осталось неясным, но из примитивных основ фактурологии Матлин знал: превышение критической массы ясновидцев на душу населения способно сбить историческую программу цивилизации и зачастую приводит ее к гибели. Но каким образом это происходит на практике – представления не имел. Последующие цивилизации Акруса, как свидетельствовал архив, унаследовали "ген", но трансформировали его опасные свойства в более безобидные. Такие как, к примеру, повышенные телепатические, экстрасенсорные возможности, аналитические свойства памяти на подсознательном уровне, отменный дар самоконтроля при любых жизненных коллизиях, который у чистых фактуриалов встречается нечасто. Именно эти феноменальные свойства заставили поздних акрусиан всерьез заняться изучением причин... т.е. биологической предысторией. Именно с этой целью были извлечены на свет давно забытые и вновь обнаруженные архивы и изучены снова. Но обнаружили ли акрусиане причину своей эпидемии в череде восстановленных исторических событий, не говорилось. Однако объяснялась и убедительно доказывалась одна занимательная гипотеза на этот счет: будто цивилизация не сама по себе сбрендила, а зараза в чистом виде была занесена в нее извне и вольготно прижилась. Но кем и каким образом, также не говорилось.

– Предел креатива фактуриала – 60%, – напомнила Матлину машина, – выше не было.

– Да знаю, знаю, – отмахнулся он.

– Мы будем анализировать другие цивилизации или застрянем на Акрусе?

– Непременно будем, только дождемся Баю.

Архив закрылся. В лабораторию вернулись прежняя пустота, одиночество и отчаяние, которые, как пленки серых облаков, укутали шарик планеты, вращающийся на пустой панораме. Матлин вернулся в нудное состояние ожидания. Ожидания вестей от Суфа, визита Кальтиата, который давным-давно стартовал с Кальты и застрял по дороге. Но, как спасительной мессии, как второго пришествия или судного дня после похмелья, он ждал астарианского путешественника Баю, который пока что без хороших вестей ниоткуда не возвращался. Это было не в его привычке. Даже если набег на астариан оказывался неудачным, он умел извлечь пользу из неудач и поднимал настроение одним своим появлением.

Баю, по всей сути своей и по происхождению, был чистейшим бонтуанцем. Притом гуманоидом голубых кровей, что характерно исключительно для бонтуанских рас. Он относился к той же компании "молодых бонтуанствующих особей", что пристрастились к посещению Аритабора незадолго до появления здесь Феликса. И с тех пор как Раис окончательно к ним притерпелся, считали Аритабор своей родиной – "прикой" бесконечного космоса, где единственным домом им служила летучая "шхуна" невероятных размеров. Та самая "шхуна", которую посредники безуспешно пытались отогнать на дальние орбиты, а то и выставить из системы прочь, чтобы она не нарушала гравитационный баланс. Но "шхуна" возвращалась с удивительным упрямством на прежнее место и непременно улеглась бы на песок, если бы ее технические параметры позволяли такой маневр. В конце концов Аритабор смирился с ее существованием так же, как Земля смирилась с существованием луны. Баю был самым молодым членом экипажа и в наибольшей степени склонным впадать в крайности. Он получил классическое посредническое воспитание, был лингвистом до мозга костей и неплохо владел всеми известными в Аритаборе приемами обмена информацией – от телепатического до всех моделей артикуляции и звука, включая кодовые сигналы в диапазонах, недоступных нормальному уху, которые Матлин обозвал "свистограммами". Эти чудеса акустики и способность к вибрационному воздействию на биополя собеседника имели смысл гораздо больший, нежели обычная речь, в частности, способны были менять физические параметры окружающей среды, даже уничтожать материальные объекты, если в этом созреет необходимость. Такими приемами способны овладеть редкие уникумы, если, разумеется, они не унаследовали эту способность от своих предков. Как это получилось у Баю – осталось загадкой даже для Раиса. По аритаборским меркам, он стал лингвистом-оптималом, а лингвист в Ареале (как поэт на Руси) – всегда больше чем просто лингвист. "Включение" в любой специфический язык версии WW ему стоило нескольких часов интеллектуальных усилий. Но, поняв это, оценив возможности, которыми он обладает, Баю замолчал на несколько лет. Последней его фразой стало признание собственного бессилия, своеобразного комплекса неполноценности перед посредниками, и прозвучала она примерно так: "Я знаю несколько тысяч языков, но мне нечего сказать ни на одном из них".

Во время своего торжественного молчания Баю стал ходячим аритаборским анекдотом. Он присутствовал на галереях подземного царства как тень предков и как привидение исчезал от легкого дуновения ветерка. Все, кто знал о его душевной драме, пророчили ему участь немого странника, искателя Летаргических дун, одним словом, чокнутого отшельника, которых в Ареале принято считать печальной издержкой аритаборского влияния. Так случалось, что самые одаренные ученики посредников то и дело застревали в невесомости между исходной точкой своего ученичества и гипотетически желаемой точкой совершенства. Посредники изготовили на свою совесть достаточно таких экземпляров из других рас, которые, не доведя себя до назначенной цели, не пожелали вернуться в прежнее состояние. Полку искателей Летаргических дун с каждым разом прибывало.

Баю избежал этой участи благодаря фактуриалу Фрею, который также слонялся по Аритабору в качестве анекдота и являл собой для всех окружающих живую иллюстрацию того, что не следует опустошать разумное поголовье фактур, даже если какая-то отдельная особь показалась чрезвычайно привлекательной. Особь должна находиться в естественной среде, а не разгуливать по старым планетам цивилизации и не приставать к гуманоидам со своими чисто фактурными проблемами. Но как только в Аритаборе стало известно, что этот самый фактуриал Фрей тащит на хвосте мадисту, все недоразумения прекратились, и вопрос о том, для чего он понадобился Раису, отпал сам собой. Теперь просто Фрей просто гулял по Аритабору и просто цеплялся к гуманоидам, если таковые вызывали его интерес. Однако именно Фрею, ко всеобщему удивлению, удалось вывести Баю из сомнамбулически молчаливого забытья. Именно Фрей потребовал аудиенции с этим полупривидением. Именно Фрей добился этой аудиенции и морочил голову отъехавшему от жизни Баю много дней напролет, сидя подле него и воспроизводя путаные непрерывные монологи на весьма пространном языке, порою переходящем в язык жестов.

Когда Баю первый раз поднял взгляд на болтливого Фрея – Фрею аплодировала вся бонтуанская "шхуна"; когда Баю, будучи в состоянии призрака, сам начал преследовать Фрея по всему Аритабору – Фрею аплодировал весь Аритабор. И все с нетерпением ждали, когда же критическая масса Фреевой болтовни перевалит за критическую отметку молчаливого терпения Баю. И дождались. Баю произнес первое магическое, осмысленное изречение, которое на древний язык посредников переводится как "мадистанс", и глаза его вспыхнули безумством восторга. "Да! Да! Да! – подтвердил он. – Это достойно быть смыслом жизни". – И в тот же час сгинул из Аритабора. А спустя некоторое время посредники обнаружили его в архиве астарианских лабораторий. И, как Фрей проматывал свою жизнь между ЦИФом, Аритабором и смутными мечтаниями о Земле, так же и Баю существовал в двух с половиной измерениях. Одно называлось "Фрей", второе – Астарианский заповедник, а безнадежная половинка – "смутной надеждой на то, что мадистанс когда-нибудь вернется в пределы здравого смысла хотя бы в его одном, отдельно взятом миропонимании.

Оправдываясь перед Раисом за содеянное, Матлин приводил один и тот же, заранее взвешенный аргумент: "Мне нужен хороший лингвист. Хоть разорвись... позарез нужен. Посредник, который не боится запачкать мадистой свою благовредную репутацию". Аритаборские посредники против такого аргумента были бессильны и удовольствовались своим привычным императивом: "Если ты стоишь на дороге великого прогресса, сойди на обочину. Целее будешь".

Глава 14

Все новости в зачахшую от тоски лабораторию проникли подозрительно одновременно. Может, оттого, что Феликс так ни разу и не вышел за ее пределы, а может, оттого, что, наконец, вернулся Баю. Вернулся в присущей ему бодрости духа. К счастью, теперь настроение Баю не зависело от мелких "гуманитарных" недоразумений. Возможно, годы депрессии пошли ему на пользу, возможно, он не видел в происходящем никакой трагедии. Возможно, он просто не умел отличать плохую новость от хорошей. Новость сама по себе представляла для него ценность гораздо большую, чем ее субъективные характеристики.

– У землян принято начинать с плохих новостей, – намекнул ему Матлин.

– У всех остальных принято идти по порядку, – ответил Баю. – Итак, нашелся болф. Тот самый. Суф обнаружил его на окраине пустоши вблизи Хаброна. Скоро он будет здесь.

Матлин осторожно развернулся к нему вместе с пультом, будто опасаясь, что хрупкое знамение может раствориться в разреженной атмосфере лаборатории.

– Хаброна?..

– Следующая новость: Альберта в нем нет. В соседстве с Хаброном ничего хорошего тоже нет. И, наконец, маленький Гренс давно вырос, и, если они на пару с Суфом натворят приключений, ты не должен считать себя виноватым. Это глупо.

– Я всегда буду за него виноват, – возразил Матлин, – ты все равно этого не поймешь. Так что, если плохие новости закончились, переходи к отвратительным. – Он откинулся в глубину кресла и на всякий случай добавил гравитации, чтобы достойно, не пошатнувшись, принять все, уготовленное судьбой.

– На содействие астариан можно не рассчитывать, – произнес Баю не без пафоса, будто он летал туда лишь за тем, чтоб получить отказ.

– То есть как? Они сомневаются в подлинности эксперимента?

– Ах, если бы... Они проверили все и утверждают, что стенд ошибки не допустил. Но сказали однозначно: эксперименты надо прекратить. На фактуриалах с подобной структурой эксперименты недопустимы. Что-то похожее они пытались получить искусственным путем, но попытки не оправдались, – эти аномалии не стали посредниками между мадистологами и мадистой, зато принесли много проблем. Все выглядит так, будто они стоят двумя ногами в разных измерениях. Срыв будет опасен.

– И что? Хаброн... Господи, это же на краю ойкумены. Такое путешествие может занять годы.

– Структур, подобных Альберту, в естественной природе пока еще никто не находил, так что можешь принять поздравления. Но астариане опасаются. Они уверены, что мы не контролируем ситуацию...

– Может, они знают, где его искать?

– Наверняка знают, но они уверены: будет лучше, если Альберт не найдется вообще.

– Это исключено.

– Корабль не могло отшвырнуть к Хаброну просто так, – пытался объяснить Баю.

– Что астариане советовали тебе сделать, если один ненормальный компаньон все же решит продолжить поиск?

– Посоветовали ему прежде всего вернуть себе контроль над происходящим, – их сильно смущает то, что событие имело место именно в Аритаборе. Они уверены, что, если заставить посредника быть откровенным, многое можно прояснить.

– Прояснить, – согласился Матлин, – конечно же, прояснить. У меня давно такое ощущение, что я выпал из самолета и лечу в океан. Я не могу остановиться для того, чтобы что-то прояснить, пойми, у меня нет для этого физической возможности. Либо я найду его, либо нет. А допрашивать посредников... не знаю, стоит ли раскрывать парашют, если все равно не умеешь плавать.

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

Информационная версия мадисты (19-я Книга Искусств. Хроники Кальты)

Версия на данный момент самая удобно доказуемая. Она не столь абстрактна, как оркариумная геометрия, и не так логически наивна, как "физиогенетика". Казалось, она и появилась-то как форма разумного компромисса между этими двумя полюсами. Но, если ограничиваться одними лишь постановками вопросов, мы не скоро доберемся до их решения. И, прежде чем погружаться в дебри информационной теории мадисты, следует хотя бы коротко упомянуть о ее создателях, о кальтиатах, Кальте и о том, как эта уважаемая цивилизация сумела устроить себе жизнь, которой не позавидовали бы даже самые впечатлительные клиенты преисподней.

Впрочем, то, как устроились кальтиаты, жизнью не называется. Это можно назвать ареной гладиаторов, вечной линией фронта, боксерским рингом без правил и ограничений, но никак не способом существования достойных гуманоидов. От естественного биотипа кальтиатов мало что уцелело. Цивилизация была сведена на нет, и отдельные ее представители, иногда встречающиеся в Ареале, не вызывают ничего, кроме большого человеческого сострадания. "Они все до одного мечены мадистой", – говорят о них и совершенно справедливо.

Это чистокровная версия WW, без каких-либо расовых отклонений; немногочисленная, самостоятельная, необыкновенно перспективная цивилизация. Единственное роковое невезение ее заключалось, как и у хабронитов, в месторасположении – пространственной координате. Но, в отличие от Хаброна, Кальта возникла аккуратно посередине ареала. Теоретически ничего плохого в том не подразумевается – находиться в центре родной Вселенной; по шесть рук от этого, к счастью, не вырастает и по шесть голов, к сожалению, тоже. К тому же центральная зона Ареала – гипергигантская зона, имеет относительно однородную астроструктуру, а значит, хорошо прошивается коммуникациями; имеет стабильную динамику, соответственно вероятность природных катастроф минимальна, аномалии почти исключены, равновесие и гармония, жить бы да радоваться. Все темное царство, таковы уж законы бытия, обычно располагается по окраинам. Да не тут-то было. Трудно сказать, по каким законам в тихих омутах водятся черти, только цивилизация в центральной зоне – явление такое же редкое, как цветущие сады пустыни. Цивилизации этой зоны удивительно гармоничны и перспективы. Однако кальтиаты за всю историю Ареала стали единственными, кому удалось вырасти из фактуры именно здесь, при этом уцелеть, да еще и не остаться хроническими параноиками. Насчет последнего, кстати, можно поспорить.

Короче, не буду тянуть, буду объяснять все по порядку. Цивилизация центральной зоны действительно имеет уникальные тепличные условия для развития примерно до 4-й ступени фактуры. Если она намерена развиваться дальше, она неизбежно будет иметь дело с инфополями. Здесь-то и начинаются превратности судьбы, потому что именно в центральной зоне находится некий связующий "магнетический центр" (магнетик) – постоянная координата оркариумных аномалий, курсирующих по границе, да и не только... Центр ареала является также "магнетиком" Естественных (в том числе информационных) полей, задействованных в природе ареала. Короче, единственная постоянная координата всех известных и неизвестных мадистогенных аномалий.

До введения в обиход инфополей Кальте и магнетику удавалось нормально сосуществовать. Но чем глубже кальтиаты осваивали это полезное достижение прогресса, тем неуютнее себя чувствовали. Оказалось, что Искусственные инфополя этой зоны работают по принципу Естественных. И, как ни старайся их контролировать, они всегда будут на порядок маневреннее и гораздо более непредсказуемы, чем требуется для первых опытов приобщения. Кальтиаты с этих первых опытов в ИИП были вынуждены приучить себя к нестандартной методике и изначально, на уровне пробных попыток, мало понимая, с чем именно имеют дело, получили основные, можно сказать, природные навыки манипуляции в ЕИП. Их опыт, прямо-таки целиком как есть, впоследствии лег в основу ЕИП-инженерии с первым осмысленным описанием феномена Естественных полей отпетым бездельником Ип-Кальтиатом, которого, по свидетельствам очевидцев, мадиста замучила хлеще, чем комары в безветренный вечер на берегу водоема мучат благонамеренных нудистов.

В версии WW опыт проникновения в Е-инфополе ограничен обилием условностей и имеет известный предел. Интересно, чем умнее существо – тем ниже его природный доступ в ЕИП, и соответственно наоборот. Это удивительный, но бесспорный факт. Допуск же кальтиата оказался чрезвычайно высоким, независимо от умственных достоинств. Но за уникальные возможности, как за все хорошее, надо платить. И, расплатившись сполна собственным благополучием, цивилизация умудрилась-таки, уходя, как следует хлопнуть дверью. Точнее, оставить за собой последнее слово. Этим словом и стала информационная версия мадисты.

Суть версии такова. Естественное инфополе, помимо всех прочих достоинств, таких как подвижность, зеркальность, сверхпроводимость, глобальность и, если угодно, самодостаточность, имеет общую координирующую и сообразующую сущность. В одном из предыдущих фрагментов мы сравнивали ее с колоссальных масштабов субстанцией личности, единой и бесконечной, способной присутствовать везде и во всем. Одним словом, чем-то напоминающей индуистского Атмана. Совершенно точно, что древние индусы намекали именно на эту сущность, но отождествлять одно с другим не стоит, – она не столь "антропоморфна" по своим манерам, как это хотелось бы человеку, да, собственно, мифологические намеки вряд ли претендовали на отражение истинной картины мира.

Но информационная версия, в отличие от астарианской, исследуя природу ЕИП-структур, не видит никаких тенденций к взаимодействию двух инородных начал. Напротив, кальтиаты убеждены, что это есть состав единой природы, логично сбалансированной, которая всегда таковой являлась. Поэтому о связи, разрыве и ограничении влияния друг на друга речи идти не может. И мадиста отнюдь не означает верхнего предела взаимодействия. Мадиста, по их мнению, есть естественное зеркальное свойство инфополей, информационные проекции ЕИП в физическую природу, возникающие в том случае, когда естественный ход события рискует зайти неизвестно куда. Сродни экстренному хирургическому вмешательству, когда нормальная терапия бесполезна.

Кальтиаты, желая влезть в ЕИП как можно глубже, придумали несколько хитроумных отвлекающих маневров. По их наблюдению, мадисто-зеркальный эффект отличается от просто зеркального эффекта ЕИП тем, что срабатывает не рефлекторно. То есть не так, что подошел к зеркалу – увидел себя, не подошел – не увидел. А так, что между субъектом и проекцией возникает некий момент осмысления, который способен сильно повлиять не только на качество отражения, но и на самого субъекта. Проще говоря, эффект мадисты отличается от нормальных зеркальных эффектов ЕИП так же, как действия пилота в воздушном бою отличаются от врожденных рефлексов младенца. Соответственно, по этой версии, явление мадисты ничего общего со сверхцивилизацией также не имеет, поскольку оно целиком производно и в худшем случае может претендовать лишь на роль аварийного связующего звена. Эти зеркально-производные, из опыта эмпирических наблюдений, обычно появляются в точках скопления дестабилизирующей энергетики, способной глубже дозволенного проникнуть в структуры ЕИП или неблагоприятно на них повлиять. Притом вот парадокс: если какой-нибудь недотепа сделает это случайно – реакция последует незамедлительно, тогда как намеренное вскрытие ЕИП-каналов может сойти с рук хулигану. И нередко инженеры пользуются этим кальтиатским трюком, если надо вызвать искусственное возбуждение инфозоны, грубо говоря, привлечь к себе внимание.

Однако, как утверждают кальтиаты, проявление мадисты и сама субстанция мадисты – вещи различные, хоть и напрямую взаимосвязанные. Субстанция мадисты не выходит за рамки инфополей и строит свои отношения с окружающим миром в основном посредством информационного бандитизма. Причем сброс информации – самый безобидный и наиболее распространенный способ контакта. Бывали случаи внесения путаницы в имеющуюся информацию, да такой изощренной, что не сразу разберешься... Притом трюки, которые проделывает мадиста в обычных инфосетях, повторить практически невозможно. Зачем? Очень интересный вопрос. Возможно, это что-то из приемов самозащиты, корректирующих влияний, что угодно, вплоть до желания развеять глобальную всепожирающую скуку бытия. Однако к любой неприятности можно подойти и с оптимистической точки зрения: если б не манипуляции мадисты, о существовании естественных полей, возможно, еще до сих пор не было бы известно, а все недоразумения, с ними связанные, так и списывались бы на "вирусы" и ошибки в расчетах.

Какими соображениями руководствуется в своей деятельности мадиста, не понятно никому до сих пор. Но кальтиаты (из тех же эмпирических наблюдений) очень быстро выявили все мадистоопасные области познания и обозначили их знаком (!), который затем перекочевал в язык Ареала. (В шкале Дуйля – АВ! и АП!) Это вовсе не означает, что !-области заведомо чреваты. Здесь как повезет: можно докопаться до самых тонких материй безо всяких дурных последствий и можно нарваться на неприятности при самых безобидных контактах. Но кальтиаты уверены, что случайности в этом нет. Значит, ваши безобидные опыты в определенных обстоятельствах способны дать очень не безобидный результат. Все, что творит мадиста, в конечном счете имеет свою цель, не всегда очевидную для стороннего наблюдателя. Даже если это выглядит как полный абсурд. Любители заниматься !-опасными делами, как правило, охотно консультируются с мадистологами по поводу малейшей ерунды, поскольку знают, что в !-опасных делах ерунды не бывает. У мадистологов же всегда найдется масса уловок, как избежать ненужных проблем. Более того, они уверены, что профилактика здесь гораздо эффективнее, чем нажитый печальный опыт; что мадисту не только можно обмануть, а даже следует обманывать как можно чаще. Еще лучше выработать на эту заразу универсальное противоядие, благодаря которому она вообще не сможет проникать в ИИП. Попытки таких противоядий истории известны, но без исчерпывающего представления о природной сути мадисты, фирма-изготовитель никаких гарантий не дает.

Проявления же мадисты (в отличие от ее субстанции) вообще далеки от каких-либо логических закономерностей. На это существует особое искусство – логика мадисты, которую толком не знают даже самые опытные мадистоконтактеры. Однако даже здесь кальтиаты выявили несколько общих тенденций:

– во-первых, эти проявления в 90% случаев из ста остаются нераспознанными. Контактер обычно не в курсе природы своего "собеседника". Гораздо чаще приходится сталкиваться с явлением, когда за мадисту принимается совершенно не то, что в действительности таковым является. Распознать проявление можно двумя способами: по превышению полномочий полтергейста и при возможности взгляда с различных уровней восприятия. К примеру, мадиста, которая обхаживает фактуриала, цивилизованному гуманоиду видна сразу. По этой причине проявления обычно предпочитают контакты тет-а-тет;

– вторая особенность проявлений – их непродолжительность. Для каждого конкретного случая мадистологи научились определять срок, условия существования, обстоятельства, при которых подобное существование исключено совсем. Отклонения от расчетов тоже иногда случаются, но маловероятны;

– в-третьих, проявления, больше чем сама субстанция, тяготеют к !-областям, особенно к тем банальным на первый взгляд ситуациям, которые способны когда-нибудь, через миллиарды лет, окончиться небанально. Если основная субстанция здесь действует оперативно, то проявления, кажется, обладают способностью супердальновидения будущего, и чем дальше они "видят", тем меньше их вмешательство в происходящее. Иногда оно кажется столь ничтожным, что не должно и вовсе иметь последствий. Но мы-то знаем, как упавшее с дерева яблоко может спровоцировать научно-технический прогресс. И кальтиаты, неплохо справляющиеся с любой информационной задачей на уровне полей, перед проявлениями мадисты порой оказываются бессильны. Но те же кальтиаты уверены, что субстанция и проявления в конечном итоге преследуют одну и ту же цель – коррекцию программы, которая на человеческом языке называется судьбой. Хотя сверхзадача таких коррекций, в конечном счете, никому не ясна. Существует особая наука (чрезвычайно мадистоопасная), изучающая сущность так называемого "матрикса" – матричной составляющей Е-инфополя, которую применительно к человеку иначе как судьбой не назовешь, ее природу, изменчивость, влияния, цели и т.д. Так вот, эта самая наука как раз таки категорически против кальтиатской гипотезы. Эта самая наука, своими "этими самыми" методами более-менее убедительно доказывает, что ни о какой коррекции со стороны мадисты речи быть не может. Ну да бог с ней. Эта схватка бульдогов под ковром без знания бульдожьего языка все равно не имеет смысла. Все нюансы этих противостояний станут понятными, когда мы дойдем до оркариумной версии мадисты, – милых сердцу и душе родных аритаборских умозаворотов.

А пока вернемся к нашим проявлениям, которые фактически воплощают в себе все способы контакта, не связанные с инфополями. Это не обязательно будет что-то гуманоидоподобное. Это может быть что угодно и как угодно, но везде и всегда проявление будет стараться подстроиться под свою жертву, органично вписаться в ее окружающую среду. С этой целью заинтересованная субстанция никогда не поленится проанализировать досконально предмет своего интереса, прежде чем пойти на контакт. И, если она решит, что вид гуманоида наиболее убедителен, постарается выглядеть на все сто. К примеру, жертва, прожив свои двадцать с чем-то лет на Земле, повидала столько-то европейцев, африканцев, китайцев, индусов и подсознательно сформировала в своем представлении некий среднестатистический образ межрасового биотипа. Именно этот "биотип" мадиста-контактер и "оденет" на себя, как парадный смокинг на прием к английской королеве или что-нибудь близкое к этому на свой вкус, но никогда не позволит себе нарушить правила этикета и явиться в обличье европейца к африканскому аборигену, который в жизни не видел белых людей. Его внимание будет сосредоточено на жертве постоянно, независимо от обстоятельств, даже если он будет занят, казалось бы, совершенно посторонними вещами. Он, как крючок удочки, может быть невидим под водой, но не уплывет от нее дальше натянутой лески. Энергетические помехи в этой зоне могут совсем отсутствовать, а могут проявиться с такой силой, что уничтожат инфоархивы в радиусе энергетического поля мадисты. А энергетическое поле может быть колоссальным и, главное, без всякого злого умысла в отношении окружающего мира. Все зависит от внутренних процессов проявления, в то время как эти процессы целиком и полностью посвящены объекту интереса. Издержками подобных контактов принято считать уже упомянутые ранее "раздвоения призрака", которые приключаются лишь с самими контактерами. Рикошетом здесь не перепадает никому, даже если находишься в контакте с мадистой больше, чем истинный контактер. Чаще всего это несчастье случается по причине неправильной реакции контактера на происходящее, особенно если он отдает себе отчет, с чем именно имеет дело. Те же, кто отделался легким испугом, подвержены иного рода напастям: они до конца своих дней будут считаться "мечеными", мадистопровокационными, а окружающие будут готовы к тому, что форма этих провокаций может носить какой угодно характер. Для существа Ареала такая метка практически пожизненна: через миллионы лет, через несколько жизненных циклов, через сброс памяти практически до ноля она все равно останется на своем месте, поскольку носителем ее является не что иное, как субстанция личности. Фактуриалу проще – он может унести ее с собой в могилу, а может передать по наследству (здесь имеется в виду "гуминомное" наследство – не от родителей к детям, а несколько иным способом, который в этой тетради рассмотрен не будет). Для сторонников теории переселения душ надо особо отметить, что "меченые" души совершенно точно никакому перевоплощению не подлежат. Хоть в самой теории перевоплощения я лично ничего противоречащего логике не нахожу. Зато нахожу объяснение кальтиатскому переводу термина "мадиста" как "ведущего за собой смерть". Но что роднит между собой всех без исключения "меченых" существ, невзирая на происхождение, – это их, если так можно выразиться, мадистоозабоченное мировосприятие – неистребимая зацикленность на мадисту в любой сфере деятельности.

Кальтиатам это знакомо на собственной шкуре. Тем, разумеется, кто остался в живых и сохранил свои природные навыки манипуляции в Естественных полях, пройдя несколько мутационных барьеров, способных выбить саму генетическую программу этих существ из версии WW. Не буду описывать деталей заката цивилизации. Сообщу лишь, что последнее поколение кальтиатов в буквальном смысле последнее. Им проще, чем кому бы то ни было, распроститься с жизнью навсегда, и после их ухода этот расовый биотип невосстановим. Их родина отныне – зона, закрытая для жизни, обнесенная "колючим забором", сквозь который не допускаются даже линейные навигаторские транзиты. И все, что осталось от Кальты, ныне курсирует на сумасшедших скоростях по пространству ареала, сшибая все, что только попадается на пути. Во всяком случае, ни одно препятствие до сей поры пропущено не было.

Глава 15

– Должен поставить вас в известность, – предупредил Суф, – того и гляди, сюда свалится Нур-Кальтиат. Готовьтесь.

Но Феликса эта новость нисколько не взволновала. К ней были готовы все, а потому сидели в полной прострации на пилотской палубе пригнанного из Хаброна корабля, который, в свою очередь, чинно курсировал по дальней орбите Аритабора.

– Где мы будем принимать их величество? – спросил Матлин и дождался, пока молчание станет пессимистически безнадежным. – Нет идей? Можно подготовить для него лабораторию и убраться с глаз долой... чтобы не мешать.

– Нет, – возразил Баю, – нет такой силы, которая способна спустить в Аритабор Кальтиата.

– Думаешь, у него аллергия на посредников?

– Если они встретятся с Раисом – мы будем не нужны. Мы и не заметим, как они без нас договорятся.

– Их светлость однажды заявила, что не имеет ничего общего с аритаборскими "ключниками", – вспомнил Матлин, – а предпочитает посредников практикующих. К тому же если Нур действительно катится сюда, – он перевел взгляд на Суфа и глядел на него, пока Суф не подтвердил эту душеспасительную новость, – значит, что-то его заинтересовало... Он вынужден будет нам помочь.

– Разумеется, – согласился Баю. – Сколько у нас времени до его визита?

Суф поглядел на свои навигационные схемы, и лицо его исказила гримаса глубокого соболезнования.

– Ну... если он так и будет лететь кувырком во все стороны...

– Что ты ожидал от Кальтиата? – удивился Баю. – Может, он это делает первый раз в жизни?

– ... То через десять часов, – предположил Суф, – не раньше.

– Прекрасно, – обрадовался Матлин, – у нас есть время поработать. – Он устроился в кресле так поспешно, будто речь шла не о десяти часах, а о десяти минутах. – Что мы еще можем сделать? – Суф, решивший под шумок испариться, был пойман на пороге лифта. – Я буду очень признателен, если ты встретишь Кальтиата на своем "вездеходе". Не хотелось бы, чтобы он нечаянно пролетел мимо.

"Это последний раз, когда ты мною командуешь, лягушонок", – сказал ему взгляд Суфа. "Клянусь", – пообещал в ответ взгляд Матлина и обратился к Голли.

– Ты... – Он задумался, потерял мысль и безуспешно пытался поймать ее в дебрях сознания, пока приборная панель не подтвердила, что корабль Суфа покинул зону контакта. – Это еще что? Панорама должна быть в точности та, которую видел Альба, – очнулся Матлин и снова опустил голову на подлокотник.

Баю лениво поменял картинку.

– Сколько лет ты не спал?

– Сто миллиардов лет, – признался Матлин. – И еще столько же времени мне не придется этого делать.

– У нас масса времени, – намекнул Баю, но упрямый Феликс отрицательно замотал головой. – Нур не должен узреть тебя в таком виде. Час сна вернул бы тебе равновесие чувств. Что мы можем делать теперь? Только ждать?.. – Феликс еще раз отрицательно помотал головой, но без прежней решимости. Может, оттого, что голова отяжелела от концентрации идей, а может, потому, что увещевания Баю упали на благодатную почву.

– Его замучат кошмары, – предположил Голли, но Баю указал лучом перчатки на полусонного Матлина.

– Давай-ка усыпи его.

– Как?

– Не скромничай, акрусианин. Ты лучше меня знаешь как... Сделай с ним то, что ты делаешь с отцом, когда хочешь ночью кататься на лыжах.

– Я только лечу его от бессонницы.

– Прекрасно. Не мне тебя учить обращаться с землянами. Давай же... погляди, какой благодарный пациент. Его всего-то слегка подтолкнуть...

Голли вздохнул, представляя себе последствия. После такого рода терапевтических процедур отец гонялся за ним с ремнем по заповеднику. Реакцию Феликса Голли не мог прогнозировать, но глаза Баю выжидающе блестели над пультом сенсорной панели.

– Что ты задумал? – шепотом спросил акрусианин.

Пилотский отсек медленно погрузился во мрак, в котором светилось лишь звездное небо купола да бледно-желтый световой треугольник, одной вершиной которого была панорама индикатора, вытащенного из комплекта лаборатории, другой – навигационная панель, а третьей – спящая голова Матлина в контуре индикаторного проектора.

– Сколько лет он не видел сны о Земле? – рассуждал Баю, прохаживаясь в контуре треугольника. – Сколько лет он не говорит на своем языке и уверен, что настоящий огонь розового цвета? Знаешь, Голл, если мне когда-нибудь понадобится ментальный эталон землянина, я использую тебя...

– В качестве суррогата, – предположил Голл.

– Лучше суррогат, чем оригинал такого низкого качества. Он собрался моделировать мыслительные импульсы землян. На каком материале? Не понимаю. Он хочет получить сразу все... одним нажатием кнопки. Он верит, что любого уровня проблемы решаются элементарно, стоит только найти нужный пульт...

– Понятия не имею, чего он хочет, – признался Голли, указывая на спящую голову.

– Домой... – тихо прошептала голова и перевернулась на другое ухо.

– Куда? – завис над ней черноглазый гуманоид. – На Землю? В ЦИФ? Куда?

– Домой, – сердито повторил Матлин.

– Он спит или бредит?

Голли пожал плечами:

– Для землян это одно и то же.

– Может, он болен?

– Болен. Они все больны одной болезнью – ощущением бренности бытия. Признать это нормальным состоянием проще, чем излечиться.

– Куда он хочет отсюда уйти? – удивлялся Баю. – Зачем? Объясни! Ты ведь знаешь о них кое-что, Голл Гренс.

– Я тоже так думал, но каждый новый землянин удивляет меня тем, что принципиально отличается от предыдущего.

– Знаешь, что удивляет в людях меня, – сказал Баю шепотом, будто опасаясь, что спящий Фрей может его услышать, – они живут так, будто первые и последние. Будто до них не было ничего и после них ничего не будет.

– Знаешь, что меня в людях восхищает, – также шепотом добавил Гренс, – их способность пренебрегать невозможным... Они не чувствуют своего предела, а достигнув его, становятся глухими, слепыми, беспомощными, но остаются такими же целеустремленными.

– Это характерно для фактуры, – согласился Баю. – Ярко выраженный индивидуализм с полным набором амбиций.

– Амбиций вселенского масштаба.

– Им полезно.

– Полезно для чего? – не понял Голл. – Для иллюзии, что он первый и последний? Что после него ничего не будет?

– Это не мое дело. Но честно скажу, Фрею не завидую. С первого дня нашего знакомства отдал бы все, чтобы не оказаться на его месте. Представить не могу, как он здесь выживает.

– Относительно комфортно, – предположил Голли, – как артист, свалившийся со сцены, с фактурным набором условных рефлексов. Все происходящее с ним считает фатальным процессом и отказывается брать на себя ответственность... Он желает продолжать играть, потому что ощущает себя частью процесса.

– Я желаю домой, – прорычал Матлин, и голова черноглазого гуманоида переместилась к навигационной панели.

– Видел? Ну и как сие понимать? Акрусианин, объясни эту картинку.

На стартовой отметке дрожал едва уловимый импульс "навигатора".

– Ты подключался? – спросил Голли, разворачивая панель.

– Что ты... когда это я прикасался к вашим машинам... – импульс навигатора оформился в маловыразительный сигнал, на который не реагировала ни одна из рабочих панелей. – Что это такое?

– Ничего существенного. Обычная помеха. Может, нам изменили орбиту, а может... – он подозрительно посмотрел на спящего Феликса.

– Может, – предположил Баю, – ты тоже начинаешь пренебрегать невозможным? Разве земляне способны давать на пульт телепатические импульсы?

– Земляне вряд ли...

– А мадиста?

Голл Гренс развернул сигнал и проанализировал обстановку.

– Нет, левый импульс. Скорее всего, сместилась орбита, "навигатор" запросил новую координату. Таким маневром корабль нельзя выбить в дрейф. Для землянина без опыта пилотажа – нереально.

– А для мадисты?

– Каким "ключом" он пользовался?

– Он не пользовался ключом. Он просто сказал, что хочет домой. "Хочу домой", – говорит. – "Домой" и все...

– А ну-ка, буди его... – всполошился Голли.

Очнувшись, Матлин некоторое время сидел, мало соображая, свесив ноги со своего любимого кресла, и отчаянно тряс головой, будто стараясь навести в ней порядок.

– Черт знает что такое... – наконец сформулировал он преамбулу своих сновидений, – я искал какую-то дверь. Будто меня заперли, а дверь исчезла.

– Как тогда, когда ты в первый раз попал в ЦИФ и не мог вылезти из оболочки? – спросил Голл. – Вспомни! Возможно, ты моделировал импульсы Альбы. Надо точно знать, что происходило в его голове, тогда можно будет реставрировать сигнал.

– Я тебе объясняю, это был склеп из деревянных бревен, наподобие того, что построил твой отец. Мне надо было выбраться наружу. Но, кроме зеркала, в комнате не было ничего.

– А в зеркале... Что было в зеркале?

– Рожа моя там была, – нервничал Матлин, – что там еще могло быть?

– Одна только рожа?

– Нет, десять штук в шеренгу... Баю, что у вас произошло?

– Это у вас произошло, – заметил Баю, – в Аритаборе все спокойно.

– Не знаю, объяснял тебе Суф или нет, – сказал Голли, – в навигации есть команда, "выход из замкнутого контура" называется. Редкая команда, но, если Альбе каким-то образом удалось модифицировать ее на пульт, могло произойти мгновенное растормаживание управляющих панелей. Это значит перекодировка в системе "навигатора". Это значит, что на некоторый срок корабль мог зависнуть в дрейфе.

– Погоди, погоди, – испугался Матлин, – ну и... каким образом происходит выход из этого "замкнутого контура"?

– Образом... так называемой зеркальной агравитации, – вздохнул Голли.

– Какой?..

– Дождемся Кальтиата, – предложил Баю. – Он объяснит тебе и "зеркальную агравитацию", и растормаживание панелей. Не будем изобретать то, что знали до нас.

– Нет, я хочу понять, – настаивал Матлин, – Альба мог сорвать корабль с орбиты одним телепатическим импульсом? После того, как ты привязал его намертво!.. Это так?

– А еще, – продолжил Баю, – у Кальтиатов можно выпросить прибор, который моделирует зеркальную агравитацию. Интересная штука. Казалось бы, зеркало как зеркало. А в нем, оказывается, смещена временная координата. Гениально и просто. Мадистологи ловят на него всю нечисть. Дело в том, что смещенная временная координата на мадистогенные проявления не действует. Они универсальны во всех временных ипостасях.

– Наоборот, – поправил Голли, – "нечисть" разнолика в единой ипостаси, а потому в зеркалах не отражается, даже в обычных.

– Но эти зеркала, в отличие от обычных, разбить невозможно.

– Что? – переспросил Матлин.

– Очень прочные зеркала? Кальтиаты сделают – никакая мадиста не разобьет.

– Я не это хочу понять, – стоял на своем Матлин, а виноватый Голл Гренс не находил достойных аргументов в свою защиту.

– Оставь в покое акрусианина, – заступился Баю. – Ты поспал. А он сто миллиардов лет не может рядом с тобой расслабиться.

– К тому же, – добавил в свою защиту Голли, – мы не уверены, что это импульсы Альбы. Сам подумай, Феликс, что в тебе человеческого? Разве ты способен моделировать импульсы землянина?

– Решено, – постановил Матлин, – в следующий раз подопытным будешь ты.

Глава 16

С появлением трехметрового Кальтиата на пилотской палубе сразу стало тесно и непривычно светло. Голли перенял привычку Суфа работать в полумраке, но от свечения двигательного кокона Кальтиата не то что навигаторам, даже Матлину некуда было спрятать глаза.

Нур-Кальтиат, запеленавшись в три слоя защитных полей, был почти невидим, абсолютно невосприимчив к суете в пилотской, вызванной его появлением, и долго не подавал признаков жизни. Только сенсорный луч, ощупывающий архивные панели, свидетельствовал о том, что на палубе все-таки мадистолог, а не рождественская елка. Нур высасывал из архива все подряд, "отплевываясь", и снова прикладывая свой "шланг" к чему попало, вплоть до, казалось бы, бессмысленных записей болтовни Голли с Альбой по дороге из ЦИФа в Аритабор. Проглотив на десерт результаты последних опытов с импульсами, он немедленно ощупал находящийся здесь же импульсный индикатор и, не найдя более ничего "съедобного", втянул щупальцу обратно. Защитные контуры один за другим свернулись и повисли тонким обручем вокруг воображаемой поясницы, а акустическая маска наконец-таки обозначила место, которое все присутствующие должны были считать лицом.

Первый же критический "взгляд" был устремлен на Матлина, который и без того готов был рухнуть от усталости и перенапряжений.

– Что вы считаете отправной точкой события? – спросил Кальтиат. – Вопрос понятен?

– Вполне, – ответил Матлин, – я бы назвал свернутые структуры мадисты, которые он унаследовал от отца и назначение которых в его случае я не могу объяснить. Также я не могу объяснить причины его рождения.

– Что вы считаете отправной точкой события? – маска Кальтиата переползла на Голли.

– Я склоняюсь к версии самого Альберта – это первая встреча Феликса и Латина. Других вариантов пока нет.

– Что считаете вы... – на этот раз маска скользнула по лысой голове Суфа и остановилась на Баю.

– Я аналитик.

– Проверьте свою аналитику.

– Боюсь, для этого нет оснований.

– Отчего же?

– От недостатка информации. За отправную точку события можно принять что угодно. В этом вся проблема.

Когда "взгляд" Кальтиата вернулся на одну персону назад, лысины Суфа на месте не оказалось.

– А что считают отправной точкой события мои астарианские коллеги?

– Аритабор, – ответил Баю, – это единственное обстоятельство, которое помешало им сделать вывод.

– Куда же девался навигатор? – Кальтиат обшарил "взглядом" палубу, – вы, – указал он на Голли, – можете дать точную пространственную координату места обнаружения корабля.

Голли подошел к висящей на панораме навигационной сетке, увеличил зону Хаброна, прочертил траекторию корабля и вопросительно посмотрел на Кальтиата.

– Я уберу одно неизвестное из вашего уравнения, – продолжил Кальтиат, – если скажу, что координата времени исчезновения с орбиты Аритабора и появления в Хаброне – одна и та же. Вам как навигатору это трудно себе представить – придется поверить на слово. Теперь рассчитайте, откуда был начат пустой полет корабля.

Голли перепроверил показания приборов дрейфующего болфа, запросил астродинамические характеристики зоны и начал восстанавливать утерянную ветку маршрута. Ветка упрямо шла на Хабронские часы, колеблясь в зависимости от положения диска. За это время никто из присутствующих не осмелился сделать вдоха. На последних секундах с чудовищным ускорением корабль ударился в самую сердцевину зеркального диска. Время истекло. Схема зафиксировалась. У Матлина на несколько секунд прекратилось сердцебиение. Но Кальтиат всем своим видом демонстрировал окружающим, что событие естественно закономерно, что ничего другого он в виду не имел и предполагать не собирался.

– Вы рассчитывали найти его за контуром ареала? – удивился Кальтиат. – Мне нужны от астариан все расчеты, касающиеся движения "зеркального диска", с момента его появления и вплоть до последних прогнозов.

Баю ответил жестом полного согласия и безоговорочного подчинения, переводимым разве что на язык древних хабронитов.

– В случае, если они не контролировали какие-то параметры процесса, – смоделируйте их с архива, а затем проверьте. В подобных расчетах ошибки недопустимы.

– Я сделаю, – пообещал Баю.

– И все-таки мне нужен ваш голубоглазый навигатор. Я отправляюсь к Хаброну и не хочу рисковать жизнью молодого акрусианина. Никого из вас там быть не должно.

– У вас есть свое мнение насчет отправной точки события? – не удержался Матлин, когда понял, что Кальтиат вот-вот исчезнет.

Кальтиат опешил и вместо того, чтобы облачаться в походную защиту, направил оголенные сенсоры на Матлина:

– Сколько времени я наблюдаю вас, Феликс... – Феликс только с досадой покачал головой. – Вы меня поражаете... с каждым разом все больше. У меня складывается впечатление, что все, что я делаю в вашем проекте, я делаю только ради того, чтобы поразиться вам еще больше... Я верну то, что осталось от мальчика. Но времени в вашем распоряжении немного.

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

Эволюционная и математическая версии мадисты (Астарианские хроники 19-ой Книги Искусств)

Эволюционная

Несмотря на то, что эта версия оказалась самой спорной, сомнительной и бездоказательной, находятся оптимисты, которые до сих пор держатся за нее, как за спасательный круг. Иногда версия называется эволюционной, иногда – фактурологической, будто честь ее разработки принадлежит фактурологам. Ничего подобного. Именно фактурологам, если уж на то пошло, принадлежит честь ее наиболее убедительного опровержения.

Откуда она взялась и каким образом въелась в умы мыслящих существ, в том числе уважаемого господина Дуйля, – вопрос по сей день открытый. Она скорее похожа на народное творчество, если этот термин здесь употребим. Случались времена, когда никакой альтернативы этому фольклору не существовало. Именно в те времена Дуйль и влепил в верхнюю часть своей шкалы дополнительную цивилизацию, да еще расписал эту самодеятельность на две ступени. Так оно и существовало бы до сей поры, если бы фактурологи, объединившись в своих усилиях, не подняли на повестку дня один существенный вопрос: что есть развитие в понимании фольклорно мыслящего Ареала? И что есть расы гуманоидных существ в этом псевдоглобальном процессе? Потому как фактурологи, лучше чем кто бы то ни было, имели представление о том, чем грозит цивилизации непомерная эгоцентричность в понимании творящей миссии природы.

Экспериментально-аналитические опыты проводились одновременно в нескольких расовых версиях, в том числе и в чистой линии фактуры. Результаты опытов обескураживали самых ярых адептов эволюции. Суть их сводилась к следующему: за искомую 8-9-й ступени (по Дуйлю) было принято несколько обязательных условий, к примеру таких, как полный самоконтроль на антигравитантах (АВ! и АП!). По сценарию, эти задачи предлагалось решить для себя самым перспективным цивилизациям, достигшим 7-й ступени. Моделировались оптимальные направления в самых благоприятных условиях при беспощадной экономии времени, способном спрессовать в секунды миллиарды лет. В эксперименте были задействованы все последние достижения наук-искусств Ареала; на стендах работали фактурологи не ниже 7-й ступени, которым стендовые проверки и вовсе не требовались. Однако после каждой попытки множеством очевидцев было засвидетельствовано одно и то же: ни одна из цивилизаций не смогла даже приблизиться к гипотетической 8-й ступени. Перед решающим переходом начинались чудовищные замедления, и чем ближе казалась намеченная цель, тем нереальнее она становилась.

Временной разрыв между 7-й и 8-й ступенями уже оказывался так велик, что во много раз превышал саму возможность существования ареала как физической структуры, а результат так и оставался на уровне несбыточной мечты.

Опыты были прекращены, однако, в ходе этой бесполезной траты времени и сил, один рациональный момент всплыл-таки на поверхность. А именно – оптимальное направление развития цивилизации. Что ни говори, а в направлении гипотетической 8-й ступени оно идет намного быстрей и, что немаловажно, с минимальными потерями. Фактурологи извлекли из этого вывода свою пользу, мадистологи – свою. И те и другие сошлись в одном общем понимании дискретности развития, которое исповедуется даже в бонтуанских фактурах. Однако именно в этих фактурах в меньшей степени задумываются о том, что все это лишь частный случай, такой же, как право-лево по сравнению с 360-градусными возможностями рулевого колеса. Впрочем, не стоит переходить на личности классиков социальных утопий. Вернемся к "развитию", которое, исходя из только что описанной теории, происходит отрезками (иногда).

Для перехода с одного отрезка на другой в этом случае требуется некое связующее звено иной природы. Именно оно оказалось потерянным где-то между 7-й и 8-й ступенями. Собственно, такого рода отсутствующие звенья имеются и в прошлом. Причем в каких угодно областях познания и бытия. Но если абстрагироваться от диалектически глобального и эволюционно-поступательного мироосмысления, то ничего удивительного в этом и быть не должно. И можно было бы вовсе не уделять внимания ошибочным теориям, особенно тем, которые нельзя проверить, если бы не одно "но" – кое-что мы уже проверили на себе, ибо между нулевой, протофактурной ступенью и 1-й ступенью фактуры временной разрыв оказывается ничуть не меньшим.

Математическая

Очень похожа на эволюционную. Можно сказать, разными ногами на одни и те же грабли. Она появилась вслед за эволюционной, будто заняла освободившуюся нишу. И в качестве доказательства самое себя крепко подперлась формулировками из никому не известных аритаборских научных отходов – огрызков цивилизованных наук. Какое-то время эта версия носила название аритаборско-бонтуанской версии, что само по себе звучит нелепо. Бонтуанцы немедленно свалили ее на посредников, а посредники заявили, что более тупой и прямолинейной теории в мадистологии еще не было; что только примитивная машина может додуматься объяснить мадисту методом математического моделирования и то если перед этим по ней как следует треснуть палкой. К слову сказать, посредники до сей поры считают математиков существами, страдающими маниакальной склонностью к упрощениям.

Суть математической теории и впрямь не сложна, но, как все математическое, зверски прямолинейна. Вся она базируется на возможностях сверхвеличин в которых я, впрочем, не разбираюсь, как и во всей остальной "склонной к упрощению", математике Ареала. Поэтому глубже поверхностно-теоретического уровня погружения не будет. Во всяком случае, не со мной.

Что же имеется в виду, когда речь идет о сверхвеличинах, о числах, которые нашими нолями и степенями не выписать до конца жизни? Какое порядковое число надо считать критическим, означающим переход от "так себе числа" к "числу "супер"? Любая критическая величина – понятие относительное, но математики упростили даже относительность, выведя одну универсальную методику расчета для всех: от цивилизаций Ареала до первобытных племен людоедов, которые только начинают подсчитывать черепа съеденных соседей. Выглядит эта методика примерно так:

Дано:

1. Цивилизация Х.

2. Представления о вселенной цивилизации Х:

– как о макрокосмосе,

– так и о микромире.

Найти: границу сверхвеличин.

Решение: берется последняя неделимая универсальная микросоставляющая. Это может быть какой угодно кирпичик мироздания, пусть даже абстрактная монада. Хорошо, если это атомы, на худой конец кварки. Хуже, если иксовитяне уже расковыряли кварк или до сих пор наивно полагают, что мироздание состоит из земли, воды и древесины. Хоть это и личное, интимное дело каждой цивилизации, атом все-таки как-то привычнее, роднее... Одним словом, после выявления универсальной микросоставляющей высчитывается так называемый макрообъем; именно то максимальное пространство, которое умещается в понимании иксовитян на данный момент. Но не фантазийный (как у некоторых), а гипотетически предполагаемый, физически не противоречивый, хотя бы немножечко пощупанный, аналитически очевидный и логически доказуемый. К примеру, цивилизация Х уже слетала на Луну, запустила спутники на Марс и Венеру, точно подсчитала количество планет в Солнечной системе, увидела в телескоп пару звездных скоплений в галактической спирали покруче, чем солнце, и даже вычислила их химический состав, но пока еще не обратила внимание на то, что за пределами галактики мироздание не кончается. Прекрасно. По границе этой галактики и будет проходить граница математического подсчета. Теперь осталось лишь путем обычного умножения (там, где это можно) и сложения (там, где умножить нельзя) определить количество микросоставляющих в макрообъеме. Это число и будет являться границей сверхвеличин по версии Х.

Разумеется, у звездочета под небесной твердью оно будет несравнимо меньшим, чем у практикующего навигатора. И математику порой достаточно одной этой величины, чтобы судить об уровне развития цивилизации. Для нормального же существа это не критерий, и практическое применение свехвеличин весьма условно, по крайней мере, в гуманитарных аспектах.

Но математики не есть нормальные существа, и сомнительность практической выгоды не есть обстоятельство, способное их образумить. Даже на прямой арифметической линейке они сумели обнаружить смысл, нормальному существу непонятный. Так же как Евклиду показалась бы непонятной геометрия Лобачевского. Оказывается, за критической границей на сверхбольших (сверхмалых) величинах нормальная арифметика становится ненормальной: линейка перестает быть прямой, счет поступательным, а элементарная математическая операция оказывается невыполнимой. Сразу оговорюсь, что наш привычный цифровой ряд подобным опытам не подвергался, и я не имею возможности привести конкретный пример. Для цивилизаций Ареала исходная формула Х+1 не характерна (то есть ряд, когда к каждому порядковому числу прибавляется единица и получается следующее). Здесь чаще всего последовательность образуется с помощью формулы, "ключа" числового ряда. Если моделировать теорию на наших "математических" возможностях, то Х+2-2 на сверхвеличинах перестанет равняться Х, то есть будет искажена сама логика счета.

Кому пришла в голову идея проверить это опытным путем – история стыдливо умалчивает. Могу предположить, что на этот эксперимент автор потратил времени больше, чем НИМ на открытие АПС-фактора. Но, так как всякое титаническое усилие в любом случае обязано чем-нибудь увенчаться, именно здесь и возникло концептуально новое толкование мадисты как некоего числа-фикс, которое убегает от трудолюбивого исследователя с той же скоростью, с которой исследователь к нему продвигается, тем самым обозначая собой предел познания на данный конкретный момент.

Математики тут же сцепились между собой относительно логики подобных умозаключений: одни доказывали, что относительность сверхвеличин сама по себе вещь относительная, и если у одного аборигена-иксовитянина после триллиона начинает троиться в глазах, то его сосед по парте может решить эту задачу без осложнений. Другие доказывали что-то из области влияния психики на построение математических расчетов; третьи уверяли, что репа не растет ботвой вверх; четвертые пророчествовали вселенский апокалипсис. Но все они в конце концов возвращались к общему знаменателю, будучи уверены в том, что наконец-таки нащупали мадисту и вот-вот примутся за ее теоретическое обоснование.

В астарианской истории мадистологии математическая версия почему-то рассматривается как частный случай "фигурной", полностью смоделированной с аритаборской философской геометрии. Не буду спорить, им виднее.

Глава 17

Возвращаясь в ЦИФ, Матлин еще питал некоторые иллюзии на благополучное развитие сюжета. Альба возвращен в заповедник Гренса с полной амнезией по поводу последних событий. Лучше нельзя было себе представить. Лишь хроническая моральная усталость, которую Матлин переносил хуже физических перегрузок, не позволяла ему предаться эйфории. Но в технопарке его встречал Ксар. А Ксар с добрыми вестями никого встречать не выходит.

– Прежде чем увидеть его, спустись в лабораторию. Я кое-что покажу, – сказал он. – Кстати, устроил бы ты мне встречу с Кальтиатом.

На лабораторном столе в мутной подсветке была аккуратно разложена одежда Альбы с управляющим жилетом-биопротектором. Альба привыкал к нему дольше, чем к своему новому местожительству, не понимая, почему, задержав дыхание, он не начинает задыхаться, а при низкой температуре – не может замерзнуть. Но, привыкнув, наотрез отказался расстаться с протектором, даже если в нем не было нужды.

Все системы жилета работали в "человеческом" режиме, одежда не имела признаков повреждения, и Матлин не мог понять причины беспокойства. Ксарес же был в абсолютном недоумении:

– Я не могу определить срок... – признался он, – протектор был новым, но анализ показывает, что ему многие миллиарды лет. Или же он работал в поле антигравитанта.

– Как Альберт?

– Идеальное состояние организма.

– Кальтиат остался в зоне Хаброна. Суф уже отправился за ним. Не знаю, сколько это займет времени...

– Мне-то все равно, я могу подождать, но ты имей в виду...

– "Анализ" не мог ошибиться?

Ксарес красноречиво поглядел на своего оппонента.

– Сделай свой анализ. Немецкий язык знаешь хорошо?

– Какой язык?

– Немецкий. Ты не ослышался.

– Откуда я могу его знать?

– Да, – расстроился Ксарес, – Гренс был прав, ты любопытен только до "железа". – Он вытащил из недр лабораторного стола антикварную книгу, одну из тех, что Суф когда-то привозил с Земли, вероятно, совершая набеги на букинистическую лавку. А так как готический шрифт его отчего-то особенно завораживал, немецких изданий в этой коллекции оказалось большинство. – Это руководство по психиатрии, – объяснил Ксар. – Мне нужны твои комментарии, а еще лучше, если ты сделаешь собственный перевод.

Феликс безропотно принял книгу, но не смог перевести даже ее заголовка.

– Меня удивляет, – произнес он, – почему вы все, начиная с Кальтиата и кончая ЦИФовскими лаборантами, относитесь ко всему происходящему так, будто это всего лишь упражнение для бестолкового Матлина. Будто всем, кроме меня, заранее все понятно. Какую такую связь ты увидел между возрастом протектора и симптомами шизофрении?

– Ты не прав, – ответил Ксар, – а потому бери словари и отправляйся работать.

– Ведь ты перевел бы это сто раз, пока меня ждал.

– Я так и сделал.

– И что?

– Твое человечество – ты и разбирайся.

Против такого аргумента Матлин возражать не привык. Он осторожно перелистал страницы, прикинул, сколько драгоценного времени придется на них положить, и постарался как можно быстрее смириться с неизбежным. Ибо столь же драгоценное время Ксара, отпущенное на уговоры и убеждения, к тому времени исчерпалось.

– Сейчас я быстренько схожу к Гренсу, пока у него не пропало желание со мной откровенничать...

– Нет, – возразил Ксар, – сейчас ты пойдешь читать книгу. Я лично приму у тебя экзамен по человековедению, прежде чем ты снова полезешь на гору.

"Еще один шизофреник, – думал сердитый Матлин, топая к себе в особняк, – уж не снюхались ли они с Гренсом во время моего отсутствия? Что-то они мне оба подозрительны. Ничего, я всем поставлю диагноз!" Он поднялся на второй этаж, смахнул со стола толстый слой пыли, разложил словари вокруг руководства по психиатрии и устроился работать.

Глава 18

Как и предполагал Ксар, терпения Матлина надолго не хватило. Спустя несколько дней он устремился на гору с такой прытью, что препятствовать ему было бессмысленно, и Ксар свое невмешательство сумел оправдать лишь одним универсальным правилом техники безопасности практикующего фактуролога: аборигены должны разобраться между собой самостоятельно, любое участие навредит. Единственное, что его успокаивало и вселяло надежду, что бестолковый Матлин самостоятельно догадался не использовать на территории заповедника ни Перру, ни коротонные лифты, а накануне серьезного разговора решил-таки пройтись ногами по грунту, чтобы максимально приземлить свои макрогалактические намерения. Матлин же при этом руководствовался своим корыстным интересом – не позволить биолаборантам потешаться над его проломанным черепом, если Гренс окажется не в духе и нападет из засады, исключить из употребления все, что может вывести из себя неуравновешенного собеседника, прежде чем он выйдет из себя сам. Перра, как ни странно, была доминирующим раздражителем, и ее присутствие в заповеднике Гренс чувствовал всегда, на любых ярусах, даже в глубоком сне. Впрочем, тем же самым чутьем Гренс улавливал все, что казалось ему инородным в природе, к которой он причислял себя и к которой наотрез отказывался причислить своего бывшего школьного товарища.

Матлин имел сверхзадачу застать Гренса врасплох, чтобы тот не успел запастись красноречием. С этой целью он добросовестно отмахал пешком нужное количество километров и преодолел длительный подъем. Но все напрасно. На пне у тропы, ведущей к усадьбе, Гренс дежурил пятые сутки подряд, ожидая его с минуты на минуту, изредка поглядывая на небо. И, узрев, наконец, фигуру Матлина, выплывающую из низины, ничуть не растрогался.

– Посмотри, на кого ты стал похож, – проворчал он, – выглядишь как двадцатилетний пацан. Ни стыда ни совести. К своему возрасту надо уметь относиться с уважением.

– Чтобы с уважением относиться к своему возрасту, – ответил Матлин, – мне не обязательно корчиться от радикулита и спотыкаться о бороду.

Гренс пригладил свою бороду шершавой ладонью и еще раз осмотрел гостя с ног до головы, будто просвечивая рентгеном, не спрятал ли он за пазуху телогрейки пару увесистых камней.

– Идем, – сердито скомандовал он и направился к дому.

Альба лежал на кровати, закутавшись в одеяло, и рассматривал потолок. В какой-то момент, Матлин сам не понял почему, этот молодой человек сильно напомнил ему Али: взгляд, манера валяться на кровати, выражение лица... Он не на шутку растерялся и не сразу нашел что сказать, несмотря на то, что всю дорогу только и делал, что строил план разговора.

Он взял табурет и устроился возле кровати. Альба съежился, будто перед ним был не Феликс, а шестирукий Кальтиат, в каждой руке которого по смертному приговору.

– Я ничего не помню, Феликс.

– Ты в состоянии ответить на пару вопросов? – спросил Матлин, стараясь сохранять спокойствие.

– Какие могут быть вопросы? – психанул Альба. – Я же сказал, что ничего не помню. Отрежь мою голову и отнеси на рентген, если не веришь.

– Почему ты не сказал о зеркальных видениях? С какого возраста они начались?

Альба резко обернулся к нему, вскочил с кровати и замер.

– Зеркальные видения?..

– Почему ты сразу об этом не рассказал? В связи с чем они были в первый раз? В детстве... Вспомни.

– Причем здесь видения? Что произошло? Почему ты говоришь об этом?

– Со мной тебе не обязательно симулировать психическое расстройство. Лучше побереги силы и подумай, как я могу тебе помочь.

– Нет, – Альба снова упал на кровать и натянул на голову одеяло.

– Оставь его в покое, – вмешался Гренс, – сейчас же отойди от него. – И, силой вытолкав Феликса из комнаты, аккуратно прикрыл дверь. – Сядь, сделай мне одолжение. Посиди молча пять минут, не задавая вопросов.

Феликс повиновался и позволил усадить себя у печи в кабинете Гренса, несмотря на то, что, казалось, полжизни отдал бы за то, чтобы нырнуть в ледяное озеро.

– Ты имеешь представление о том, какой ты кретин? – начал Гренс.

– Давай переходи к делу, – поторопил его Матлин.

– Нет, ты даже представления не имеешь...

– Не тяни время...

– Это мое время, – взревел Гренс, – сколько мне отмерено – все мое и, уж поверь, у тебя его гораздо больше. Так что заткни свой фонтан и приготовься выслушать все, что я намерен тебе сказать. Здесь я буду решать, сколько времени на что потратить.

Пока дребезжали стекла в оконной раме, Феликс дал себе зарок – не произносить ни единого звука, пока его об этом не попросят. Но моментально забыл об этом, как только стекла дребезжать перестали и в интонации Гренса вернулась привычная, слегка театральная задушевность.

– Я не спрашиваю, по какой дурацкой системе ты изучал его в Аритаборе, потому что мне это не интересно. Я не спрашиваю, что показали твои идиотские приборы, потому что мне противно... Я даже не спрашиваю, что ты понял из всех своих никчемных опытов, потому что знаю, что ты ни черта не понял, иначе бы не приперся сюда. Я хочу знать только одно, как ты, двадцать лет слоняясь по информатекам своего бесподобного Ареала и будучи лучше меня знакомым с аритаборским моделированием, так и не узрел главного корня и сути всех вещей: то, что ты пытаешься понять и открыть для себя здесь, давным-давно смоделировано на Земле. Смоделировано так просто, что понятно тупому фактуриалу. – Гренс убедительно похлопал себя ладонью по макушке и стащил с полки толстую тетрадь в льняном переплете. – Тебе же надо погрузиться в сплошные достоверные факты... У тебя сорняк в земле не прорастет, пока не получит своей теории прорастания. Ты разучился доверять глазам, ушам, интуиции, наконец. – Он устроился напротив Матлина и развернул тетрадь. – Я жалею, что не показал тебе это в прошлый раз. Я жалею, что запретил Голли даже начинать с тобой разговор об этом.

– Это стихи? – удивился Матлин.

Но Гренс захлопнул тетрадь и отодвинулся вместе с табуретом на такое расстояние, чтобы Матлин не смог подглядывать.

– Я записал все, что запомнилось. Не важно, если где-то в рифму за ним не попал. Важно то, что ты не увидел в нем главное, то, что должен был увидеть сразу, а теперь ни один прибор тебе это не объяснит.

"Определенно, – отметил про себя Матлин, – они с Ксаром против меня скооперировались". Гренс развернул тетрадку и нацепил на нос очки.

Слишком поздно в глухом экстазе

На слепую судьбу пенять,

Без помойки моих фантазий

Как ты сможешь меня понять?

Я попробую, если хочешь,

Оправдать чужие грехи, -

Если раны не кровоточат,

Слишком поздно писать стихи.

Если раны не кровоточат,

Хоронить меня не спеши.

Ты не знаешь, как гибки и прочны

Оголенные нервы души.

– После этого стихотворения я решил...хватит. Пора Феликсу открывать глаза на происходящее. К тому же есть у меня подозрение, что это посвящено тебе. Но начнем с раннего, – Гренс вернулся к началу тетради.

Свет отраженья гаснущих зеркал -

След темноты вселенского броженья,

Того луча, который ты искал

В безумной траектории движенья,

Чтобы его узнать наверняка,

Чтоб увязать с житейскими делами

Затмение сплошного потолка

Над ускользающими зеркалами.

– Ты хотел знать, что это за зеркальные видения? Узнаешь, когда научишься думать собственной головой. Не сможешь не узнать. Зеркальные образы преследуют его всюду. Вот хотя бы, если взять страницу наугад... Это, если не ошибаюсь, его посвящение матери.

...и не клянись, что грешницей была,

Что никогда не будет оправданья

Явлению зеркального стекла

Пред алтарем шального мирозданья.

Закончив цитату, Гренс подцепил пальцем следующую закладочку.

– Это я к тому, дорогой мой Феликс, что будь у тебя истинно аналитический склад ума, тебе бы не понадобилось покидать Землю. А сейчас, что бы ты ни говорил, вечер поэзии я тебе устрою, даже если мне придется держать тебя силой. – Он снова погрузился в открытую тетрадь.

Все ли правильно я услышу

В снежной утренней тишине,

Если голубь ходит по крыше

И стучат часы по стене?

Мои краски в саване белом

Не рифмуются в вольный стих...

Что же я натворил, наделал...

На прозрачных иконах твоих,

Что немые сугробы снега

Вдруг поклонами полегли

В честь того, кто проклятие неба

Обозвал притяженьем Земли?

– Объясни мне, философ Аритаборский, почему мальчик, рожденный на Земле, смог почувствовать это?

– Почему бы нет? – ответил Матлин. – Что мы понимаем в поэзии? Эзотерика.

– Эзотерика – это в твоей голове, а здесь – сугубо конкретика, – Гренс ткнул указательным пальцем в страницу, – для самых скудоумных фактуриалов. Здесь полная ясность относительно будущего. Твоего будущего в частности. Слушай.

Все решено, предрешено,

Разрублено, подожжено

И к потолку подвешено.

И жизнь – говно, и смерть – говно,

И все, что с ними заодно,

И все, что в них обещано.

Наблюдая, с каким пафосом Гренс произносит каждое слово, Матлин не удержался от хохота.

– Отдай мне тетрадку, я сам почитаю...

Но Гренс вцепился в нее обеими руками, не допуская даже мысли о том, что кто-нибудь посмеет осквернить прикосновением его святыню.

– Постой. Я должен еще кое-что процитировать...

– Дядя Ло, – Альба приоткрыл дверь кабинета, – наверно, мне стоит поговорить с Феликсом.

Ло застыл с тетрадкой в руках, как вор на месте преступления, а затем виновато сунул ее за пазуху. Только теперь, когда Гренс перестал мельтешить перед глазами и вышел из кабинета, Матлин заметил, что над книжными полками появилась примечательная деталь интерьера – живописный портрет хозяина усадьбы в натуральную величину, с бородой, не помещающейся в контур картины, и с бешеным взглядом, который он всякий раз адресовал Голли, если Голли случалось его рассердить.

– Твоя работа?

Альба обернулся к портрету и вгляделся, будто вспоминая, доводилось ли ему такое рисовать.

– Он не закончен, а дядя Ло уже влепил его в раму.

Альба выглядел совсем неважно. Он побледнел, повзрослел, похудел и стал, по крайней мере, выглядеть на свои 19. Оброс, как хиппи, благо, что ни одного приличного парикмахера за миллиарды световых лет вокруг все равно сыскать было невозможно. Однако волнистые локоны ему шли, и Матлин с сожалением вспомнил о молоденькой медсестричке, которая почему-то не пользовалась расположением своего пациента.

– Так вот о чем я подумал, – произнес Альберт, усаживаясь на место дядюшки Ло, – может быть, это, конечно, все не так... мне кажется, все наши недоразумения начались с портрета. Ты думаешь, я и Али-Латин одно и то же, с той лишь разницей, что я не обманываю?

– Ты не прав.

– Дядю Ло я тоже рисовал по памяти. Он не высидел бы на одном месте так долго. Но я не знаю, как оправдаться перед тобой? Ведь на Земле иногда происходят необъяснимые вещи.

– Это не значит, что мы не должны пытаться их объяснить.

– Что я должен объяснить тебе?

– У тебя есть причины не быть со мной откровенным?

– Но ведь это касается только меня. У каждого человека есть какие-нибудь причины... у тебя тоже.

– Не сейчас. Не с тобой. Я сказал, что хочу знать о тебе все и готов пожертвовать любыми причинами. Спрашивай, если интересно.

Альба задумался, будто такой ход не был предусмотрен правилами игры; будто под открытым забралом противника он увидел собственное отражение, но опустить копье означало погибнуть. "Зеркальные проекции", – почему-то сработало в голове у Матлина, мгновенный интуитивный импульс, не поддающийся логической привязке; будто специально посланный для того, чтобы заранее запутать все сказанное и услышанное. "Будто это уже не в первый раз; будто когда-то, в точности так, это все уже было: мы сидели напротив друг друга, на стене висел Гренсов портрет... стул скрипел, гудел дымоход, его руки точно так не находили места, ощупывая столешницу... Обман памяти, – успокаивал себя Феликс, – это случается и с нормальными людьми". "Зеркальные видения, – внушал ему импульс, – нормального человека память не обманет..."

– Я похож на своего отца? – неожиданно спросил Альба.

– Нет, – решительно ответил Матлин. Так решительно, что Альба не сдержал улыбки, – твой отец преследовал меня, а ты все время норовишь удрать. Я предпочел бы поменять вас местами.

– Я не знаю, зачем он это делал. Наверно, ты был ему симпатичен.

– Он тоже был мне симпатичен.

– Тогда зачем ты выгнал его с Земли?

– Я боялся.

– Меня ты тоже боялся?

– Да.

– Почему? Я также ненормален?

– Ты обладаешь способностью, которая внушает мне страх.

– Мое предвиденье будущего?

– Кто сказал, что ты предвидишь будущее? Ты провоцируешь его, а я не могу понять как. Пророки цивилизации вреда не приносят...

– А провокаторы? – улыбнулся Альба.

– Не знаю, поэтому опасаюсь.

– Напрасно. Провокаторы опасны лишь для самих себя. Ведь я попался в свою ловушку...

– Не думаю.

– Ты заманил меня в нее. Притом мастерски. Ты добился своего, потому что я уже никогда не вернусь на Землю.

– Чему ты улыбаешься?

– Зачем расстраиваться, если все уже позади? Что тебе еще рассказать? Если хочешь, повторим тест. Я готов.

– Нет, – возразил Матлин, – теперь я не готов. Расскажи, что произошло в тот день: вспомни, осколки зеркала на полу... вспомни, бабушка с веником. Что мама говорила тебе? Чем ты их напугал? Почему именно этот день?

– Все просто, – ответил Альба, – тогда меня в первый раз довели до приступа и я загремел в психушку. Только и всего. Тебе интересно, как меня довели?

– Это был первый класс?

– Да, я рано пошел в школу, потому что был очень способным ребенком, – в три года уже умел читать и писать. Мама гордилась мной. Они все мной гордились, воспитывали вундеркинда...

– Успокойся.

Альба тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.

– Прости, я говорю таким тоном, словно ты мне чем-то обязан.

– Говори, как хочешь, – ответил Матлин, – только говори.

– Я только и занимался тем, что радовал всех. В тот день радости был положен конец. Я должен был становиться взрослым, а значит, принимать правила игры, которых не понимаю. Если я чего-то не понимаю – то перестаю себя контролировать.

– Это было связано с учебой? Почему учителя признали тебя дебилом? Что ты натворил? Что ты, балда, умудрился не понять в первом классе?

Гренс просунул в кабинет бородатую физиономию и поглядел на Матлина, точь-в-точь как на портрете, да еще безмолвно погрозил пальцем: дескать, попробуй только обидеть ребенка. Но стоило Альбе обернуться, физиономия исчезла тотчас, словно растворилась на дверном косяке.

– Я понял одно: все они, абсолютно без исключения, желают от меня слышать только то, что знают сами; видеть меня только таким, каким себе представляют. Я просто жил, а они просто ждали, когда я умру. Я попался в свою ловушку, Феликс, и понял это благодаря тебе.

– Что произошло? Ты жил... Что дальше?..

– Остановился. Дал себе время подумать. И чем дольше жил, тем чаще стал останавливаться.

– Альберт, давай я поставлю вопрос иначе: по каким симптомам врачи определяли у тебя приступ? По потере памяти, по...

– Да, конечно, – засмеялся Альберт, – это очень удобно, особенно если при этом потерять сознание, – действует наверняка... Все останавливаются и начинают соображать.

– Так ты, засранец, способен этим управлять? Произвольно вызывать у себя амнезию?

Альба утвердительно кивнул головой, и Матлин встал, бледный, как каменный утес над чистым озером, кишащим разноцветной и неуловимой рыбой.

– В таком случае, чем обычные видения отличаются от зеркальных? Тем, что они тоже... управляемы?

Альба красноречиво промолчал.

– Это так или нет? – настаивал Матлин.

– Считай, что ты меня вылечил, – прошептал Альба и поднял на него свои проникновенно синие и очень честные глаза. – Я, правда, не понял как, но то, что вылечил, – это точно.

"Детектор лжи" Матлина категорически отказался признать в этом утверждении ложь.

– Если я правильно понял, – торжественно произнес он, – пришла твоя очередь загонять меня в ловушку.

– Ты обязательно выберешься из нее, – ответил Альба, – а я уже никогда... Не потому, что твоя ловушка надежнее. Потому, что у тебя есть выбор, а у меня его нет.

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

Фигурная версия мадисты (Астарианские хроники 19-й Книги Искусств)

Итак, вплотную подобравшись к фигурам, в частности к интересующему нас оркариуму, который является по счету пятым, имеет смысл освежить в памяти четыре предыдущие. А заодно, для завершения этой геометрии, хотя бы вскользь упомянуть о двух оставшихся, потому что по Аритаборской раскладке их ровно семь, а других раскладок я не знаю. Так же как не знаю, каким образом эта семерка соотносится с семью днями творения, семью нотами, семью цветами радуги, семью направлениями мутации в гуманоидах версии WW и так далее, поскольку к нумерологии отношусь с подозрением.

Каждая из фигур в Языке Ареала имеет свой знак, но я его, пожалуй, на плоскости не воспроизведу, поэтому обозначу, как сумею:

1. Икариум – любые варианты пространственных фигур с

одной постоянной точкой. Символ "чистой природы",

проще говоря, символ времени.

2. Аллалиум – бесконечная развертка сфер, где

внутренняя сфера рассматривается как

точка относительно внешней. Символ пространства,

физической природы.

3. Фектариум – самодвижение в контуре (фектация):

целеполагание, брожение, действие...

что угодно, по правилам ограниченного

пространства. Символ субстанции личности.

4. Феллалиум – свободная фектация, самодвижение...

по правилам бесконечного пространства.

Символ Естественного инфополя, "макросубстанции" личности.

5. Оркариум – единая координация фекта-свойств.

Символ мадисты.

6. Рактариум – дестабилизация системы. Символ

апокалипсиса. (Аритаборская теория

иммунитета природы построена именно

на свойствах рактариума).

7. Каркариум – постиммунитетное состояние природы,

которого мы не касаемся.

Да и вообще, последние две фигуры стоило бы приберечь на случай крайне пессимистического состояния духа.

Термин "орка" имеет вполне конкретное происхождение. В Языке Ареала является чем-то вроде противопоставления слову "фекта". Изначально они употреблялись в одной связке: орка-фекта, фекта-орка. Оба словечка уходят корнями в стародавние аритаборские времена и объясняются на уровне истории языка. Сейчас приведу пример, и все станет ясно. Даже не пример, а саму причину происхождение слов: стеклянные купола наружных платформ – песок, застывший в форме прозрачного купола, напылялся на силовое поле нужной температуры и формы. Построение этого поля – внутренняя сторона дела, которая включает в себя действия оператора и физические свойства термальных полей, – фекта. Внешняя сторона – буря, поднимающая пески и заставляющая их курсировать над поверхностью планеты, – орка. Результат – полезное дело в виде прозрачного герметичного покрытия нужной формы.

При изготовлении аритаборских куполов взаимодействовали операторы и песчаная стихия; при организации процесса под названием "эх, бытие мое..." физическая природа выступает как одна глобальная фекта по отношению к оркариуму, а стеклянная прослойка между ними, грубо говоря, является результатом и одновременно границей этого взаимодействия. Некоторые грамотеи видят конкретное воплощение этого результата в уровне вскрытия мозга, но это не более чем попытка искусственно упростить проблему: земляне, к примеру, 7% – жесткий и толстый купол, ЧЛФ – 80% – мягкий и гибкий. Все это не так. Даже у самых предвзятых фактурологов качество фактуры уровнем вскрытия мозга не определяется, а влияние оркариума на нашу глобальную фекту куда более разнообразно.

Во-первых, сразу бросается в глаза тот факт, что орка в нашей схеме стоит на порядок выше ЕИП, хотя, казалось бы, какая здесь может быть субординация? Оказывается, самая непосредственная, по степени влияния. Чем выше фигура, тем она, если так можно выразиться, дальнобойнее. В частности, влияние оркариума распространяется глубже, чем влияние предшествующего ему ЕИП.

Во-вторых, сразу надо иметь в виду, ни одна из фигур не порождает из себя следующую фигуру. Схема составлена по этапам восприятия мироздания, с точки зрения существа, находящегося внутри него.

В-третьих, может возникнуть иллюзия присутствия нашего понимания мира в этой шкале: скажем, человечество зависло в своем понимании где-то между 1-й и 2-й фигурой и только гипотетически предполагает третью; в среднем же Ареал прочно застрял где-то на подступах к пятой... Ничего похожего на теорию познания в схеме не присутствует, присутствуют лишь попытки осмысления. И те в большей степени касаются почему-то рактариума, чем всего остального. А в своем праве осмысливать что-либо самый бестолковый землянин и самый умный кальтиат абсолютно равны.

Однако раз уж мы взялись разбираться в принципах влияния оркариума, не стоит далеко уходить от темы. Сразу надо признаться, что в этом мы сильно погорячились, поскольку принципы этого влияния никому до сих пор не ясны. Существует мнение, что, если цивилизация Ареала когда-нибудь сумеет до конца разобраться в работе оркариума, она перестанет быть цивилизацией. Хотя на вопрос, во что же она воплотится, тоже пока никто не ответил, поскольку от одного абстрактного понимания разрыв между 7-й и 8-й ступенью не сократится. Нам же, рассматривая работу оркариума, удобнее будет обратиться к разрыву между 0-й и 1-й ступенью, по той же системе Дуйля; а также между стерильным состоянием природы и первой, самой дремучей ступенью биологического Естества. Но о том, чьими молитвами мировой океан завонял аммиаком, мы еще серьезно поговорим. А теперь, раз уж мы следуем астарианской логикой по аритаборским наукам, попробуем воспроизвести классический метод разъяснения процесса. И, так как выбор формы у нас небогат, возьмем за основу материально-физическую картину мира, изредка сбиваясь на идеалистически-метафизическую. Взявшись за эту основу, приступим к построению первого полезного понятия, по сравнению с которым все остальные понятия, наполняющие собой всевозможные языки, кажутся бессмысленными и второстепенными. Речь идет о понятии пустоты, абсолютной и относительной.

С относительной пустотой все более-менее ясно: пустой бывает комната, если в ней нет приличного шкафа; голова, если в ней нет конструктивной мысли; пустым может быть космос, если в нем не обнаружено ни одной молекулы. А если как следует напрячь воображение, вполне можно представить себе пустоту, в которой нет ни пространства, ни времени, ни материи, ни свойств, присущих всем этим отсутствующим вещам. И все же эта пустота не будет абсолютной по одной банальной причине, – мы смогли представить себе ее существование. А значит, где-то за пределами этой пустоты присутствует нечто, т.е. наше представление о ней со всей вытекающей отсюда материалистической подоплекой. Соответственно, пустота ограничена, а это уже не есть абсолют.

Посредники в таких случаях говорят: "Не пытайся представить себе пустоту, чтобы не спугнуть ее", – и они правы, абсолютную пустоту представить невозможно: на этом кончаются все гипотезы о соприкосновении, дискретности развития и пластах познания с их зыбкими переходами с одного на другой. На этом кончается традиционное аритаборское моделирование и начинается то, что в предыдущей тетради упоминалось как "прошибание стен", увязывание неувязываемого, в котором посредники превзошли себя. А также то, что я упоминаю в каждой тетради по десять раз, но объяснять не берусь – "логика мадисты". Логика, не имеющая ничего общего со всеми, вместе взятыми, логиками Ареала по той простой причине, что исходный материал для таких логических построений отсутствует в той субстанции, которую мы называем абсолютной пустотой и которую представить себе не можем. Она не имеет ни форм, ни сути, ни свойств, ни импульсов. И так, чего ни хватись, ничего не имеет. Она не подлежит даже самой специфической логической "обработке", поскольку вообще осмыслению не подлежит, так что даже не стоит тратить время на попытки ее осмыслить.

Что же сделали посредники, прежде чем додуматься до пятой фигуры? Откуда они вытащили логику абсолютной пустоты, не спугнув ее? Это может понять только физик, обкурившись марихуаной. Всем остальным придется мобилизовать чувство юмора. Лично моего хватило лишь на два первых хода. Оба хода упираются одним концом в традиционное аритаборское моделирование, а вторым – ни во что не упираются. Посредники не стали представлять себе ничего, похожего на пустоту, а взяли гипотетическую формулу парадокса – "ничто" и вычислили "разность потенциалов" между бесконечным и безначальным, – эта формула стала моделью несуществующего пространства. То же самое они проделали с отсутствующей категорией времени и все последующие этапы построили исключительно на парадоксах расчета. Никогда я в этих расчетах не разберусь, даже не буду пытаться. То, что парадоксы – есть основа логики мадисты, столь же очевидно, сколь и невероятно, но после появления пятой фигуры мадистофобия Ареала заметно поубавилась. Теперь каждому любителю-мадистофилу, как и любителю-мадистофобу, стало ясно, что интересующее и пугающее их явление присутствует там, где насчитывается критическое количество парадоксов на единицу пространства, – система-фикс, называется "помоги себе сам". А для тех, кто похрабрей, – "поймай мадисту на парадоксе".

С моделированием парадоксов Аритабор завязал первым делом, и вроде бы даже вовремя. То ли "дичь" шла слишком активно, то ли посредники, по своему обыкновению, хорошенько подумали, прежде чем что-то делать, только фигурной теории в авторском аритаборском варианте не сохранилось. Впрочем, не исключено, что именно на нее мадиста и клюнула, заглотнув наживку вместе с крючком, удочкой и рыбаком. Какие последствия это имело для Аритабора – также сказать трудно, поскольку любой посредник, опрошенный на эту тему, искренне скажет, что ничего подобного не было, что все это придумали астариане и не знают, на кого свалить вину. Астариане же, как всякие мадистологи, неприлично честны и не позволяют себе фантазий даже в мелочах. Если уж они говорят, что фигурная теория растет корнями из Аритабора, значит, так оно и есть. Если они настаивают на том, что посредники объясняют мадисту присутствием парадоксов абсолютной пустоты там, где абсолютная пустота напрочь уничтожена, – приходится им верить.

Астарианская интерпретация теории трактует оркариум как некий рок, довлеющий над всяким физическим присутствием. Если физическая кондиция доходит до определенного рубежа, оркариум в этой зоне активизируется и начинает трансформировать ее структуру. Этот принцип распространяется абсолютно на все, и не только потому, что пустота, как говорится, была абсолютной, а потому, что сама физическая структура, даже с естественным информационным наполнением, есть бездейственное ничто без координирующих орка-влияний. Где кончается свойство физической структуры и начинается орка-вмешательство, тоже непонятно. С одной стороны, структура могла спровоцировать оркариум, с другой стороны, все могло быть наоборот. Очевидно, что астариане пытаются фигурную версию подмять под свою "физиологию", что и дает повод посредникам умыть руки. В том-то вся загвоздка. Без собственных (добровольных) комментариев из Аритабора в фигурной теории не все чисто. Слишком опосредованы эти взаимовлияния, настолько опосредованы, что в астарианской интерпретации смотрятся коряво. Но в тех же интерпретациях был и некий конструктивный момент. Те же астариане на своем исторически печальном опыте получили наглядный пример взаимодействий разнородных структур, которое в физике Ареала получило название орка-зон. Те самые явления оркариумных пустошей на границе ареала, одному из которых было принесено в жертву исследовательское любопытство хабронитов.

В этих зонах, как известно, физическая природа ареала не соблюдается. Не соблюдаются даже такие элементарные вещи, как время и пространство. Астариане предположили, что эти самые зоны и есть аналог свернутых структур аритаборской теории иммунитета, способные в случае чего своим "развертыванием" погасить Уровень пространства. Но посредники и это комментировать отказались и не предостерегли во всеуслышание, что на границе подобных зон вряд ли уместна самодеятельность вроде печально известных Зеркальных часов. И это неудивительно. Ведь в орка-зоны полезли не они. Сколько ареалов, подобных нашему, должно разлететься вдребезги, чтобы погасить Уровень? Да примерно столько же, сколько хабронитов нужно натолкать в одну орка-пустошь, чтобы она, наконец, треснула по швам. Не знаю, как с совестью, а с математикой в Аритаборе всегда был полный порядок.

В связи с фигурной теорией возникло еще одно двоякое недоразумение (совершенно ужасное, замечу, недоразумение), связанное с целеполаганием оркариумной деятельности. С одной стороны, возникла гипотеза, что вся она направлена, в конечном счете, на уничтожение ареала как физической структуры, как раковой опухоли, развивающейся в здоровом теле с хорошим иммунитетом. Этой теорией можно объяснить все без исключения физические превращения по схеме приведенных в начале главы фигур. Но цивилизация Ареала резко затормозила на 4-й ступени (конкретно – на ИЗИ-технологиях) и успокоила себя тем, что, возможно, целеполагание имеет иной смысл: не уничтожить, а поглотить в себя все что можно. Что будто бы для удобства переваривания и возникло то, что мы здесь называем субстанцией личности по модели третьей фигуры – фекты. А стало быть, так и неизвестно, в каком направлении маршрута мы находимся сейчас: от 1-й фигуры к 7-й или от 7-й к 1-й? Но никто не предположил, что работа оркариума может быть направлена на развитие физической структуры, соответственно на расширение собственного пространства для маневра. Ведь "Абсолют" может быть только абсолютным и другим "хорошим напиткам" место на прилавке не уступит.

Зато цивилизация Ареала ввела в свой язык новый универсальный термин и как следует его адаптировала на все случаи жизни. Поэтому, под занавес главы, мы будем заниматься тем, в чем давным-давно назрела необходимость, а именно адаптировать термин "орка" к человеческому языку. Самое близкое понятие – игра, но оно никак не передает истинной сути: не может быть уверенности в том, что следующий шаг окажется верным. Каждую секунду мы не имеем возможности ошибаться, потому что правильных выборов бесчисленное множество, а возможность выбора одна. Этот шаг – способ существования в направленном векторе времени – твоя единственная игра без правил, где каждый миг – единственный и последний. Без правил, из которых никто не узнает наверняка, верно ли ты распорядился собой в окружающем тебя мире и окружающим миром внутри себя. Но если этот шаг позади – остальное не имеет значения.

Глава 19

Весь день в заповеднике валил снег. Затыкая промерзшие щели, в которых недавно свистели холодные ветры. Валил крупными хлопьями. Тучи висели так низко, что снежные комья, падая на землю, не успевали распутаться, и Гренс уже перестал выбираться на крышу с лопатой, а положился на милость природы и яростно кочегарил печь; таскал в дом дрова, покуда дверь не придавило снежной массой, и ворчал... то и дело, высовываясь в форточку.

– Это ж надо ведь... Издеваются они надо мной, что ли? – он тряс кулаком, обращая взор к небу, а затем снова устраивался у печи шебуршать головешками. И кряхтел на шатком табурете допоздна, бормоча себе под нос какие-то раннеакрусианские заклинания стихии.

Лишь к часу ночи в доме погасла последняя лампа. Что знаменовало собой торжественное возложение скрипучих костей старшего Гренса на такой же скрипучий диван. Снегопад прекратился с первым раскатом храпа, и в этот момент уровень сугроба местами добирался до оконных карнизов.

Альберт проснулся среди ночи от тихого стука в окно.

– Эй, землянин! – форточка распахнулась и в полумраке волчьим блеском сверкнули фиолетовые глаза Гренса-младшего. – Землянин, ты уснул?

Альба натянул штаны, открыл окно, и в сугроб ухнулись две увесистые лыжи. Симфония храпа сменилась фатальным антрактом, и слушатели затаили дыхание. Но первые пробные аккорды разрядили атмосферу.

– Тебе повезло, – прошептал Голли. – Хочешь, чтобы папаша отрубил мне голову? Гляди, как чувствовал, топор на кухне поставил. Давай-ка одевайся и вылезай. – Он подобрал лыжи, стянул Альбу за ноги с подоконника прямо в ботинки и крепко зашнуровал их. – На лыжах стоял когда-нибудь?

– Ну, стоял.

– А на горных?

Альба приподнял ногу вместе с лыжей, чтобы убедиться, что она горная, и отрицательно покачал головой. Гренс протянул ему пару перчаток и осторожно прикрыл окно.

– Вперед! – скомандовал он, разворачиваясь в направлении горы. – Давай шевелись.

Темнота была настолько непривычной что, кроме белого склона, возвышающегося над озером, ничего разглядеть было невозможно.

– На Земле не бывает такой странной темноты, – заметил Альба, – там небо всегда хоть чуть-чуть да светится. – Но Голли на это замечание никак не отреагировал. По мере восхождения склон, казалось, проваливался вниз, черное небо застилало собой все. На подъеме же снега было меньше, и Альба перестал проваливаться в сугробы при малейшем отклонении от курса, а, напротив, приобретал уверенность, пока не начал натыкаться на торчащие из-под снега камни.

– Куда ты меня потащил? – спрашивал он, когда Голли в очередной раз поднимал его за шиворот и устанавливал вертикально. Но Голл лишь указывал лыжной палкой на вершину.

– Когда начнет рассветать, ты увидишь, какая здесь красотища.

– Я верю, что здесь красотища. Для этого не стоит тянуть меня на гору.

Голл лишь сердито сверкал глазами. "Стоит, – думал Альба, – особенно если с той стороны обрыв. Красиво же я буду лететь с него вверх тормашками. А может, просто отлупит и простит? Что он ко мне прицепился?"

Но холм оказался пологим со всех сторон. За ним тянулась новая череда горных выступов. "Чего доброго, он потащит меня дальше, – испугался Альба, – может, у поздних акрусиан свои методы разборки? К примеру, уморить обидчика долгим лыжным походом..." Но Голл остановился на вершине холма и обернулся.

– Катиться будешь не прямо вниз, а слегка под углом, – сказал он, – я раскатал спуск вон до той полянки. Дальше не надо. Тормозить будешь так, – он отставил пятку лыжи, – понятно? А не палками и не задницей. И не приседай, а как почувствуешь скорость – как можно больше наклоняйся вперед, ложись на воздух.

Кое-как Альба доехал до полянки, следом мимо него со свистом пронесся Голли и эффектно затормозил.

– Не расставляй так широко лыжи. Я же говорил, наклоняйся вперед.

– Что ты от меня хочешь?

Голли подъехал к нему поближе.

– Видишь дерево? – указал он вниз. – Я хочу, чтоб до рассвета на этой трассе были утоптаны все сугробы. Поставим флажки – отличный спуск получится.

– Я не об этом.

– Так о чем?

– Ты здорово обиделся на меня?

– Я? На тебя? Да я никогда в жизни на землян не обижаюсь. Это не в моих правилах. Давай же, поехали. – Он оттолкнулся палками, взлетел на небольшой трамплин и устремился вниз. А Альба, последовав за ним, немедленно шлепнулся и всю дорогу прополз на карачках, волоча за собой отстегнувшуюся лыжу, пока Голли не пристегнул ее на место.

– Здорово, правда?

– Здорово, – согласился Альба, отплевываясь и вытряхивая снег из-за пазухи. – А Феликс очень на меня обиделся?

– Слушай, – рассердился Голли и толкнул его в сугроб, – я зачем тебя из дома вытащил под страхом отрубленной головы? На лыжах кататься или выслушивать твои глупые извинения? Ты сам просился на лыжи. Какое мне дело, обидел ты Феликса или нет?

– Твой корабль нашелся?

– Конечно.

– И где он был?

– А это уже не твое дело.

– Нет, мое, – заявил Альба, выбираясь из сугроба.

– Нет, не твое, – ответил Голл и толкнул его обратно. – Тебе нравится снег? Это я для тебя его насыпал. Могу насыпать еще.

– Мне хватит.

– Не хватит. Надо будет следы возле дома накрыть, а то еще и тебе влетит...

– Послушай, – остановил его Альба и сделал новую попытку выбраться из сугроба, – у меня серьезные проблемы с Феликсом. Не могу с ним говорить. Просто не знаю, что делать. Еще хуже, чем с дядей Ло. Они ведь земляне... Я не могу...

– Что не можешь?

– Говорить с ним на такие темы...

– Какие такие темы?

– С тобой еще можно было бы попробовать...

– Разве с тобой можно разговаривать по-человечески на какие-нибудь темы?

– Я не знаю, отчего так все получилось...

– Отчего ты угнал мой корабль? Я знаю, так что не напрягайся извинениями, побереги их для своих землян.

– В самом деле? – Альба растерялся от неожиданности. – Ты мне расскажешь.

– Даже не подумаю.

– Тьфу ты, – разозлился Альба.

Голли недвусмысленно усмехнулся.

– Будешь молотить языком – будешь сам учиться кататься...

– Это потому, что я много лишнего тебе тогда наговорил?

– Не знаю, что ты называешь лишним. Я все услышал, простил и забыл. А теперь давай делать спуск.

– На черта мне твой спуск!!!

– Учись, головастик. Без лыж ты здесь от тоски зачахнешь. Туда тебе нельзя – сюда тебе нельзя. Приставать с вопросами к тебе тоже нельзя. На двух ногах устоять и то не можешь. Книжки тебя не интересуют, начнешь тебя наукам обучать – ты тут же готовый дебил. Если я не научу тебя получать удовольствие – чем ты будешь здесь заниматься?

– Пойдем наверх, – махнул рукой Альба и двинулся к вершине холма. – Идем, идем. Теперь я тебе кое-что покажу.

Когда они вновь достигли вершины, небо начинало светлеть, и из расщелины дальних холмов едва проклюнулся первый желтоватый лучик. Альба уселся на снег, распахнул куртку и сосредоточился.

– Сейчас, подожди. Дождемся твоей красотищи.

– Ну, – Голл воткнул палки в сугроб и завис над ним в форме вопросительного знака.

– Я же сказал, сейчас. Имей терпение. Позволь хотя бы солнцу взойти.

Когда верхний краешек павильонного светила, наконец, приподнялся над линией холмистого горизонта, Альба решительно встал и огляделся вокруг.

– Смотри. Лучше смотри. Видишь этот белый склон? Голубое небо. Лысые елочки, дом на берегу озера видишь? Смотри. Может, это единственный и последний раз. Может, кроме тебя, этого никто никогда не увидит, потому что всего этого на самом деле нет. Не существует! – Альба широко развел руками и закричал. – Ни-че-го!!! Ничего этого не-е-ет!!! – Эхо едва слышно откликнулось ему.

– Кричи, кричи, – посочувствовал ему Голл, – ни один лабораторный приемник здесь не работает.

– Это точно? – обрадовался Альба.

– Точнее не бывает. Я сам их снял.

– Ах, так? Ну, гляди, – он набрал в легкие воздуха и сложил рупором ладони. – Я самая страшная мадиста!!!

– Ха, ха-ха, ха-ха! – ответило ему эхо.

– Ну-ка, еще раз...

– Самая страшная мадиста!!! – прокричал Альба еще громче.

– А теперь погляди, что ты натворил, – толкнул его Гренс, – нет, ты не вверх... какой хитрый, ты вниз гляди.

В черном окошке домика у подножья горы зажегся свет. Дверь приоткрылась от страшного пинка и намертво воткнулась в сугроб. На пороге появилась фигурка разбуженного человечка. Маленькая, словно игрушечка из театра лилипутов, однако намерения этой игрушечки никак не увязывались с ее игрушечными размерами. Об этом свидетельствовали взлохмаченная борода и растопыренные на морозе пижамные подштанники, которым в столь ранний час самое место в теплой постели. В правой руке игрушечного человечка находился предмет, также мало похожий на игрушку. Скорее всего, это был ремень с массивной бляхой, хотя, с другой стороны, не исключено, что и начищенный до блеска топор.

Фигурка оглядела окрестности и, заприметив на вершине холма двух горнолыжников, решительно выдвинулась им навстречу, утопая по пояс в снегу, но решительности от этого не теряя.

– Сначала он тебе объяснит, – сказал Голли, – кто здесь самая страшная мадиста. А потом мы с тобой вернемся к разговору о несуществующих мирах. Если, конечно, не передумаешь.

Глава 20

Если у старшего Гренса когда-либо возникало впечатление, что его целебные нотации способны образумить кого угодно, то на счет Матлина он давно не питал иллюзий. И был всецело убежден, что, выслушав с благопристойной миной проповедь о том, что человек не должен доверять тому, что несвойственно человеческой природе, Матлин тут же ринется в Аритабор. Так оно и случилось. Так уж сложилось, что к суперинформатике лаборатории его тянуло больше, чем к кухонным откровениям соплеменников. Руки его чесались, душа изнывала от нетерпения, голова была битком набита идеями до такой степени противоречивыми, что, оказавшись в лаборатории, он прямо-таки не знал, за что схватиться. Но, проведя сутки за информационной работой, готов был мчаться обратно в ЦИФ, – ни одна раскладка ни единого положительного результата не дала. Начиная от импульсных индикаций и кончая всеми возможными толкованиями "зеркальных видений", которые только существовали в информатеке... За этими видениями он несколько раз выходил в открытую сеть ИИП, но "диспетчер" каждый раз отсылал его в области, совершенно необитаемые для человеческих познаний. В конце концов он пошел на отчаянный шаг, вскрыв один из таких архивов на верхней галерее Аритабора, и категорически потребовал разъяснений у Раиса.

Раис равнодушно просмотрел архив, что-то сказал о физике временных антигравитантов и добавил, что никакого отношения к делу это иметь не может: "Либо ты найдешь способ более удачно адаптировать термин, либо увязнешь в бесполезной работе".

Матлин же одуревал от предчувствия близости цели, и такие мелочи жизни, как скептицизм Раиса, не способны были его остановить. С этим предчувствием он опять и опять спускался в лабораторию. "Ты навсегда останешься фактуриалом, – напутствовал его Раис, – потому что не видишь ситуацию дальше своих сиюминутных задач. Хватаешься за то, что кажется ближе. Подумай, может, это не самый короткий путь".

Но Матлина не слишком тяготил фактурный менталитет, приводящий в ужас посредников. Он не отказывал себе в удовольствии прикинуться идиотом перед теми, кто видит ситуацию дальше "сиюминутных задач". И давным-давно для себя решил, что фактуриал – это не ругательство, а особое состояние души, не падкое на сомнительные перспективы. Кроме того, он успешно выполнил несколько сложных программ, связанных с расфактуризацией, иными словами, адаптацией своих фактурных логических приемов к работе аналитических машин Ареала. Одну из таких программ он откровенно назвал "детективом" и не постеснялся вписать ее в каталог Ареала русскими буквами. К сожалению, ни одна из этих программ не годилась для практического решения стоящих перед ним задач. Все они были слишком абстрактны, прямолинейны и малофункциональны, пригодны в лучшем случае для решения головоломок. Фактурных, доморощенных... Но после очередного поединка с Раисом "детектив" казался Феликсу так же необходимым, как глоток воды после перехода через пустыню. Абстрактные задачи с некоторых пор перестали его развлекать, и он, не долго раздумывая, загрузил программу всеми переживаниями последнего сумасшедшего года.

– Вот это да! – сказал "детектив", что означало его готовность к работе, а вернее, полное согласие сотрудничать по этой теме. Программа подключилась к лабораторному архиву, дала раскладку управляющей панели, мало чем отличающейся от компьютерной клавиатуры образца 90-х годов, и задала Матлину несколько принципиальных вопросов, похожих на допрос в кабинете следователя:

– Можно ли в точности утверждать, что процесс произошел объективно? В этом случае должны быть аналоги? Или же процесс можно рассматривать как частично субъективный? В этом случае следует задуматься над степенью субъективности и над тем, кому это было выгодно.

Матлин не поверил своим глазам, но программа настаивала.

– Я не страдаю галлюцинациями, – решительно заявил он. – Кроме того, ни один из свидетелей происшедшего галлюцинациями такого размаха не страдает. – И вдруг, как кувалдой по голове, его огрела безумная идея: зеркальные видения Альбы! Видения! Видения!

– В любом субъективном процессе, – уверил его "детектив", – надо в первую очередь обозначить главного подозреваемого.

Первым же подозреваемым в этом списке был предъявлен Альба. Но, к удивлению Матлина, на него было потрачено минимум рабочего времени, и из разряда подозреваемых он был немедленно переправлен в разряд потерпевших. Так же бодро "детектив" расправился с самим Феликсом, с Голли Гренсом, с мистической личностью Али-Латина, не вдаваясь в ее мистическую сущность, со старшим Гренсом, Суфом, Ксаресом, Нур-Кальтиатом и всей бонтуанской братией, вместе взятой, за исключением Баю. На Баю сработала первая пробуксовка, сработала не где-нибудь, а на его аритаборском патриотизме. Программе не сразу удалось разобраться, что это, в сущности, бонтуанец. Зато на личности Раиса ее заклинило намертво. Из всех подозреваемых Раис оказался самым подозрительным.

– Чего это вдруг? – удивился Матлин.

– Только ему могло быть выгодно происшедшее.

– Каким образом? – еще больше удивился Матлин.

– Он посредник. Все началось от границы Аритабора.

– Железная логика, – согласился он и успокоился. – Какая там в нашем родном языке была подходящая поговорка: "гостеприимным хозяевам зубы не смотрят?"

– Надо иметь в виду зубы гостеприимных хозяев, – ответил "детектив".

– И что ты предпримешь? Попробуй-ка влезь в аритаборскую инфосеть и поищи там корень всех зол, а я погляжу, что от тебя останется.

Но глупая программа восприняла издевательство как руководство к действию и погрузилась в работу. Однако работа окончилась быстро. Можно сказать, никто еще так быстро не заканчивал работать в аритаборских информационных сетях, и Матлин уже приготовился высказать что-нибудь едкое на этот счет, но "детектив" его намерения опередил:

– Должен быть специальный архив "аритаборская мадистология", но здесь его нет. Придется искать на стороне, по закрытым архивам.

После такого пассажа Матлин едва удержался в кресле: только представить себе сцену... кучка тупиц напрягает мозги, что да как... А тут лежал такой ценный совет... и помалкивал. Нет, это уж чересчур даже для фактурной программы. Но, выругавшись от души, он в очередной раз глазам своим не поверил, однако почувствовал, как волосы на его голове зашевелились, а по спине пробежал зловещий холодок. Прямо перед ним на рабочей панораме происходил процесс, который программисты Ареала имеют шанс наблюдать не чаще чем австралийский абориген северное сияние. Зато первые признаки такого явления прекрасно известны любому начинающему дилетанту на уровне техники безопасности, обязательной для всех степеней защиты.

В информатике Ареала это называлось "иммунитетным сбросом". Программа разлагалась и исчезала на глазах, трагически необратимо, будто прощалась со своим создателем, уничтожая все, к чему она когда-либо прикасалась, и не подпускала к себе хозяина, как бешеная собака, шарахалась от каждого импульса в свою сторону.

Матлин приподнялся с кресла, чтоб глубже заглянуть в панораму. Сработали все установленные им защиты одновременно, вне всяких сомнений, что-то произошло, и произошло за пределами лаборатории. Не пытаясь выяснить причин, Матлин дождался полного исчезновения "детектива" и запустил процесс дальше, на уничтожение лаборатории, постаравшись сделать этот переход максимально плавным. И лишь убедившись, что нужная "плавность" соблюдена, успокоился. Тревога ушла вместе с надеждой на адекватное понимание ситуации там, куда он пришел чужаком, где чужаком останется. "Раис был прав, – подумал он, – для достижения невозможного не стоит начинать с невероятного. На этой дороге для фактуриала должны быть расставлены красные флажки. А иначе как же... не заблудиться?"

Глава 21

– Ты соображаешь что говоришь? – возмутился Баю. – Аритаборская мадистология?

– Она самая, – подтвердил Матлин, – и еще одна потрясающая новость: сюда заявился Раис и предложил помощь, если мы захотим восстановить лабораторию.

Баю от удивления не знал что сказать.

– Поблагодарил его?

– Еще как. А заодно выяснил, что он не хочет, чтобы мы обосновались вне пределов Аритабора.

– Ну и дела! – воскликнул Баю. – Ему нужна не лаборатория. Ему нужны мы. А зачем, ты не спросил? Аритаборская мадистология... Вздор! Фантазия твоей программы. Этого не может быть. Какие-нибудь наводки?..

– Ни единой: "ищи в закрытых архивах, должна быть", вот и все.

– Неужели твоя игрушка что-то зацепила? – с досадой произнес Баю.

– Не преувеличивай возможности моих игрушек.

– Несомненно, зацепила... Сама бы она до такого бреда не додумалась. Собирайся немедленно. Ты отправляешься со мной.

– Куда?

– Я нашел то, что тебе надо. Прекрасная планета. С чистыми озерами, зелеными берегами. Ты отдохнешь, подышишь озоном и перестанешь изобретать бредовые проекты.

– А ты? Твои легкие... – беспокоился Матлин, пока Баю уводил его дальними галереями к лифтоприемникам "шхуны", – они не сгорят от озона? Нам с тобой нельзя отдыхать на одном курорте.

Но Баю молчал, как партизан, до того самого момента, пока обе его ноги не ступили на палубу бонтуанского корабля.

– Очнись. Я, кажется, знаю, что это за "закрытые архивы". Если аритаборская мадистология действительно существует – она найдется.

– Ты сможешь ее вытащить???

– При том условии, что ты сделаешь еще одну поисковую программу на манер своего "детектива", но только после того как мы выйдем из системы Аритабора. А теперь отдыхай. И еще... – Баю растерянно огляделся по сторонам, – похоже, мы здесь одни. Ты представляешь себе, как управлять этой посудиной?

– Если ты покажешь, где управляющий отсек, попробуем разобраться, – неуверенно произнес Матлин.

– Не поверишь. Полжизни здесь прожил, а где управляющий отсек, не знаю. Не удивлюсь, если его вообще здесь нет.

– Можно воспользоваться моим ЦИФовским болфом.

– Нет, ты все-таки безнадежный фактуриал, – огорчился Баю. – Вопрос не в том, чтобы смотаться отсюда, а в том, чтобы сделать это незаметно. Придумай, как найти Суфа. У вас же есть позывной...

– Это бесполезно... пытаться обмануть Раиса.

– Я не то что пытаюсь, – признался Баю, – я все еще надеюсь, что он здесь ни при чем.

Глава 22

С утра пораньше Голл Гренс был приглашен в нижний павильон. Ксарес послал за ним Перру, что могло свидетельствовать о крайней важности и срочности приглашения. Старший Гренс имел "удовольствие" воочию наблюдать предмет своего особого раздражения не где-нибудь, а в двадцати метрах над приусадебной поляной, где Перра нагло висела, постреливая нижним защитным полем, будто опасаясь метко прицеленного томагавка, и прекрасно обозревалась из кухонного окна.

– Сколько здесь живу, – восхитился Альберт, – а летающую тарелку вижу впервые. Я даже не знал, что они такие красивые.

– Это не тарелка, – поправил его старший Гренс, – это самый настоящий летающий миксер.

– Отец однажды прокатился, – объяснил Голл, зашнуровывая горные башмаки, – до сих пор сердит.

– Как это? – не понял Альба.

– Как, как... – передразнил его дядюшка Ло, – ты садишься, а она – брык... и пузом вверх, как дохлая рыба. Не поймешь, где у нее земля, где небо. Управление на потолке, обзор ландшафта под ногами, кресло пилота барахтается всю дорогу туда-сюда. Тьфу, гадость... Для таких недоумков, как ваш дядька Феликс.

Гренс ворчал и отплевывался, пока Голли не оделся и не вышел прочь из дома. Но после того как Перра оборвала его следы и исчезла, подобно лопнувшему мыльному пузырю, растворилась над снежной поляной, не спугнув ни единой снежинки. Гренс задернул шторку и перекрестился.

– Господи, спаси моих мальчиков от этих безумцев.

Спустившись в лаборатории, Голли обнаружил Ксареса у того же самого смотрового стола, где до сих пор был разостлан протектор Альбы. Ксарес был также задумчив и неподвижен, будто сам простоял в этой позе миллионы лет, прежде чем дождался младшего Гренса.

– Я общался с Кальтиатом, – сообщил он.

– И что?..

– Это не Альберт.

– А кто же? – удивился Гренс и тут же отдал себе должное – более глупого вопроса в данной ситуации не придумаешь.

– Это мы узнаем, – спокойно ответил Ксар и, оторвав взгляд от стола, обратил его к Голли, – он прошел через ту среду, в которой не могло сохраниться ни тело, ни то, что вы называете душой. Предупреди всех – никаких экспериментов! Ни стендовых, ни аналитических. Из Хаброна пока еще никто не возвращался.

– От чего ты хочешь нас предостеречь?

– Как быстро ты сможешь найти Феликса, Баю и Суфа? Хотя бы выйти с ними на связь. При том, что они пропали все вместе относительно недавно и нигде не оставили координат.

– Думаешь, у них есть причина скрываться?

– Думаю, зная навигаторские манеры Суфа, ты найдешь их быстрее. Надо сообщить, что Кальтиат оставил рабочие оркограммы. Надо, чтобы Баю расшифровал их. Тогда мы будем точно знать, как себя вести и чего опасаться, -– Ксар обошел вокруг стола, будто собирался что-то добавить, но передумал. – Как отец?

– Спасибо, неплохо.

– Сам решай, как быть. Отправляйся так быстро, как только сможешь.

Удалившись от зоны ЦИФа на почтительное расстояние, Голли решил ускорить процесс. Он сбил корабль с транзита, запустил сигнал, который с трудом улавливался контролерами "навигатора" и который меж ним и Суфом был предусмотрен как аварийный SOS в случае, если функциональные системы корабля не в состоянии справиться с ситуацией. Сигнал, смоделированный таким образом, давал Суфу эксклюзивное право вмешиваться в управление с любого расстояния. Именно на это рассчитывал Голл и, как только аварийная панель заработала, немедленно запеленговал местонахождение беглецов и развернул навигационную схему. Управляющий сигнал был послан с глухой окраины Ареала. Голли перестроился на ближайший попутный транзит, подсчитал время до цели и ужаснулся. Без сквозного транзита время пути растягивалось на десять суток, а при том, что с транзитными коридорами на окраине обычно тяжеловато, эти сутки можно было автоматически умножить еще на тысячу и поделить на опыт навигатора. Умножать Голли не боялся, но делить ему было не на что. Оставалось только идти ва-банк. И он решительно вышел на связь с болфом Суфа.

– Я знаю, что ты здесь. Пожалуйста, скорректируй меня. Дай экстремальный транзит.

– Отвяжись, – ответил Суф, – только тебя мне здесь не хватало.

– У меня срочное дело.

– Срочно убирайся домой, – рассердился Суф. – Не морочь мне голову.

Это было похоже на окончательный приговор. Голл Гренс не только провинился и был наказан, но его доказанная вина имела к тому же самые отягчающие обстоятельства. Суф мог понять все: юношескую глупость молодого акрусианина, не слишком удачный для навигации расовый биотип, в конце концов, нормальную интеллектуальную недостаточность для подобной работы. Единственное, чего он не мог ни простить, ни понять, – как его ученик, проявляющий незаурядную тупость в изучении классических навигационных дисциплин, смог в то же время великолепно раскусить все хитрости и уловки учителя, которые сам учитель искренне считал верхом технического совершенства. И, отослав Голла Гренса домой, Суф ни секунды не сомневался, что в скором времени будет иметь честь принимать его на своей палубе. Только понятия не имел, каким образом Голли перехитрит его на этот раз.

Голли поступил чрезвычайно просто, можно сказать, с наименьшими интеллектуальными затратами. Он ввел корабль в "мертвую" фазу и дал векторное ускорение в направлении Суфа, не сообразуясь при этом ни с транзитными возможностями зон, ни с техническими параметрами транспортного средства, которое вообще не рассчитано на маневрирование в "мертвой фазе". Перспективы такого маневра были двояки: в лучшем случае корабль срывался с этого импровизированного БКМ-разгона в неизвестном направлении, а в худшем – разлетался вдребезги при первой же попытке затормозить. По расчетам Голли, терпения Суфа должно было хватить на две-три минуты, пока ускорение не перевалит критический барьер. Эти минуты умножались на коэффициент крепости нервов учителя, который Голли вычислил еще в детстве. С тех пор в его навигационных расчетах это была самая постоянная величина. В катастрофическом случае – три с половиной минуты навигационной эквилибристики, решил Голл, но на всякий случай перекрестился, представив себе угол комнаты с банным веником, притороченным к потолку.

Корабль дернуло так, что пропала внутренняя гравитация, и Голли испытал нечто похожее на взрыв пространства внутри себя. Болф встал на экстремальный транзит, одним концом упертый в зону древних астарианских заповедников, другим – ему было страшно поглядеть на собственную координату. До прибытия к месту назначения оставалось пять часов, и Голли успокоился. Пять часов полета позволяли надеяться, что он не попадет под горячую руку Суфа. Что учитель успокоится, а ученик успеет придумать что-нибудь в свое оправдание. Но тут план Голли дал течь. Вслед за экстремальным транзитом на его рабочий приемник последовал столь же экстремальный набор впечатлений от его концептуального пилотажа и заверения, что никогда, ни за что на свете, ни за какие милости этот безмозглый акрусианский головастик не будет допущен к управлению кораблем. Чтобы, не дай бог, эта говорящая обезьяна не подползала даже близко к навигаторскому отсеку и не трогала руками то, что светится, пока корабль следует к дядюшке Суфу. А дядюшка Суф тем временем сгорает от нетерпения лично засвидетельствовать, что второго такого бестолкового ученика во всем Ареале сыскать было невозможно. Что ему хронически везет на отменных тупиц. Что только он, Голл Гренс, достоин сравниться тупостью со своим славным предшественником Феликсом. Что с бедняги Суфа довольно рискованных ситуаций и он прежде выбросится в открытый космос безо всякой защиты, чем возьмется обучать навигации еще одного фактуриала.

В намеченный срок корабль выстрелило в астарианскую зону на край ареала. В такую кромешную глухомань, до которой не дотягивалась общая навигационная сетка. Прямо по курсу уже проступала черная пропасть мертвого космоса, сквозь которую не намечалось ни малейшего просвета, даже при колоссальных увеличениях, которые психически нормальные навигаторы никогда не используют.

В минуты полного жизненного отчаяния Голли не раз представлял себе похожую картину и думал, что когда-нибудь, когда ему всерьез надоест привычное бытие, он непременно вырвется туда и будет гнать корабль, ни о чем не думая и ни на что не надеясь, пока старость не уложит его спать на панели пилотской палубы. И все эти двести, а может быть, триста лет вокруг него не будет ничего, кроме сплошной пустоты небытия. В такие минуты он скорее бы покончил с собой, чем отказался от веры в эту беззвездную пропасть, будто материализовавшуюся из древних акрусианских легенд про первых навигаторов, которые ушли в пустоту и исчезли, оставив в недоумении своих современников и потомков. Сколько красивых легенд было придумано и рассказано, пока эта всепожирающая бесконечность не обрела свой магический смысл в представлении поздних цивилизаций Акруса... Она была все и ничто. Она являла собой единственный путь к свободе от трагической предопределенности всего, что способно придавить молодого романтика к его отнюдь не романтической среде обитания. Лишь уверовав в эту путеводную истину, Голли решил, что обязательно будет летать, чего бы это ни стоило. И горько плакал, когда узнал, что зона Акруса для навигации закрыта, что никакой пустоты за ее пределами нет, что все это выдумки и исторические подтасовки, а древние акрусиане никогда не вылетали дальше планетарных систем и если не возвращались обратно, то только по собственной глупости. Так в одной братской могиле оказались похороненными надежда, мечта, единственная святыня его детских лет и лишь вера не покидала его никогда. Слепая, тупая, неразумная вера в то, что в его жизни обязательно что-то произойдет. Но как? Когда... каким образом?.. Ему бы в голову не пришло, что однажды здесь появятся настоящие навигаторы Ареала, с детских лет знакомые с его отцом, сидевшие с отцом за одной школьной партой. В тот момент Голли решил, что миром правят его фантазии, и чуть не сошел с ума от безмерного чувства ответственности за все, что происходит у него в голове.

Дядюшка Суф, однако, как и предполагалось, к намеченному сроку остыл и разгуливал взад и вперед по пилотской палубе в молчаливой задумчивости, сцепив за спиной руки в защитных перчатках с тонкими лучевыми наконечниками. "Роют архивы", – отметил про себя Голл и спросил нарочито робко, опасаясь шквала эмоций по поводу своего недавнего подвига:

– Они здесь?

– А что бы я здесь делал один? – спокойно ответил Суф, и Голли вздохнул с облегчением.

– Как вы работали с Часами Хаброна?

– Кальтиат работал. Я держал корабль.

– Что-нибудь ненормальное было?

– Когда здесь будет все нормально, – заявил Суф, – я вернусь в Корун и буду проектировать антенны в космопортах.

– Ксар хочет вас видеть. Он сильно озадачен происходящим.

– Ах, вот как! Тогда попробуй вытащить их из архива.

– Что они ищут?

– Они давно забыли, что ищут. По-моему, им все равно, что искать, лишь бы никогда не найти. Иди, они будут счастливы, когда узнают, что ты здесь. Только ты позволяешь им бесконтрольно морочить себе голову.

На корабле Суфа была развернута походная смотровая лаборатория. Задействованы все виды панорам и считывающих устройств. Все светилось, переливалось, при этом никаких признаков жизни ни на одной из палуб не наблюдалось, только одиноко вращающееся кресло в эпицентре праздничного мероприятия говорило о присутствии Феликса. Без этого кресла, которое Голли прежде видел лишь в книгах отца, Феликс не был бы Феликсом и не ощущал бы себя землянином.

Но не успел Голли оглядеться, как в лаборатории появился Баю и тут же обратился к нему с пространной речью:

– Я же говорил, посредники не могли допустить утечки информации. Если б аритаборская мадистология действительно существовала, они не чувствовали бы себя так вольготно. Это стало бы сенсацией. Что скажешь, акрусианин?

– Что такое "рабочие оркограммы"?

– Рабочие оркограммы? – удивился Баю. – Рабочие оркограммы... – он устроился в кресле Феликса, – Фрей, тебе где-то попадался блок "раннефактурные оркограммы"...

– Да, – отозвался Феликс.

– Вспоминай где и жди меня, – в ту же секунду Баю исчез, ни слова не объяснив. Но вскоре все четверо собрались вокруг центральной панорамы и приступили к изучению блока.

– Очень большой объем, – заметил Баю и для начала задал поиск возможных привязок к Аритабору.

– Нет, – ответила программа блока.

Что только Баю ни пытался с ней сделать, как только ни старался ее обмануть, – программа оказывалась хитрее и не по-фактурному сообразительней пользователя. Это могло говорить лишь о том, что делал ее отнюдь не фактуриал, а значит, скорее всего, это чистейшая аналитика, не имеющая привязки к подлинным фактам. Если Баю удавалось загнать программу в тупик, она отключалась, выдавая ему иллюстративные навигационные схемы любой из произвольно взятых зон. На вопрос, что бы это могло означать, Суф ответил предельно однозначно:

– По-русски это прозвучало бы так: "А не пошел бы ты, мужик, куда-нибудь... туда-то и туда-то..."

– Куда? – с надеждой воскликнул Баю.

Но Суф лишь кивнул на Феликса.

– Он тебе объяснит.

Феликсу было не до шуток.

-– Если ты расскажешь мне, наконец, что такое "рабочие оркограммы", – напомнил Голли, – я объясню, что имелось в виду...

Баю изобразил рукой красноречивый, но крайне бестолковый жест, который так и завис в пустоте под сводом темного пространства отсека, а панорама рефлекторно скопировала его в виде сюрреалистической фигуры, завернутой в трехмерное пространство.

– След мадисты... – сформулировал он наконец, – это слишком общий термин, его невозможно объяснить, если нет конкретного предмета...

– Все ясно, – успокоился Голли.

– Это... – Баю задумался, подбирая универсальное определение, пока сам не "завис" где-то между нижней панелью и темной макушкой потолка.

– Ну-ка, заставь ее еще раз показать последнюю картинку, – попросил Суф, – и дай проекцию на мою навигационную сетку.

Баю моментально спустился с неба на землю, накинулся на программу и мучил до тех пор, пока не добился нужного результата.

Суф деловито прошелся мимо своих панелей, затем остановился и гипнотическим взглядом впился в изображение.

– Знаешь, что я могу сказать, – произнес он, – впрочем, я могу ошибаться... Но, кажется, эта зона мне знакома.

Баю поднялся, было, к связи с "навигатором", но Суф одним предостерегающим жестом вернул его на место.

– Я знаю эту зону. Проблема в том, что такой вид она будет иметь через черт знает сколько триллиардов лет назад. Если я прав, вы ищете не в тех временных координатах.

– Ты это... интуитивно? – уточнил Матлин. – По динамике?

– Да, эта зона мне слишком хорошо знакома. Странно, что ты ее не узнал. Ну-ка, Голли, сделай прогноз состояния зоны Аритабора примерно через тот же срок.

– По динамике? – уточнил Голл.

– Нет, по моей заднице, безмозглый лягушачий головастик. И поскорее!

Вторая карта легла наверх, и Баю отъехал от пульта, словно испугался галлюцинации.

– Они идентичны? – не поверил он. – Ты уверен?

Но Суф не то чтобы сомневался, а был удивлен ничуть не меньше.

– Что это за временная координата? – вмешался Матлин, стараясь отвлечь коллег от безмолвного созерцания астрофизических картин.

– Ты хотел вычислить возраст посредников? – спросил Баю, возвращаясь к пульту.

– Я до сих пор еще хочу...

– А этой цивилизации еще нет на свете. Срок ее появления находится, я извиняюсь, в далеком будущем... не знаю, как его вычислить. Подозреваю, что их "мадистология" находится там же.

– Где?

– Знаешь, что обозначает "факториал" в аритаборской математике?

– Бесконечность? – предположил Феликс.

– Это даже я знаю, – проворчал Суф.

– Знаешь, так объясни.

– Знак циклического предела, – объяснил Баю.

– Бесконечность имеет два направления: в прошлое и в будущее, – добавил Суф.

– Так куда она направлена у посредников?

– В аритаборской математике, – заметил Голли, – не имеет значения. Это философская, абстрактная категория. Еще одна логическая фигура.

– Невозможно определить ни возраст цивилизации, ни направления, в котором следует его измерять, – еще раз попытался объяснить Баю. – Теперь ясно? – Он заглянул в безумные глаза фактуриала Фрея.

– Ясно, – ответил Фрей. – Ну, и что вы думаете по этому поводу?

– Думать – ваше дело, – заявил Суф, – мое дело держаться подальше от любого рода нонсенсов.

– Ты уверен, что динамика зоны направлена в будущее? – уточнил Баю, устраиваясь за пультом. – Что это не аномалия...

– Я уже ни в чем не уверен, – ответил Суф и покосился было на Матлина, но тот сразу же дал понять, что на роль аномалии он никак не годится. – Ты действительно ничего не помнишь или издеваешься надо мной?

– Ах, чтоб они провалились, эти посредники. Хоть бы одного из них прижать и допросить... – рассуждал Баю, приступая к новой серии попыток вскрыть архив.

– С применением методов святой инквизиции, – добавил Матлин, но подозрительный взгляд Суфа ни на градус не отклонился от его персоны.

Баю ввел в программу полученную схему и стал применять абстрактный факториал-временной ключ к конкретной закодированной информации блока. Изображение сдвинулось и стремительно пошло на удаление. По контуру картинки поползли знаки, которые узнал бы любой аритаборский школяр, – древние посреднические "линейные письмена", те, что дошли до современников как памятник цивилизации, которая считалась старше, чем история Аритабора. Расшифровать же письмена были способны лишь истинные лингвисты.

Звездный пейзаж удалялся, превращаясь в туманные скопления, которые затем становились похожими то на аморфную, вязкую массу, то на скопище плазмы, и чем дальше, тем больше сгущалась картинка панорамы; тем сильнее сбивалось астральное вещество; тем плотнее выглядела схема, пока ее размеры не улеглись в сферический контур пульсирующей массы. Линейные знаки замерли и обозначили исходную пространственно-временную координату. То, что касалось пространства, Матлин понял сразу, и, не зная языка, без переводчика он разобрался бы, что перед ним макет ареала, готовый к работе. А временная координата вызвала недоумение даже у Баю – такие обозначения им прежде не попадались. Здесь явно было что-то не то либо с языком, либо с обозначением, либо с самим временем.

Но Баю являл собой образец спокойствия и внимания. Макет продолжил работу, а сферическое тело опоясала яркая алая полоса. На миг она сжалась в графический узор и снова распрямилась с упругим звоном отпущенной тетивы. Баю застыл в той позе, в которой его застало первое древнеаритаборское послание, и не шелохнулся, пока алая полоса не исчерпала информацию и не исчезла. В недрах макета на месте зоны Аритабора обозначилась алая точка, которую человеческий взгляд не уловил бы под микроскопом, и как только схема пришла в действие, Баю стукнул рукой по подлокотнику кресла, что означало в переводе на человеческий язык: "Эврика! Бросайте все дела, бегите все сюда, глядите, что я нашел!" Но все и так были здесь и видели, как в массе вращающегося макета, сквозь внутренние течения и превращения, проскакивает едва уловимая глазом "молния" от центра к границе ареала всякий раз, когда алая точка оказывается на прямой линии между центром и одной из пограничных оркариумных пустот.

– Ты успел что-нибудь понять? – спросил Матлин.

– Почти все, – ответил Баю и обернулся к Голли. – Ты спрашивал меня, как работает оркариум? – Он включил общую оркографическую разметку схемы и макет растянулся, будто самонапряженная конструкция, от центра к пограничным пустотам, а хаотичная масса, находящаяся внутри, дернулась, пришла в движение, повинуясь импульсам, пульсирующим в контуре сферы. Это было похоже на экзотическое соцветие, которое, казалось, сейчас же взорвется и вдребезги разнесет корабль. Внутренние индикаторы корабля почувствовали опасность. Но Баю остановил процесс и погасил фон до такой степени, чтобы на макете были видны лишь самые сильные желтоватые жилы и узлы, обозначающие направление наиболее мощных и стабильных импульсов. Без долгого визуального анализа в этих жилах несложно было узнать элементарную схему основных каналов ЕИП. Баю указал лучом в один из самых крупных узлов.

– Вы помните, что зона Аритабора осталась здесь? Фрей, ты спрашивал меня, почему мадиста не проявляет интереса к посредникам? Смотри, что у них за "нейтралитет". – Он еще раз смоделировал направленный импульс, который взрывной волной прошелся от центра к пустоши. – Еще раз смотри, что они сделали... Они всего лишь защитили планету от импульса. Подставили орка-отводящую антенну – мальчишку твоего, Альберта... вывели на орбиту. Любая мадистогенная субстанция притягивает к себе орка-импульсы. Им нужен был Альберт, даже не мы, и уж тем более не наша потешная лаборатория. – Но Феликс уже ничего не понимал. – Теперь гляди сюда. – Баю повел лучом по аналогичному каналу в структуре ЕИП и остановился на точке, симметричной Аритабору относительно центра. – Информационный ключ мы скачали отсюда. Здесь зона, которую узнал Суф. Каким образом мы провернули этот фокус?

– Это ты кого спрашиваешь? – уточнил Суф.

– В связи с чем тебя туда понесло и не было ли в тот момент с тобой Фрея?

– Вспоминаешь? – спросил Суф Малина. Но Матлин пребывал в прострации и вряд ли вспомнил бы что-либо даже на привычной маршрутной сетке.

– Здесь недалеко ЦИФ, – предположил он.

– Да, здесь они подрались с Али-Латином, – объяснил Суф, – мы выбрали ближайшую похожую на Землю планету, чтобы Феликс мог снять с себя протектор.

– Вы до сих пор уверены, что планету выбрали вы? – Баю погасил работу программы и повалился в кресло. – Боюсь, что именно в этой координате посредники сели вам на хвост. Все шло к тому... даже желание Альберта уйти на орбиту в тот злополучный день.

– Он рвался из Аритабора, – сказал Матлин, – это мы его застопорили на орбите.

На физиономии Баю выразилось недоумение.

– Так оно и было, – подтвердил Голли, – мы побоялись его отпустить.

Недоумение Баю от этого меньше не стало.

– Значит, сын Али оказался умнее нас?

– Что хочешь, говори, – сказал Суф, – а морда Латина мне не понравилась сразу. У меня было предчувствие, что он использует Феликса.

– Я сам себя использовал, – ответил Феликс.

– Что хочешь, говори, – добавил Баю, – я не верю, что мадиста играет на стороне посредников, а вот мы, оказавшись между ними, могли бы влипнуть в историю похлеще.

– Только не я, – заявил Матлин, – с меня довольно. Их счастье, что все обошлось. Тем более мы наверняка не первые и не последние. Такие идиоты, как мы, им нужны раз в несколько тысяч лет для поддержания "мадистонейтралитета".

– Не знаю, что им нужно на самом деле, – возразил Баю, – мы нашли пока только астрофизические оркограммы – это частный случай, я не могу по нему строить универсальных гипотез.

– А я построю, – настаивал Матлин, – одну гипотезу. Я вам так скажу, их счастье, что с Альбертом все обошлось. Их счастье. Не знаю, откуда они вывалились. Не знаю, легенды это или реальность. Не знаю, есть у них исходная координата или нет, но если с мальчиком что-нибудь случится, конечную координату я им организую. Даже если мне придется положить на это жизнь. Это будет такая могила, чтобы ни один фактуролог не усомнился в том, что она существует.

– Ни секунды не сомневаюсь... – печально добавил Суф. – Что-то мне морда Феликса тоже перестает нравиться.

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

Аритаборские оркограммы (гипотезы астарианских мадистологов относительно некоторых аритаборских феноменов)

Никому не известно (и нет надежды узнать), что было на месте Аритабора до появления цивилизации. Я не имею понятия, о каких "временных факториалах" может идти речь и какой из этого надлежит делать вывод. Но, если абстрагироваться от темного доисторического прошлого, то все выглядит нормально, во всяком случае, разумно, и если уж совсем откровенно, вряд ли астариане, анализируя своих соседей по Ареалу, рассчитывали выявить бесспорную истину.

Официальная история Аритабора начинается за несколько тысячелетий до знаменитого Раскола. И с той поры не прерывается, но и, надо отдать ей должное, особых изменений не претерпевает. Все это было так давно, что память самого стойкого фактуролога может оказаться сплюснутой под глыбой времени. И нет ничего удивительного в том, что хронология того периода путанна. К примеру, точно не известно, что было раньше: раскольническая заварушка в прике или строительство "плавучих" платформ. Посредники откровенно равнодушны к хронологии. Для бонтуанцев же наведение исторического порядка – вопрос чести, а восстановление исторической справедливости – вопрос принципа. Посредникам, кроме всего прочего, наплевать на собственные "священные реликвии", такие как "первые упоминания", "фрагменты питекантропа, отчалившего в мир иной с острова Ява" и т.п. Подобное наплевательское отношение к истории астариан немало озадачило – истории, замечу, одной из древнейших цивилизаций Ареала и отнюдь не самой пропащей.

Объяснялось это явление во все времена по-разному. Одно из самых остроумных, на мой взгляд, объяснений выглядит так: прошлое этой цивилизации может оказать пагубное воздействие на ее будущее. И все. Как флаг с "веселым Роджером" – не влезай, убьет. Никаких тебе сопроводительных объяснений, никаких летописей о всемирном потопе, никакого предчувствия судного дня. Можно, конечно, напрячь фантазию и представить себе, как жили-были аритаборцы; выглядели почти как арабы или древние египтяне, если не сказать, на много менее эстетично; питались, по всей видимости, ящерицами и песчаными змеями; рыли норы в земле и делали посуду из стекла. То ли с неба упали, то ли выросли из обломков предыдущих цивилизаций. "Вопрос не в том, – скажет типичный посредник, – сколько змеиных яиц слопали мои предки, прежде чем открыть законы вселенского абсурда. Вопрос в том, способен ли ты верно понять эти законы?" – и будет совершенно прав, потому что мы медленно, но верно подходим к одной из самых аномальных тем на стыке фактурологии, мадистологии, астрохимии, биофизики, психогерменевтики... и тому подобного. К вопросу о возникновении цивилизации как таковой из НИЧЕГО.

На первый взгляд эта тема должна показаться совершенно естественной. Более того, хотя бы две версии на эту тему испокон веков имеет при себе каждая уважающая себя цивилизация, ибо ее прогрессирующее мировоззрение должно привязываться к чему-то незыблемому хотя бы с одного конца. Землянам оказалось достаточно молнии, которая, попав в мировой океан, спровоцировала появление органики, понимай, как хочешь. (Версию о проникновении жизни из космоса мы не рассматриваем, ввиду ее заведомо вторичного характера.) Что же касается молнии – тут не все так просто. Сразу возникает желание сунуть электроды в стакан с морской водой и поглядеть, что получится. Или, на худой конец, допросить осведомленного химика. Но с химиками, оказывается, чрезвычайно тяжело разговаривать на такие темы.

Если же вникнуть в проблему, даже без помощи специалиста, логически совершенно не важно, появится в воде что-нибудь органическое или нет. От молнии оно появится или само по себе (мои извинения силам небесным). Материя такова, что из разных комбинаций в разных условиях можно "вылепить" хоть черта лысого. Даже если молния сыграет роль катализатора, – это проблемы не упростит. Проблема в том, что происхождение органики не так уж трудно себе представить – это могут быть груды вещества. Эти груды могут шевелиться и дурно пахнуть, зато иметь самое логическое, естественно-природное объяснение. А чем можно объяснить превращение этого вещества, ну скажем, не переходя на личности, в существо расовой группы WW?

Смысл эволюции существо, не окончившее нашей средней школы, ни за что не поймет, зато непременно спросит, КАКИМ ОБРАЗОМ одноклеточная амеба смогла эволюционировать в кандидата наук? Это все равно что указать пальцем на Луну и сказать: скоро мы туда полетим. Полететь-то на Луну, конечно, можно, а ты возьми да попробуй спроектировать ракету, построй ее и позаботься о том, чтобы она доставила тебя живым. Поэтому в постановке вопроса "мы сейчас отсюда и вон туда..." и в том и в другом случае упущено самое важное звено: КАК? Т.е. каким образом? Кто-нибудь пробовал математически подсчитать вероятность совпадений на атомарном, молекулярном, клеточном уровне, которое способно довести амебу хотя бы до состояния черепахи? Думаю, расчеты уйдут далеко за пределы сверхвеличин. В этом случае в математической версии мадисты есть свое рациональное зерно. Но точно могу сказать – ареал не просуществует так долго, чтобы дождаться результата. (Это все к вопросу о провалах между 7-й и 8-й ступенью, а также о "черной дыре", предваряющей нулевую ступень.) О каких миллионах лет здесь может идти речь? Даже в самых оптимальных условиях среды из первобытного болота при подобном хаотическом подходе не получится даже тощий первокурсник. Максимум гусеница и то без малейшей перспективы превратиться в бабочку. Именно из вопросов ДЛЯ ЧЕГО? КАК? КАКИМ ОБРАЗОМ? КЕМ И КУДА? направлена вся эта эволюция и следовало бы исходить. Почему она направлена именно так, а не как-то иначе? Это что, называется оптимальным направлением развития? Черта с два. Предела несовершенству не существует. Только в этом случае, может быть, не столь уж важно, в какую лужу мирового океана попала молния. А что же в таком случае важно? – возникает вопрос. – И почему мы в связи с этим опять принялись рассуждать о посредниках?

Всему виной их "оркариумная картина мира", точнее, фигурная оркография, которая, по мнению астариан, заменила цивилизации какие бы то ни было эволюционные способы миропонимания. Термин "аритаборская оркография" приклеился к этой цивилизации с той же легкой руки астариан, которые много и охотно занимались построением аритаборских мировоззренческих картин, не брезгуя использовать в этих целях аритаборские же методы, в частности – моделирование. И чем сильнее пахло мадистой от предмета исследования, тем более пристальным был к нему астарианский интерес.

Сразу предупреждаю: ничего конкретного в истории Аритабора открыто не было, тем более ничего особо мадистоопасного. Но некоторые вопросы все же были поставлены аккуратно в тему.

Прежде всего, астарианам удалось уличить древних аритаборцев в том, что они в совершенстве владели приемами оркографического дешифратора. Теми приемами, которые позже, проникая в молодые бонтуанские фактуры, заражали их "мистическими эпидемиями". Бонтуанских покровителей это раздражало вне всякой меры и провоцировало на совершенно чудовищные поступки, поскольку дешифратор теоретически был самым надежным способом выхода цивилизации из-под контроля. Но, к счастью, и самый гибельный путь, поскольку юные фактуры, вышедшие победителями из этого противостояния, с оркографическим дешифратором не справлялись, не овладевали им в той мере, чтобы извлечь пользу, и извлекали только вред.

Что это за о-дешифратор и как он выглядит в деле? Теоретически предельно просто – все, что принадлежит естественной природе (далеко не одни только линии на ладони), несет в себе оркографические смысловые потоки информации: горный рельеф ландшафта, к примеру, может быть без труда прочитан как звуковая трехмерная диаграмма и воспроизведен в осмысленный звуковой ряд, употребимый в речи; форма русла реки, узоры облаков, разветвления на стебле растений – абсолютно все до мелочей несет в себе колоссальный набор информации. Именно этот принцип о-дешифратора впоследствии лег в основу ЕИП-инженерии и, по сути, стал языком общения в Е-инфополях. Но даже при современных технологиях Ареала овладеть дешифратором в совершенстве невозможно. Аритаборцы же владели им на уровне дремучей фактуры и ни единого упоминания об этом не оставили. Всю ответственность взяли на себя лишь мастера "аритаборского дива" да строители платформ с голосниками, транслирующими брызги песка и порывы ветра в осмысленную речь.

Но это далеко не все. К седьмой ступени (по Дуйлю) дешифратор в той или иной степени осваивает любая цивилизация, но практическая польза от него сводится лишь к тому, чтобы знать, понимать, предвидеть, прогнозировать. Влиять на орка-процессы – занятие рискованное, а управлять ими – чрезвычайно опасное... Слишком тонкие расчеты, абсолютно неопределенный результат, и ошибаются такие деятели, как саперы, один раз в жизни. Никакой серьезный исследователь не станет доверять таким сомнительным методам, а предпочтет проверенные. Однако, по мнению астариан, аритаборцы не отказывали себе в удовольствии использовать дешифратор и изобрели для себя миллион способов, как это сделать деликатно и незаметно. Приведу самый примитивный пример с "орка-доминантой", чтобы не углубляться в теоретические дебри:

Представьте себе самолет, отлетавший свой срок, но все еще пригодный к эксплуатации. Среди его пассажиров находится человек, которому "на роду написано" погибнуть в авиакатастрофе; другому человеку "на роду написано" скончаться от старости в собственной постели; третьему – утонуть; четвертому – повеситься и так далее. Если орка-доминанта – первый пассажир, то катастрофа произойдет непременно; если второй – самолет долетит и сядет, даже если у него по дороге отвалятся моторы; если третий – здесь все будет зависеть от того, летит ли самолет через море-океан или же только над сушей, ну и так далее. Можно ли просчитать ситуацию точно? Разумеется, нет. Мы можем только предчувствовать неладное, а предчувствия нередко обманывают. Посредники же обладают способностью определять орка-доминанты, и, увидев в зале ожидания на один и тот же рейс сто пассажиров с "отметиной" скорой смерти, они не растеряются и с улицы приведут сто первого с другой супердоминантой нужной мощности, способной перевесить все сто плюс ни в чем не повинных членов экипажа... В принципе, супердоминанта – большая редкость; доминанта встречается чаще; орка-ведомых большинство; а орка-нейтралы – такая же редкость, как супер. Все четыре состояния способны меняться в зависимости от обстоятельств и совершенно не зависят от того, кто их носитель – оптимист или пессимист, президент или дворник. Супердоминанта, в свою очередь, предназначена далеко не для совершения мировых революций, даже если это состояние "супер" не меняется в течение всей жизни, – зато она способна круто менять судьбу близких, да и случайных попутчиков тоже.

Практическое использование дешифратора посредниками, разумеется, не сводится к контролю пассажиров авиарейса, а воплощается порой в такие мистические вещи, которые лучше меня объяснит колдун. Например: мы не можем построить махины, подобной "Титанику", но доплывем до цели даже в дырявом тазу, если вовремя утопим одну сволочь с супердоминантой утопленника, – философия жертвоприношений, которая, по убеждению не только астариан, всегда была присуща Аритабору и благодаря которой в бонтуанских фактурах во время "мистических эпидемий" почем зря перерезали массу невиновных существ. Возникает резонный вопрос: почему "суперутопленника" нельзя было оставить на берегу? Да оттого, что на берегу ему трудно будет утопиться. А утопить надо. Кто знает, может, он захочет сесть на следующий корабль? Если уж говорить о философии жертвоприношения, надо открывать целую науку. "Мистические эпидемии" в этом смысле хороши как пародия: интеллектуально не обременяют, но примерное представление дают. Допустим, еще один пример: некое сообщество фактуриалов весело и безбедно просуществовало несколько поколений. Интуитивно постигая законы великого вселенского равновесия, они понимают, что очень скоро должен приключиться социальный кошмар. Из тех же интуитивных источников они делаю вывод, что вскоре, в один прекрасный високосный год, на свет появится "фюрер", способный утопить в крови цивилизацию. Что делают очумевшие от страха фактуриалы? "Мочат" всех младенцев без разбору. Фактурный баланс идет вразнос. Сбивается "историческая программа", цивилизация лишает себя естественной защиты, "иммунитета Естества" и погибает в ситуации, которую здоровая фактура переживет как банальную простуду. Что делают посредники? Они думают, чем обоснованно появление на свет этого подонка, и решают, что именно приносить в жертву: самого "фюрера" или поголовье фактуриалов, которое ему на роду написано утопить в крови? А приняв решение, точно знают, когда, кого и как отправить к праотцам.

Разумеется, никакими серьезными доказательствами этой гипотезы астариане не располагают, однако не одни они заметили за посредниками странную привычку слишком пристально изучать собеседника, прежде чем вступить с ним в контакт. При этом собеседник нередко испытывает дискомфорт, чувствует легкую потерю контроля, слабость. Но это быстро проходит, и посредник либо воплощается в саму любезность, либо испаряется, не попрощавшись и не объяснившись. Астариане уверены, что этим феноменом можно объяснить и так называемый "пропуск" в Аритабор. Крайне редко, но случается, что некто, сто лет мечтавший там побывать, никак не может это сделать по самым необъяснимым обстоятельствам. И чем настойчивее его стремление это сделать, тем более трагически необъяснимыми становятся препятствующие обстоятельства. Я уже не говорю о том, что персональные приглашения от посредников получают лишь те, кто проверен досконально по малейшим разветвлениям своих оркограмм, даже если он при этом закоренелый бонтуанец или везет с собой ядерную бомбу.

Еще одно любопытное открытие касается больше физиологии посредников и относится к происхождению линейной письменности, которая на самом деле называлась "лучевой". Посредники с удовольствием обучают ее приемам каждого желающего. Особенно фактуриалов, которым точно жизни не хватит, чтобы разобраться в ней до конца. Для обучения они берут гибкую веревку, растягивают ее на полу, а затем тот посредник, который в данный момент больше всех устал от безделья, начинает прогуливаться вдоль веревки и вертеть на ней петли, узоры да загогулины. Когда ему это надоедает, все написанное уничтожается легким движением руки – дернул за конец и пиши снова, сколько хочешь. Но астариане при этом не лаптем щи хлебали, а сумели убедительно доказать, что веревочка – дурилка для идиотов. Что линейные письмена действительно имели лучевую природу, в буквальном смысле слова. Роль веревки выполнял световой луч, который древние аритаборцы не только умели концентрировать, направлять, изгибать, но и использовали как универсальное средство связи, особенно эффективное в раскаленных песках, где миражи на каждом шагу – обычное дело. Самое интересное, что при такого рода письменности они не только не должны, но и не могли оставить о себе исторических мемуаров. Но еще интереснее то, что все сказанное и доказанное никак не вяжется с их колоссальной напитанностью информацией. Все это можно объяснить одним-единственным феноменом – вскрытой генетической памятью, и чтоб астарианин провалился на месте, если это не так. Иначе как объяснить отсутствие древних (как, впрочем, и современных) библиотек, школ? Не говоря уже об уровне "вскрытия мозга", который посредник никому и никогда измерять не позволит и о котором можно лишь приблизительно догадываться, что он не намного ниже, чем у ЧЛФ. Астариане дерзнули утверждать, что подобные интеллектуальные тесты к аритаборцам не применимы. Что их субстанция личности устроена таким образом, что замерить "вскрытие" невозможно.

В завершение своих эксклюзивных аналитических исследований астарианский "консилиум" поставил диагноз воистину беспощадный: весь нынешний доступный Аритабор – сплошная бутафория, дежурная декорация, так же далекая от истинной сути вещей, как мыльный пузырь далек от великой гармонии Вселенной; Аритаборский Раскол – не более чем спектакль, сыгранный в этих декорациях, а их пресловутый нейтралитет с мадистой – чистейшее очковтирательство, рассчитанное на тех, кто может заподозрить здесь тайный сепаратный сговор.

Но астариане все же не ответили на главный, основополагающий вопрос – корень всей сути, который уже не раз прозвучал: как, каким образом аритаборцам удалось то, что другим кажется невероятным по сей день? Зачем и от чего они появились, а также почему древние посредники называли себя "ар-мадистанс", что переводится не иначе как "под волшебством" или "то, к чему приводит отсутствие здравого смысла".

Глава 23

Когда заполночь в заповеднике ударил крепкий морозец, старший Гренс натолкал полную топку дров и улегся спать, накрывшись тремя одеялами – одно на туловище, два на голову, чтобы ничего не видеть и не слышать. Чтобы среди ночи не проснуться от холода и не наделать глупостей, из-за которых к утру может наступить глубокое раскаяние. Он также принял двойную дозу снотворной настойки, от которой случались галлюцинации, мало похожие на нормальные сновидения. И Голли, во времена ЦИФовского детства, заметив понижение уровня жидкости в сосуде, позволял себе что угодно, вплоть до полного непослушания, аккуратно списывая свои безобразные выходки на отцовский "глюк". Но отец был тоже не лыком шит и, заподозрив такое дело, выкрасил прозрачный сосуд густым слоем краски, сквозь которую не мог проникнуть даже зоркий взгляд акрусианина. На некоторое время безобразиям был положен конец. А позже за акрусианином было замечено еще одно удивительное свойство – способность исключительно точно производить замеры уровня жидкости по весу бутылки. Акрусианское чадо было отлуплено, а запретный сосуд навсегда перекочевал в недра отцовской библиотеки, и все доступы к нему были отрезаны.

Вспоминая эти милые подробности своей родительской педагогики, Гренс не на шутку испугался, не перебрал ли он на этот раз, не померещатся ли ему всадники на вершине холма раньше, чем они действительно там появятся? Но сон вскоре настиг его, и с первыми раскатами храпа все в доме успокоилось, даже огонь в печи зашуршал на порядок тише.

Услышав, как Голли пробирается вдоль стены к окну спальни, Альба вскочил с кровати и распахнул форточку:

– Ты меня бросил, да? Я уже думал, что ты меня бросил...

– Молчи и одевайся, – ответил Голл, – сегодня будет хорошо скользить. – И осторожно направился к дырке в стене сарая, в котором Гренс-папа запирал на ночь горные лыжи аж на целых два замка, а к ботинкам для страховки еще и привязывал шнур от горластого колокольчика входной двери. Но Голли всегда в своем ботинке оставлял ножницы, и вскоре оба лыжника были в полной готовности совершить восхождение.

– Спустимся разок с той стороны горы, – предложил Альба, – я без тебя не рискнул.

– Там ямы, ты же не видишь в темноте...

– У меня все получается. Даже змейкой до самого озера.

– Сначала я посмотрю твою технику, – недоверчиво ответил Голл. Но, дойдя до вершины, он не поверил глазам – она была отполирована до блеска и сияла лучше, чем корочка льда у проруби. – Ты не знал, чем себя занять в мое отсутствие?

– Я волновался. Если б ты не вернулся – не знаю, что было бы со мной.

– С чего ты взял, что я мог не вернуться?

Альба виновато опустил глаза.

– Придумал бы себе нового Голла Гренса.

– Нет, – ответил он, – количество Голлов Гренсов проблемы не решит. Если ты не поможешь...

– Слушаю тебя, – Голли принял позу, которой Раис обычно встречал своих бестолковых учеников, – я весь во внимании.

– Ты должен рассказать мне все. Где ты был?

– Искал Феликса.

– Где был Феликс? Ты работаешь на него?

– На него все работают, даже если не хотят. Он имеет дар убеждения, который действует на всех.

– Меня это не интересует, – Альба уселся рядом с ним, – только, пожалуйста, не обманывай, а рассказывай все по порядку.

– Ты молодец, что не стал морочить голову Феликсу отсутствием реального мира. Он мог подвергнуть тебя методам аритаборского убеждения, а это не самый гуманный метод.

– Это как?

– Сколько бы у тебя ни было доказательств своей правоты – у него всегда будет на одно доказательство больше.

– Я так не играю! – воскликнул Альба. – Я не верю в то, что можно доказать абсурд!

– Какой абсурд? – удивился Голл. – Эти лысые елочки у подножья холма? Небо? Озеро? В чем ты хочешь меня убедить? Если ты не способен поменять картинку – значит, это не просто фантазия.

– В том-то все и дело, – согласился Альба, – если я не способен поменять картинку, значит, фантазия – это я. Значит, меня не существует.

– Вздор!

– Если я ее уничтожу, то вместе с тобой. Кто мне тогда поможет? Не знаю, что происходит. Я сам себя начинаю бояться.

– С этого и надо начинать, – невозмутимо ответил Голл, – с того, что происходит с тобой. Так что вопросы буду задавать я, а ты не вздумай обманывать.

Альба покорно кивнул и закрыл лицо перчаткой, чтобы не провоцировать лишних вопросов: отчего у землян слезятся глаза на морозе и не опасно ли это для их худосочных организмов.

– Давай начнем с Земли, – предложил Голл.

– Поздно. Ее уже нет, – ответил Альберт.

– Это ты ее уничтожил?

– Я.

– За что?

– Я такое наворотил, – Альба хлопнул себя ладонью по лбу, – совсем запутался. Мне надо было выбраться из этого кошмара, чтобы поглядеть со стороны. Если б ты знал, как я устал от нее. Если б я знал, что без нее запутаюсь еще больше...

– Для этого ты придумал и нарисовал Феликса?

Альба кивнул.

– И заставил его забрать тебя с планеты?

– Да.

– Допустим, – согласился Голли, – но зачем ты придумал Ареал, если даже с Землей не мог справиться?

– Это было глупо.

– Это я уже понял.

– А что мне оставалось делать, если даже воспоминания о Земле дяди Ло и те лучше, чем сама Земля. Мне надо было понять, каким образом я запорол хорошую идею...

– И как... понял?

– Ничего не понял. Я поглядел на вас и позабыл обо всем на свете. Вы получились такими правдоподобными: на непонятных языках со мной говорите, непонятные науки мне объясняете. Мне не следовало расслабляться и доверять вам, а я сделал это, сделал. – Альба стукнул кулаком по утоптанному снегу, в точности скопировав манеру дядюшки Ло колотить по столу, если в доме что-то происходит не по его правилам. – Я, дурак, рассчитывал, что вы мне все объясните, а теперь посмотри, во что превратился... Сижу на снегу и отвечаю на вопросы.

– Так вы с Ксаресом коллеги! Тебе его портрет надо было рисовать. При чем здесь Феликс?

– Я так и хотел... но ты подумай, куда мне его повесить? Вся больница разбежится со страху. Феликс хотя бы на человека похож.

– Вот как? Тогда чего ж ты пристаешь ко мне, а не к Ксару?

– Поздно. Это надо было сделать сразу. Я же спрашивал, чему он тебя учил? Ты что делал? Отворачивался... прятал глаза. А я доверял тебе, доверял...

– Я ведь не знал, что ты за фрукт!

– Теперь знаешь.

– Ничего я о тебе не знаю. Не знаю даже, зачем ты бил зеркала в доме своей матери.

Альба размазал слезы по щекам и надулся.

– Хорошее зеркало – битое зеркало.

– Оно не отражает твою персону во всем великолепии?

– Отчего же? Я не вампир какой-нибудь и не привидение, – он обиженно поглядел на Голли. – Тебя раздражают "магнитные пузыри" в пилотском отсеке? Ты кидаешься их гасить. Почему меня не могут раздражать зеркала?

– Расскажи мне, что означают "зеркальные видения", от которых Феликс сошел с ума?

– Он не поймет, – вздохнул Альба, – пусть думает, не мешай ему. Если он прав, меня и вовсе никогда не существовало, а вас всех и подавно.

– Очень интересно.

– Объяснить? Не понимаешь? – Глаза Голли засветились еще ярче, он даже заерзал от нетерпения. – Ну что ты на меня уставился? Ты и есть мое "зеркальное видение". Все, что находится здесь, – Альба красноречиво поднес указательный палец к своему виску, – моментально отражается. Ты мне объяснял, что такое пространство, а что такое "моментально", не понимаешь.

– Здесь? – переспросил Голл и указал на свою голову.

– Ну ты дурак! – возмутился Альба и еще раз покрутил пальцем у виска. – Вот здесь вот, вот здесь... О чем мы с тобой только что говорили?

– Я так не играю.

– Правильно, потому что играю я.

– Ну, так объясни. Я все могу понять, кроме того, чем набита твоя голова.

– Ты знаешь скорости больше, чем скорость света?

– Конечно. Скорости коротонных импульсов, например, но...

– А еще больше?

– Нет, так не пойдет. Ты много чего должен знать, прежде чем задавать такие вопросы.

– С тобой разговаривать еще труднее, чем с Феликсом, – расстроился Альба. – Я не знаю и знать не хочу, каким образом болф идет по транзиту. Я только знаю, что две недели, и все! Больше не выдержу. А как он там разгоняется и тормозит – не мое дело. Дело вот в чем. Смотри сюда: вон елочка торчит из-под снега. В Акрусе, предположим, из-под такого же снега торчит такая же елочка. Мои зеркальные проекции действуют моментально и не разгоняются по транзитам.

– Ты мне объясняешь азбуку теории макролоргических скоростей, – обрадовался Голли. – Ну ты даешь! – он процарапал в снежной корке две дырочки. – Если здесь Земля, а здесь ЦИФ – между ними будет пространство для скорости, но если принять эти две планеты за одну величину, – Голли обвел их единым кругом, – скорость будет в диапазоне ноля.

– Вот именно, – согласился Альба, – и еще раз похлопал себя по лбу, – вот она, единая величина! Я рад, что ты наконец-таки понял.

Но Голли, вместо того чтобы разделить его радость, растерянно огляделся по сторонам.

– Ну артист. Ты был самым мощным дебилом в своей школе?

– Да, – ответил Альба.

– Как я понимаю твоих учителей... Могу представить, что тебе стоило осилить таблицу умножения.

Альба лишь стиснул зубы от злости и отвернулся.

– Перед ними ты тоже оправдывался своими видениями... субтропическими?..

– Может быть, мой суп и тропический, – огрызнулся он, – только, кроме тебя, о нем никто знать не должен.

– Землянам не случалось доводить тебя до приступов откровения?

– При чем здесь откровения? На Земле я знал, как заменить одну зеркальную проекцию на другую.

– Так чего ж ты сопли распустил? Вдруг и здесь получится? Рискни... под мою ответственность.

– Я никогда не рискую.

– Ты не соображаешь, что натворил? Запутался? Слишком крутой для тебя размах получился? А может, все-таки боишься, что не получится? Ну, отвечай же, чего молчишь? – Голли потряс Альбу за плечо, но ни единого звука из него не вытряс. – Зеркала отказали?

Альба упрямо молчал.

– Какое несчастье. Картинку заклинило. Никак не поменять. А знаешь почему? Потому что это не твоя картинка. Потому что ты, наконец, начал соображать, что в твой "тропический суп" попало нечто инородное...

– Да! – крикнул Альба.

– Где это произошло в первый раз? В Аритаборе?

– Да.

– И что ты предпринял?

– Ты знаешь.

– Ну говори же!

– Ты помнишь, с каким трудом я уговорил тебя отпустить меня на корабль. Будь мы в другом месте – и стараться не надо. Ты бы сам предложил.

– Дальше что?

– То самое...

– Ты уничтожил все и начал восстанавливать заново?

– Вот именно. Только так, чтобы Аритабор был от меня подальше.

– Почему? Разве тебе не интересно было узнать, что случилось в твоей голове? Или это все-таки не в твоей голове дело?..

– А ты бы, – перебил его Альба, – рискнул вскрывать череп, если бы заподозрил у себя опухоль мозга?

– Да, рискнул бы.

– А у тебя вообще-то есть мозги?

– Я не такой трус, как ты.

– Ты рискуешь только своей безмозглой башкой, а я – всем, абсолютно всем...

– Тем более ты не должен быть трусом. Подумай и ответь мне, что такое Аритабор? Если ты не сможешь ответить на этот вопрос, на него никто никогда не ответит. Ну же, я прошу тебя!

– Я хочу домой, – ответил Альба. – Я замерз. Пришли кататься, а сидим тут как дураки. – Он поднялся и покатился вниз. Голли пулей сорвался за ним, но настиг беглеца не сразу. Беглец вовсе недурно стоял на лыжах, и Голли пришлось проявить чудеса ловкости, чтобы заставить его затормозить на середине склона.

– Что ты сказал?

– Ничего.

– Ты сказал: "Я хочу домой".

– Послушай, отцепись...

– Почему ты это сказал?

– Потому что я хочу...

– Ты это сказал, когда я спросил тебя об Аритаборе...

– Какая разница? Я давно об этом думал.

– Думал... а сказал только сейчас...

– Отстань.

– Где твой дом?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты сказал, что хочешь домой. Куда? На Землю? В ЦИФ?

– Ты, придурок, пусти меня.

– Так куда ты хочешь, скажи еще раз?

– Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое!

– Ты хочешь, чтобы я тебе помог?

Альба хотел лишь одного: как следует заехать лыжной палкой ему по шее. Но Голли, предупредив коварные намерения, схватил его в охапку и прижал к себе как разыгравшегося ребенка.

– Ах ты, детеныш мадисты, бедный маленький малыш, – вздохнул он и держал драчуна, пока тот не разрыдался у него на плече, – представляю, каково тебе было...

– Я, наверно, сейчас скажу еще одну глупость, – прохлюпал Альба и был аккуратно усажен на снег.

– Скажи. Дядя Голли здесь как раз для того, чтобы слушать глупости. Дай-ка я вытру тебе нос. – Но Альба увернулся, подтянул под себя колени и стал старательно выковыривать пальцем снег, застрявший в креплении ботинка.

– Либо мы сможем что-то сделать с моим, как ты выражаешься, тропическим супом. Либо он меня съест.

– Объясни, – склонился над ним Голли, – что я могу для тебя сделать? Я, твоя галлюцинация?

– Как я могу объяснить, если ты не желаешь понимать мой язык? Скажи тебе, что такое Аритабор, – ты опять начнешь орать, что я дебил и ничего не понимаю в "диапазонах ноля".

– Честное слово... клянусь! Хочешь, встану перед тобой на колени. – Но Голли незачем было становиться на колени, поскольку он и так на них стоял. Ему незачем было устраивать сеансы гипноза, поскольку весь его сегодняшний гипнотический потенциал был уже бездарно растрачен. Ему разве что оставалось биться челом об снег, – отец рассказывал, что этот прием на российских царей когда-то действовал, а Альберт, поди, возомнил себя не меньше чем вселенским владыкой. И все же, признание из него следовало достать. Ради этого Голли пошел бы на все, если бы не услышал от него, наконец, первое сказанное за сегодняшний день сокровенное слово:

– Я не знаю, что такое Аритабор.

– Подумай.

– Честное слово, не знаю. Если б знал, разве б я тебя мучил?

Голли уселся рядом с ним.

– Хорошо. Я не прошу тебя отвечать. Постарайся просто передать мне свои ощущения. Сделай на меня одну маленькую проекцию своих аритаборских впечатлений, и мы будем разговаривать на одном языке.

– Не буду, – испугался Альба, – это убьет тебя.

– Может быть, на словах попробуем...

– Может быть... что-то фальшивит внутри, как будто... потеряна точка гармонии. Если я потеряю гармонию – я погиб. – Он упал лицом в снег и молчал, пока Голли не приподнял его за плечи.

– Эй, профессор, ты так и будешь искать гармонию носом в снегу?

– Я думаю, – пробурчал Альба, – и тебе советую делать то же самое.

– Ты отморозишь себе нос и будешь пугаться не только зеркал, но и воды в умывальнике...

– Отстань, – рассердился Альба, – при чем здесь мой нос, если я сам скоро буду здесь ни при чем. Придумай что-нибудь, Голл Гренс, кроме тебя, мне все равно просить некого.

– Ты переоцениваешь способности своих галлюцинаций, Альберт. В другой раз, создавая себе спасителя, старайся как следует. А я пока еще чувство реальности не утратил и представляю себе предел своих возможностей.

– Что ты можешь знать о своих возможностях? Ты думаешь, насыпал снега на горку и это предел?

– А что сделал ты, для того чтобы убедить меня? Ты ведь даже снега на горку насыпать не способен...

Рассерженный Альберт поднялся над сугробом с выражением лица, с которым обычно выходят на ринг боксеры, желая парализовать своего противника взглядом, прежде чем дело дойдет до кулаков.

– Зачем!!! – закричал он. – Здесь его и так навалом! Или я должен...

– Или убери его вообще и не ори, я прекрасно слышу.

– Снег!!! – закричал Альба еще громче. – Убрать???

– Да, – обрадовался Голли, – тебе же это ничего не стоит. А мне работы меньше. Давай-ка сделай так, чтобы к рассвету его здесь не было.

– Ты это серьезно?

– Вполне.

– Хорошо. Господи, с каким же дураком я связался...

– Это почему?..

– Потому что... давай-ка спускаться вниз, а то по траве придется топать. – Он засуетился, подбирая свои лыжные палки. – Конечно, я должен был догадаться, что ты не найдешь в себе мудрости поверить мне на слово.

– Не найду в себе чувства юмора, ты хотел сказать?

– Какой же ты все-таки...

– Но мы ведь искали тебя... Беспокоились, переживали, – он попытался поддержать Альбу за локоть, пока тот поправлял крепления, но Альба демонстративно повернулся спиной.

– Конечно, – согласился он, – куда вы без меня...

– Предположим, – злился Голл, спускаясь за ним вслед на Гренсову полянку, – слушай, ты хочешь заставить меня поверить во что? Что моя жизнь – всего лишь твоя прихоть? Что все это в любой момент может прекратиться?

Альба остановился так резко, что Голли чуть не сбил его с ног.

– Ты любишь дядю Ло? Любишь Феликса и Суфа? Кого ты еще любишь? Неужели так сложно понять – вы нужны мне больше, чем я сам себе нужен. Без вас я ничто.

– Знаешь, – улыбнулся Голл, – когда-то давно отец старался мне объяснить, что такое Бог, а я не понимал. И тогда он сказал: "Это оттого, что еще не пришло твое время понять. Когда-нибудь придет..."

– Бога нет, – рассердился Альба.

– Потому что ты его не придумал?

– Я придумал его в детстве, когда не мог без него обойтись. А теперь не знаю, как от него избавиться.

Голли отчего-то почувствовал себя неловко. То ли оттого, что он допустил бестактность, то ли оттого, что бестактность была допущена по отношению к нему, – для осмысления этого момента он вынужден был взять тайм-аут и так крепко задумался, что вспотел, начал стаскивать с себя куртку. Но только тогда заметил, как среди ночи посветлело небо. Склон холма темнел на глазах, и оставшиеся на нем белесые островки уже сочились струями в низину, а лыжные ботинки по самые щиколотки проваливались в мокрую снежную кашу.

Он с хлюпом выдернул лыжу и остался стоять, как цапля, на одной ноге, ощущая на себе удивленный взгляд Альбы.

– Что такое? Ты сам просил.

– Я, конечно, много чего могу понять, – ответил он, – но не все сразу. – И, не попрощавшись с великим творцом видений, побрел пешком в направлении сарая. – Ложись спать, завтра поговорим.

Глава 24

Ранним утром Голли как ошпаренный примчался на метеопульт ЦИФа и обнаружил там полусонного Феликса с книгой на коленях.

– Что ты здесь делаешь? – удивился Голл.

Феликс поглядел на него воспаленными от бессонницы глазами так, как если б это был не Голл, а сорвавшийся в пропасть рогатый йогурт.

– Дежурю, – пояснил он. – В чем проблема? Мы же договорились хотя бы изредка контролировать метеопульт. Или мы не собираемся наводить порядок в заповеднике?

– На моем ярусе растаял снег!

– Правильно, – согласился Матлин, – конец лета по старому календарю. Или мы составляем новые календари? Отец возмущался, и я решил, что хватит его морозить.

Голли от изумления застыл на месте.

– Когда ты отключил "холодильник"? Сколько часов назад?

– Да что случилось, в конце концов? Гренс лося завалил? Не знает, где хранить тушу? – удивился Феликс. – Пусть засолит. – И опять растянулся в кресле, погружаясь в чтение.

– Что это за книга? Дай взглянуть. – Голли отобрал у Феликса книгу, из которой пачками посыпались прозрачные пленки, исписанные мелкими значками бонтуанских "иероглифов". – Что за дрянь ты читаешь? Какой это язык?

– Ах ты, растяпа, – вздохнул Феликс, подбирая пленки.

– Я ничего не понимаю. Что за книга? Где ты ее взял? О чем здесь написано?

– Тебя это не касается, – рассердился Матлин, – отдай. – Но Голли не собирался отдавать. – Это психиатрия на немецком языке.

– Как это психиатрия меня не касается? – возмутился он. – Можно подумать, я не живу с психами.

– Ты ее не переведешь.

– Баю переведет...

– Балда ты, акрусианин. Ее человек должен переводить, а не Баю.

– Человек? – переспросил Голл. – Какой еще человек? Где ты видел здесь человека? Феликс, я серьезно, отдай мне книгу.

– Нет, – ответил Феликс, – только после того как закончу работу для Ксара.

– Какую работу?

Феликс еще раз обреченно вздохнул и начал складывать стопкой пленки с переводами.

– Ксара смутило одно обстоятельство...

– Какое обстоятельство? – немедленно переспросил Голл.

– Есть заболевание, – объяснил Матлин, – связанное с потерей личности, когда человек то и дело подходит к зеркалу, чтобы убедиться, что это он.

– Ну...

– Ксара интересует, что видит в зеркалах Альберт. Если мы это узнаем... Возможно, попробуем ему помочь. На этот случай он приготовил одно зеркало, небьющееся, но я не знаю...

– Мы никогда не узнаем, что он видит в зеркалах.

– Если он в самом деле способен управлять своими галлюцинациями, что его в зеркалах пугает?

– Боюсь, об этом мы тоже никогда не узнаем.

– Я не нашел ничего похожего, – признался Матлин, – приходится верить Ксару на слово: у Альбы психическая аномалия на почве самого себя, но я, черт возьми, не психиатр!

– Но ты же считаешь себя человеком... – ответил Голли и вернул книгу.

– Как выяснилось, этого мало.

– Латин любил рассматривать себя в зеркалах?

– О, да! Он мог часами собой любоваться.

– Угу, – Голли задумался и пошарил взглядом по панелям метеопульта, – при этом его укачивало в самолетах...

– Он терпеть не мог отрываться от земли. Его укачивало даже на качелях в луна-парке. У вас там что-нибудь произошло?

– Снег растаял, – ответил Голли, – ничего особенного. Я думал авария... Ты предупреждай в следующий раз.

– Садись за пульт сам, – предложил Матлин. – Мне двадцать три яруса сбалансировать надо. Ни глаз, ни рук не хватает. Я уже сам не помню, что у меня где растаяло, а что замерзло...

– Расстройства личности... – повторил Голл. – Ты отдай мне свои переводы, когда они будут готовы. А может, этим как раз таки не человек должен заниматься, может, взгляд со стороны будет вернее?.. У меня давно складывается впечатление, что у вас, землян, что-то не в порядке с головой...

– Что случилось? – не понимал Матлин. – Присядь и объясни толком.

Голли сел, но от этого растерянное состояние не уменьшилось.

– Баю читал оркограммы, оставленные Кальтиатом? – спросил он.

– Читал. Ничего нового. То, что мы предполагали.

– Ты уверен, что это устроил Раис?

– Я уверен, что Раис знал... и хватит об этом. Все! Слышать ничего не хочу. Я отошел от дел, и если кому-то что-то мерещится – я за галлюцинации не отвечаю. Ты лучше скажи, с Альбертом все в порядке?

– Пока да.

– Чем он занимается?

– Отцом. Чем ему еще заниматься?

– Вот и чудно. Если они так приглянулись друг другу, пусть живут. Сознание не теряет?

– Все в порядке, – повторил Голл, – мы же договорились, если что случится, ты узнаешь первым.

Матлин охотно успокоился.

– Пишет стихи?

– Рисует... и читает папашины мемуары. Слушай, мне позарез нужен был этот снег.

– Ради бога! – воскликнул Матлин.

– И с морозцем, – добавил Голл.

– Да сколько угодно...

Глава 25

Ближе к вечеру, когда старший Гренс еще даже не собирался отходить ко сну, Голли поднялся в заповедник, чтобы убедиться... Вчерашние сугробы были возвращены на место. Отец выстругивал ножку для табурета и грелся возле открытой печи.

– Тс-с, – прошипел он, – разбудишь...

– Он все еще спит? – удивился Голл. – А я думал, кататься пойдем.

– Куда еще кататься, – возмутился Гренс, – чего не хватало... Стемнеет скоро. Опять мальчик будет весь в синяках. Вот завтра утром пойдете, но не на этот лысый горб, а во-о-он туда... за озеро, вдоль водопада подниметесь – там спуск отменный, – он указал пальцем куда-то вдаль, сквозь заросшее инеем окно, – только возьми хлопушку, ту, что дядя Суф для тебя смастерил. Подойдет кабан – подстрелишь, и нечего зверье лучами распугивать. От этого мясо портится.

– Феликс спрашивает, как тут Альба? – сказал Голл, раздеваясь и усаживаясь возле отца.

– Пусть только сунется, – проворчал Гренс, – познакомится с моим последним арбалетом. – Он повертел в руках обструганную болванку и прицелил ее на свет, выискивая кривизну. – Знаешь, что я тебе скажу, с тридцати метров – навылет. Клянусь! Только стрелы от старого арбалета к нему не годятся. Надо сделать их чуть тяжелее и отцентровать как следует. Но с тридцати метров... гарантирую.

Гренс аккуратно положил деревяшку в корзину, где хранились еще кое-какие фрагменты сломанного табурета вперемешку со стружкой, но взгляд его по-прежнему остался прикованным к промерзлому окну. Будто он, между делом, выявил кривизну рамы, которые шлифовал и выравнивал дольше, чем клал бревна, и которые с момента установки еще ни разу его не разочаровали.

– Вот, – прошептал он, – то, что я давно хотел тебе показать. Началось. Или я совсем спятил? – он оторвался от скрипучей скамьи, медленно подплыл к окну и замер, как замирают истинные ценители искусств у экспонатов Третьяковской галереи. – Полюбуйся какой гербарий...

На стекле и впрямь прорисовались роскошные букеты экзотических трав, уходящих ветвистыми корнями под срез земной коры, кромкой прочерченной через стекло.

– Тебе это ничего не напоминает? – Гренс еще некоторое время задумчиво помаячил у подоконника и так же задумчиво поплыл в комнату Альбы. Вернулся он на цыпочках, в обнимку с тяжелой папкой, где хранились обрывки использованных холстов, не пригодных для нормального рисования. Эти обрывки Альба называл никчемными эскизами, которые получались как поток сознания всякий раз, когда ему надоедало живописать пейзажи с лодкой, вытянутой на озерную отмель, или белые цветы, которые дядя Ло собирал у водопада специально для натюрмортов и которые можно было вовсе не собирать, Альбе достаточно было один раз взглянуть на букет, чтобы больше не отвлекаться от холста. Он без труда мог представить себе, как будет выглядеть охапка цветов в световом интерьере его натюрмортного столика. В такие минуты папа-Гренс поносил на чем свет стоит всю земную медицину: "Какая к черту амнезия? У мальчика феноменальная память! Просто ненормально замечательная!" – И, не дожидаясь окончания работы над картиной, бежал готовить рамку.

Свои же потаенные "шедевры" Альба старался не показывать, всякий раз норовил закрасить грунтовкой в целях экономии холста, пока Гренс не запретил это кощунство. А затем он, тайком от автора, начал коллекционировать эскизы, складывая их в отдельную папку. Что-то в них чрезвычайно очаровывало старого Гренса, а что именно – он понять не мог, потому относился к этому виду творчества особенно трепетно.

– Сейчас я тебе кое-что покажу, – сообщил он Голли и углубился в папку, перебирая пласт за пластом, – вот, к примеру. – Гренс поставил на подоконник феерическую картину лошадиных плясок, нанесенных алыми штрихами на темный фон холста. Никаких силуэтов, ни одной четкой детали, будто гривы и копыта сами собой вырывались из языков пламени и застывали, чтобы в следующую секунду исчезнуть. – Видишь? Те же приемы. Те же свободные линии. Никакого насилия... А впечатление! В высшей степени импрессионизм! Или взгляни хотя бы на эти водоросли, – Гренс прилепил к стене еще один эскиз, – обрати внимание, как у него переплетаются стебли, будто они растут на холсте. Ты сможешь изобразить что-либо подобное?

Голли готов был возразить, но отца уже посетила идея, и у сына не хватило духа пресечь ее на корню.

– Попробуй. Ничего от тебя не отвалится. – Гренс захлопнул папку, выудил из тумбы неровный "квадрат" загрунтованного холста и высыпал на него из чашки точеные угольки, которые Альба в процессе рисунка отшлифовал до блеска. Но, не найдя среди них ни одного бракованного, тут же сложил все обратно и выставил перед сыном банку с коричневой краской, которую ему было не жаль израсходовать на ерунду. Воткнул в банку йогуртовую кисточку и подбодрил Голли. – Давай, мой мальчик, попробуй... – а сам, накинув тулуп, вооружился острой лопаткой и вышел из дома.

Вернулся он так быстро, что Голли не успел закончить даже первый самостоятельно нарисованный лопух в своей жизни. Он успел лишь скромно набросать его контур на краешке холста и только приготовился раскрасить, как отец вернулся, сжимая в кулаке букет примороженной травы, которую он не поленился выкопать из-под снега вместе с корешками.

– Так... так, поглядим что у нас получилось. – Гренс приподнял шедевр Голли над столом и краска тонкими струями устремилась на его фартук, который и без того мало отличался от палитры неопрятного художника. – Это именно то, что я от тебя ожидал, – вздохнул Гренс, – ни одной естественной линии, не считая, конечно, подтеков, – он аккуратно обтер фартуком кляксы на столе. – А теперь взгляни, как это надо делать, – и, отобрав у Голли банку с краской, решительно погрузил в нее выкопанный букет, хорошенько взболтал, вынул и отжал в помойное ведро, как половую тряпку. – Ну-ка, разойдись!

Голли только успел отпрыгнуть от стола, как отец, проскакав через всю кухню, с размаха шлепнул букет на холст, согнул холст пополам и взгромоздился на этот бутерброд, как на трон, ухватившись руками за столешницу, чтобы придать своему телу больше веса, и испустил при этом воинственный вопль самурая. Затем с чувством исполненного долга слез со стола, развернул слипшийся холст и выбросил в печь использованный гербарий как компрометирующую улику.

– Видишь разницу, – с удовлетворением произнес он, разглядывая четыре парно симметричные кляксы, одинаково непохожие на свои растительные прототипы. Оба Гренса застыли перед этим произведением в глубоком недоумении, из которого их вывел внезапный скрип двери.

– Вы дрались? – спросил Альба, потирая заспанные глаза.

– Иди, сынок, посмотри, как мы рисуем, – позвал его старший Гренс, – лучше, чем ты.

Альба подошел, но, увидев сюрреалистические букеты, один сюрреалистичней другого, так расхохотался, что больше не смог заснуть. И до поздней ночи, на пару со счастливым дядюшкой Ло, расписывал изнанки холстов, обучая своего опекуна приемам "никчемного рисования".

– Вы опять думаете, дядя Ло, – доносилось то и дело из раскрытой форточки кухни. – Не надо думать. Не надо представлять себе заранее что получится, вы же не дом строите. Не надо смотреть на линию, доверяйте своей руке!

А Голли, отпросившись по делам, молча сидел под окном на перевернутом корыте и обшаривал фиолетовым взглядом то голубое небо, то снежную поляну, то лысые елочки, торчащие из-под снега у самого подножья холма.

Глава 26

– Просыпайся, Рафаэль, отец уже храпит.

– А я не сплю, – понеслось из-под одеяла.

– Правильно, зачем тебе спасть? Потеряешь бдительность.

– Как же? – удивился Альба. – Разве я не должен отдыхать от этого кошмара?

– Который, заметь, ты сам же устроил.

– Это не совсем так.

– Да, ты выспался и передумал присваивать себе миссию творца?

– Это уже совсем не так...

– Одевайся, сегодня я тебя выведу на чистую воду.

Альба еще кутался в одеяло и что-то бормотал насчет чистой воды, за которой не обязательно карабкаться на гору. Что приемники здесь все равно не работают и вообще ему все давно надоело. Но Голл Гренс был непоколебим и, проявив упорство, все-таки дотащил полусонного детеныша мадисты до середины холма к одиноко торчащему дереву, на ветках которого все еще болталась пара обмороженных листьев.

Под этим деревом папаша Гренс установил скамейку и в былые годы, в приступы беспросветной меланхолии, мог просиживать на ней часами. С годами скамейка основательно вросла в землю, и если бы Голли заранее не соскреб с нее снег, вообще не была бы видна.

– Смотри, – Гренс протянул Альбе скрюченный лист, – помнишь, как на Земле называются такие деревья?

Альба поднес его к глазам и попытался выпрямить, но лист рассыпался на ладони.

– Похоже на вишню, только у вишни листья короче. А красные ягодки на нем были?

– Не важно. Твоя задача заключается в том, чтобы к утру оно покрылось хвоей.

– Хвоей? – удивился Альба. – Ты до сих пор мне не веришь?

– Верю, но если не сможешь – признавайся сразу.

– Смогу, – признался Альба, – ты начинаешь злоупотреблять моим покладистым характером. Эти дешевые трюки могут выдать тайну, о которой никто знать не должен.

– Последний раз.. не бойся, за деревом все равно никто не наблюдает.

Они устроились на скамейке, будто в ожидании чуда, и замолчали. Но Голли распирало от нетерпения и любопытства.

– Я тебе не мешаю?

– Мне? – переспросил Альба. – Вовсе нет.

– Ты так задумался, будто сочиняешь стихотворение.

– Если я начну думать, сочиняя стихотворение, не свяжу и двух слов.

– А прозу ты не пробовал сочинять?

– Нет, – Альба поморщился от отвращения, – это не для меня.

– Вот отец, допустим, прозаик. Тоже хорошее творчество. Правда, от этого он возомнил себя летописцем.

– Правильно, – согласился он, – проза не похожа на творчество, отчеты... вот и все. Мне не перед кем отчитываться.

– Феликс изучил всю твою тетрадь. Ему понравилось.

– Я рад.

– Он сказал, что отец прав, – что-то есть в твоих стихах... неземное. Только он не может понять что.

– И не поймет, – вздохнул Альба, – потому что стихи как раз и есть моя единственная точка соприкосновения с тем, что он называет "земным".

– А рисунки?

– При чем здесь рисунки? Это всего лишь способ понять, что получилось. Я ведь не могу доверять только человеческим ощущениям. Они, ты же сам знаешь, как обманывают. У меня свои органы чувств.

– Что ты анализируешь этими органами?

– Я же говорил, фальшь.

– В самом деле? В белых цветах тоже может быть фальшь?

– В цветах может быть все. Абсолютно все. Я не буду объяснять. Во-первых, ты все равно не поймешь, а во-вторых, ты ведь мне не объяснил, почему твой корабль оказался в Хаброне. Ты мне ничегошеньки не объяснил.

– Ты ведь не хочешь понимать мой язык, а как это переводится на твой... я не знаю.

– Знаешь. Просто считаешь меня дебилом.

– Я считаю, что мы все поторопились, поэтому наделали глупостей...

– Нет, нет! – запротестовал Альба. – Ты не должен так говорить. Я сам один во всем виноват. И не хочу переложить на вас вину, а только прошу помочь мне. Я сроду никого ни о чем не просил, но теперь это в ваших интересах. Мне надо только понять. Дальше я сам справлюсь.

– А если не поймешь?

– Значит, так и буду сидеть на скамейке, наблюдать, как все рушится вокруг.

– Расскажи мне о Хаброне. Как тебе удалось из него выбраться?

– Это не зрелищно.

– Ты хочешь, чтобы я тебе помог? Что было с тобой в "часах", вспомни.

– Ничего.

– Там действительно отсутствует время-пространство?

– Чудак акрусианин. Я же сказал, там нет ничего. Чтобы появилось время – надо иметь точку отсчета, чтобы поставить эту точку – надо иметь пространство. Чтобы сделать пространство – нужно время.

– Как же ты это делал? Откуда брал точку?

– Из себя, откуда ж еще... если больше ничего нет.

– Сколько раз ты это проделывал?

– Не помню. Надо посмотреть по медицинской карте. Это не трудно. Трудно потом, когда склонится над тобой какая-нибудь рожа в чепчике и скажет: "Ой, Альбертик очнулся!" Чувствуешь себя кретином.

– Наверно, ты сильно им надоел?

– Они мне надоели еще больше.

– Тебя когда-нибудь били?

– За вранье. Вернее, когда им казалось, что я обманываю.

– Глупо, – возмутился Голл, – бить мадисту за вранье – все равно что наказывать дерево за то, что оно растет не корнями к небу.

– Тебя так уж точно лупили чаще.

– Это совсем другое. Меня лупили ни за что. Это зависело не от моего поведения, а от настроения отца.

– Ты был нормальным ребенком, акрусианин?

– Не очень-то хорошим. А ты?

– А я никогда им не был.

– Не был или не помнишь?

– Сказать тебе честно? Это одно и то же.

– Тебе не страшно с этим жить?

– Мне страшно оттого, что я не понимаю, зачем живешь ты? Затем, чтобы дождаться момента и убраться в свою пустоту? Почему вы все существуете лишь для того, чтобы погубить себя? Зачем вы стараетесь разрушить то, что не вами создано, разрушить гармонию, для того чтобы убедиться в том, что она существует? Пока на вишне не вырастут шишки, ты не поверишь, что это вишня?

– Лучше ты мне объясни... если Аритабор не твое творение, то чье же?

– Того, кто хочет меня погубить. Больше я ничего о нем не знаю. Ты ведь, правда, хочешь спасти меня?

– Альбертик! Этой цивилизации неизвестно сколько лет. В этом поединке мы обречены.

– Нет никаких лет, поверь мне, хоть раз в жизни поверь! Время – это то, чего всегда навалом, – бери, сколько надо, но сделай так, чтобы эта черная дыра не засосала в себя все, что способно жить.

– Ты соображаешь, что говоришь? Это все равно, что мне сейчас выйти с палкой против бомбы.

– О чем мы торгуемся, Голл? Разве у нас есть выбор? Неужели безумство хуже погибели? Посмотри на Ареал. Он ведь оттого и жив до сих пор, что безумен. Других причин нет. Спроси у кого хочешь... Не доверяешь людям – у Баю, у Ксареса спроси... Они спасаются от той же самой пустоты, в которую тебя затягивает.

– Успокойся.

– Разве ты не видишь, что я абсолютно спокоен!? – закричал Альба. – Я так рассчитывал на тебя. После Аритабора ты мне казался единственным спасением...

– Я сделаю что смогу... Если ты успокоишься и выслушаешь.

Альба умолк на полуслове, даже стиснул зубы, чтобы больше не выронить ни единого звука.

– Но тебе придется кое-чем пожертвовать ради этого.

– Я готов, – кивнул Альба, и Голли положил ему руку на плечо, будто опасаясь, что это нематериальное создание может в любой момент унестись на небеса.

– Ты должен поверить в мой реальный мир. Убедить себя в том, что он есть. Смирись, как хочешь, даже если это будет нелегко и получится не сразу. Без этого я бессилен тебе помочь.

Альба ничего не ответил, но купол небесный не рухнул на земную твердь, из-под снега не выросли банановые пальмы. Голли представить себе не мог, о чем размышляет Альба, только почувствовал, как рука, лежащая на его плече, непроизвольно напряглась, и никакое усилие воли не могло заставить ее расслабиться. Такого свойства он прежде за собой не замечал, а потому был не на шутку озадачен.

– Я попробую, – согласился Альберт.

– Вот и хорошо.

– Я постараюсь. Так какие у тебя еще есть доказательства существования реального мира?

Не дождавшись ответа, Альба поднялся и начал медленно спускаться с холма, а рука Голли осталась висеть в воздухе, пока он с силой не прижал ее к себе и не ощутил долгожданное расслабление мышц.

"Все равно у него нос красный от мороза, – рассуждал Голл, – и ботинки отца на нем протекают. К тому же велики... Почему они ему велики? Ведь это не удобно. У него всего лишь аномальный креатив. Это не дает ему права возомнить себя..." – он многозначительно развел руками, возвел взор к небесам и остолбенел. Ветка дерева ощетинилась толстой хвоей. Голли осторожно поднялся и подтянул к себе зеленую лапку, чтобы убедиться, что это не бред, но укололся и вдохнул запах сосновой смолы с привкусом красноватых плодов, которые собирал здесь на варенье каждое лето. И вместо того, чтобы пойти домой спать в сопровождении самых противоречивых видений, опустился на скамейку и просидел неподвижно до рассвета.

Глава 27

– Смотри, чего испугался? Все нормально. – Матлин подвел Голли к смотровому стенду ботанической лаборатории, за пультом которого возвышался Ксарес, рассматривая очерченную световым цилиндром сосну. Ландшафт отодвинулся, и панорама показала весь спуск в почвенном разрезе от вершины холма до усадьбы Гренса и ниже, в густой дремучий лес, дотягивающийся до границы нижнего павильона.

– Вы намудрили с температурным режимом, – объяснил Ксарес, – вот оно и дало мутацию. – Он еще раз пригляделся к дереву, даже опустил на глаза маску, позволяющую разглядеть каждую иголочку. – Это адаптационный экземпляр; способен мутировать от перепадов температуры. Пройдет время, и на нем опять появятся листья. Мы сделали такие гибриды из нормальных семян, опасаясь, что земные оригиналы не приживутся быстро. А потом поленились убрать. Да и зачем? Если их искусственно не провоцировать, это нормальные деревья.

Матлин в ответ на вопросительный взгляд Голли немедленно подтвердил все сказанное как главный ботаник заповедника. А непрошеная сосна как торчала, так и осталась торчать из склона холма, являя собой дополнительный аргумент не в пользу существования реального мира. Но реальный мир тем не менее не собирался сдавать позиций.

– Вы абсолютно в этом уверены?

Матлин с Ксаром ни на секунду не усомнились в своих гибридах.

– Что у вас там происходит, Голл? С тобой все в порядке? – забеспокоился Матлин, будто по выражению лица Голла и так не было видно, что он в отличном порядке и в полной ясности сознания.

Эту ясность сознания Голл старался сохранить в себе всю дорогу обратно, чтобы тот же самый вопрос не услышать от отца, и дал себе слово, что впредь, покуда Матлин не слезет с ЦИФовских пультов, никаких причин для помутнения рассудка под сводами заповедника возникать не должно.

Старший Гренс не обратил на сына внимания, поскольку с раннего утра самозабвенно орудовал рубанком в сарае, создавая гладкие доски для ремонта прогнившего пола баньки. А Альберт столь же самозабвенно выгребал стружку из-под верстака и утаптывал ее в мешок для растопки печи. Старший Гренс на сына даже не взглянул, а лишь только больше насупился и еще яростнее принялся шуровать рубанком.

– Тебе помочь, папа?

– Обойдемся.

– Тогда я приготовлю обед?..

– Не перетрудись, – огрызнулся Гренс, а Альба украдкой подмигнул Голли.

– Пойдем вечером за водопад, на дальний спуск? Пока снег еще не растаял. – Предложил он.

– Этот снег никогда не растает, – проворчал старший Гренс, – здесь наступила вечная мерзлота. У вас в ЦИФе что, теплотрассу разорвало?

– Мы больше никуда не пойдем... – ответил Голл, – пока не отремонтируем теплотрассу. – И ушел в дом, плотно закрыв за собою дверь. Но Альба тотчас же направился за ним, волоча полный мешок стружек.

– Можете покрасить табурет, – прокричал им вслед Гренс, – только не в доме, а на террасе!

– Потом возьмем "миксер" и полетаем по заповеднику? – приставал Альберт к Голлу Гренсу, неподвижно стоящему у замерзшего окна. – Найдем место, где не будет свидетелей. – Он бросил мешок и встал рядом, пытаясь угадать направление задумчивого фиолетового взгляда: то ли на черную тучу, висящую над самой крышей, то ли сквозь нее далеко-далеко... – Ты ведь точно знаешь, где можно...

– Что можно? – перебил его Голл. – Тебе можно только писать стихи, свежий воздух на тебя дурно действует. А я уже ничего не знаю... Что можно? Где можно? Нигде нельзя! Я могу не заметить... – он неожиданно замолчал, будто опасаясь сболтнуть лишнее.

– ...Разорванный круг, – продолжил Альба, -

Все зима да зима.

Просто вырастут дети моих подруг,

И постареют дома.

Но когда меня спросят:

А где ж ты был? Не пора ли начать?..

Это очень коварный зигзаг судьбы -

Можно не отвечать...

Лицо Голли по-прежнему оставалось невозмутимым и безучастным. Альба с сочувствием поглядел на него и продолжил:

Я готов был догнать

Свой последний вагон

И не дать вам уйти.

Только кто мог подумать, что поезд в пути

Над землей полетит?

Только кто мог поверить,

Что вещие сны – не сплошное вранье?

Если знать наперед все изломы судьбы,

Куда бежать от нее?

Значит, говоришь, Феликсу нравится мое творчество?

– Он стал слишком сентиментальным, – ответил Голли.

– Скучает по Земле?

– Возможно.

– Он хотел бы вернуться?

– Мне кажется, да.

– И забыть все, что было здесь?

– Но ведь ты не знаешь, что ждало его там!

– Знаю.

– Замолчи, Альберт! Я не намерен обсуждать с тобой эти темы.

– Я думал о твоей вчерашней просьбе... Пытался представить себе, что чувствуешь ты. Так что ори, сколько хочешь, я на акрусиан больше не обижаюсь. Представляю, как это ужасно чувствовать себя беспомощным в моем шизофреническом мире. Чувствовать, что ты в нем никто...

– Перестань.

– Если только взять и представить себе серьезно, что с тобой происходит... Кто ты, что делаешь здесь, что творится вокруг... Да от этого же рехнуться можно!

– Либо ты заткнешься, – прошипел Голл, – либо я уйду.

– Ты слышишь, Феликс! – громко произнес Альба. – Мы по разные стороны веры. Ты знаешь, как карается вероотступничество... с другой стороны?

Гренс в ужасе обернулся к нему.

– А тебе, акрусианин, уже надоело играть со мной в "золотую рыбку"? О чем ты попросишь меня на этот раз?

– Я пошел красить табурет, а ты можешь перекрасить небо, если делать нечего.

– В какой цвет?

– В какой хочешь. Я пошел помогать отцу. – Голли оторвал взгляд от тучи и направился к дверям.

– Ступай... помогай. Слышал лязг да грохот? Это он не рубанок, это он зуб на тебя точил.

Глава 28

С того дня Голли уже ни на что не был способен. Ни на ремонт бани, ни на покраску табурета, ни на разъяснительные беседы с кем бы то ни было, даже с самим собой. Он снял с корабля Суфа поисковое оборудование, установил его на Перру и, как одержимый, от восхода до заката прочесывал все 23 яруса заповедника с намерением выявить хотя бы один работающий ЦИФовский "наблюдатель". Но ничего, кроме дежурных трансляторов, не обнаружил, несмотря на то, что местное оборудование изучил еще в детстве. Он был уверен, что Феликс заподозрил в его поведении неладное.

На случай абсолютно безрезультатных поисков у него было три более-менее подходящих объяснения. Первое: Феликс на пару с Альбой зачем-то решили меня разыграть; второе: Феликс совершенно самостоятельно затеял со мной играть втемную с применением неизвестных в ЦИФе технических средств наблюдения. И, наконец, третья – не вымерли ли они там все в своих лабораторных норах? Подозрительно резко Матлин потерял интерес к персоне Альберта, слишком скоропостижно отошел от дел. Причин столь резкого поворота не понимал даже Баю. Но "наблюдателей" на ярусе Гренса не оказалось вообще. Один-единственный готовый к работе "глаз" дежурил лишь над нижним павильоном, который служил разве что местом экзотического досуга не столько землян, сколько бонтуанцев и ботришей.

Голли не верил ни приборам, ни глазам своим. Исчез даже персональный Гренсов транслятор, болтающийся над коньком крыши как аварийный огнетушитель "на всякий пожарный случай", о котором не знали разве что только Гренсовы куры и то потому, что гуляли с другой стороны сарая. Даже отец, который принципиально не терпел всю местную "инопланетятину", и тот моментально пронюхал... А пронюхав, подозрительно быстро смирился. А смирившись, немедленно применил его к делу и каждый раз, как только назревала необходимость в химическом конструкторе, имитирующем металл, пластмассу, резину, воплощался в само смирение. Он оказался не в состоянии отыскать запасы руды, поэтому, наплевав на предрассудки эмансипации, выходил во двор тогда еще ветхого шалаша, весьма театрально вздымал руки к небу и вопил: "Господи! Милости твоей взываю – ящик гвоздей подай мне сюда, пожалуйста; еще кинжал побольше раз в пять, чем ты подал в прошлый раз; кусочек резины для новой рогатины; вообще-то, мне еще не помешает клей, но с клеем как-нибудь без тебя разберусь". На следующий день в ЦИФе кто-нибудь невзначай намекал Голли, что в лаборатории можно получить отличную сталь и наклепать гвоздей сколько угодно. Но если отцу еще раз понадобится проволока, пусть сразу говорит, какая и для чего, чтобы потом не обижался.

И не было случая, чтобы "Господь" не сжалился над страждущим и не послал ему вместе с гостинцем приглашение вступить в мирные переговоры или посетить какое-нибудь бонтуанское сборище в нижнем павильоне. Как не было случая, чтобы Гренс гневно не отверг такого предложения. Но в этот раз, случись нужда, милости Гренсу-старшему просить было негде.

Миновала неделя бесплодных скитаний, прежде чем Голл, взвесив все за и против, решил сыграть в открытую и спустился в лаборатории. Но сию же секунду понял, что его третья версия если не попала в цель, то уж, по крайней мере, была недалека от истины. Он проверил все подземные уровни, – ни одна лаборатория не работала, все оборудование было "погашено", от Ксара и Феликса след простыл. Все, что Голли удалось обнаружить в недрах планеты, это одного-единственного лаборанта, который к тому же никакого отношения к "земной" эпопее не имел. На вопрос "где все?" он также не смог внятно ответить: вроде бы в местном технопарке случилась авария, и все отправились туда. А может, не авария, а кое-что похуже...

От этого известия, да еще от перепуганной физиономии лаборанта, Голли сделалось не по себе. Он со всех ног бросился к пока еще работавшим лифтам технопарка и вскоре уже стоял на центральном пульте, наблюдая, как Феликс Матлин на повышенных тонах выясняет отношения с диспетчером.

Диспетчер патологически недолюбливал Матлина за какие-то прошлые заслуги, которые за давностью лет обоим следовало забыть. Впрочем, у всех без исключения диспетчеров всех знакомых им технопарков была одна общая черта – все они почему-то недолюбливали Феликса. Феликс, в свою очередь, отвечал им взаимностью, однако на повышенные тона никогда прежде не переходил. И пока они, как два диких фактуриала, вопили друг на друга, сопровождая вопли непонятной друг другу жестикуляцией, Голли ровным счетом ничего не мог понять. Все, что он смог сделать для прояснения ситуации, это вытолкать Феликса в лифт и отправить подальше, чтобы не мутил воду. С дежурными парка Голли способен был договориться лучше, чем с кем бы то ни было в этом безумном ЦИФе.

– Зачем так волноваться? – возмущался разгоряченный диспетчер. – Ничего ужасного не происходит. Это нормальное распыление зоны. Ты же представляешь себе астрофизическую ситуацию? – обратился он к Голли. – В зоне произойдут деформации планетарных систем. Самое страшное, что нас ожидает, – отход крайних планет. Ближние займут их орбиты, метеоритные шлейфы мы уберем, а технопарк придется перенести ближе к звезде, чтобы сохранить нашу координату в транзите. От этих неприятностей никто не застрахован. Единственное... они застали нас врасплох. Мы не успеем сделать необходимых приготовлений, чтобы удержать систему. Но технически гораздо проще перенести лаборатории в другое место. Здесь ожидается маленькая заварушка...

– Эта "заварушка" способна изменить подсветку павильонных куполов? – воскликнул Голли и, вместо того чтобы внести спокойствие в ситуацию, накалил ее до предела. Дежурный шарахнулся от него как от чумы. – Цвет неба, – повторил Голл, взяв себя в руки, – на нашем ярусе может измениться?

– Откуда мне знать, – мотал головой дежурный, – это редкая аномалия. Она может изменить не только цвет неба...

– В наших павильонах уникальная экологическая система, – пытался оправдаться Голл, – ее непросто будет восстановить.

– Уникальная? – удивился диспетчер, пятясь от взбесившегося акрусианина. – Совсем молодая и уже уникальная. Перепрофилируетесь.

– Наша система была рассчитана на полтора миллиарда лет без изменения планетарных структур.

– Что ж поделать? – соболезновал диспетчер. – Мы все были удивлены.

Спустившись на нижние галереи парка, где обычно никто, кроме своих участников "экологической системы", не хозяйничал, Голли обнаружил того же Феликса Матлина, который на тех же повышенных тонах набрасывался на Ксара, но, заметив Голли, сразу перекинулся на него:

– Ну и что ты об этом думаешь?

Голли не думал ни об "этом", ни о чем-либо другом. Он просто не имел в голове ни единой достойной мысли на "этот" счет.

– Двадцать лет работы в задницу! – выразился Матлин на чистейшем русском языке, которым в последнее время пользовался только для общения с Альбой и Гренсом.

– Бывает намного хуже, – успокаивал его Ксар, но на взбешенного Феликса это успокаивающее средство действовало с прямо противоположным эффектом. В этот раз он не поругался только с Суфом и то лишь потому, что Суф, прочувствовав ситуацию, вовремя испарился. Да еще разве что с Голли, потому что у Голли так и не нашлось в голове ни одной идеи даже для того, чтобы поддержать скандал. Напротив, он был целиком согласен с выводом Феликса, что все происходящее вокруг есть крайняя степень безобразия.

Голли с удовольствием сопроводил его в особняк, помог растопить камин и слегка прибраться в гостиной, чтобы этот полузаброшенный дом стал хотя бы слегка напоминать человеческое жилище, а не вместилище сплошного отчаяния.

Матлин долго сидел, уставившись на огонь, соблюдая молчание, чтобы первое же слово снова не сорвало его с тормозов, и Голли так же молча сидел рядом с ним ровно столько, сколько требовалось для полной и окончательной победы рассудка над эмоциями.

– У отца есть кофе? – спросил Матлин. – Кажется, мы сажали кофейные деревья?

– Да, – ответил Голл, – тебе надо?

– Хочется вспомнить вкус. Натуральный?

– У отца все натуральное. Он даст. Только не благодари его, не то он пожелает тебе подавиться.

Матлин улыбнулся, – это было первое приятное событие дня. Но улыбка вскоре сменилась прежним унынием.

– У тебя есть возможность еще раз выйти на "тест"? – осторожно спросил Голли.

– "Тест"? Ты считаешь, что я созрел для повторного "теста"? Ничего подобного. Это "аритаборский вирус" – если я ничего не понимаю – начинаю сходить с ума. "Тест" не поможет.

– Мне поможет.

Матлин тотчас прекратил ворошить поленья и обернулся к Голли:

– Тебе?

– Тебя это удивляет?

– Послушай-ка, – он снова взялся за кочергу и отвернулся к камину, – конечно, ты все равно не расскажешь... но я считаю, что обязан тебя предостеречь. Хотя, как знать, может, как раз у тебя все будет иначе...

– Предостереги.

– Я никогда не стал бы говорить об этом. Только потому, что, кроме меня, это никого не касается и не может быть интересно... Но "тест" – не та игрушка, к которой можно прибегать при первых признаках депрессии. Скорее лишь тогда, когда нечего терять. Но сначала надо быть абсолютно уверенным в том, что терять нечего.

– Что ты потерял?

– Себя. Того, каким я был прежде. Ты представить себе не можешь, что мне пришлось с собой сотворить, чтобы вернуть свое прежнее ощущение жизни. Никакой эмоциональный баланс не стоил такой потери. Так что мой тебе совет: мучайся пока можешь и никогда не верь в то, что хуже не бывает. Из самого глубокого дерьма всегда можно провалиться еще глубже, – по крайней мере, ты будешь контролировать скорость погружения, а это уже лучше, чем просто лететь вниз.

– Ты никогда не пробовал рехнуться от своего ощущения жизни? Кто ты? Что делаешь, что происходит вокруг тебя?..

– Боже мой! – вздохнул Матлин. – А от чего же я, по-твоему, рехнулся? Любой человек на это способен. Я понимаю, о каких ощущениях ты говоришь. На Земле меня спасало лишь то, что я никогда не задумывался об этом: встал на дистанцию – надо показывать результат... Тебя поставили на дистанцию. Не надо думать, человеческое время не рассчитано на раздумья. Здесь все иначе: как только перестаешь контролировать себя и происходящее – все остальные начинают контролировать тебя... Но, знаешь, от чего я могу рехнуться теперь? От того, что я не понимаю, что происходит... с ЦИФом. Это какое-то наваждение. Никто не хочет разобраться. Все хотят удирать: "Нормальное распыление!" Не нормальное оно! Не нормальное! Не могут нормальные процессы начинаться внезапно и идти на таких сумасшедших скоростях. У нас должна быть в запасе хотя бы сотня лет.

– Ты еще не научился читать динамические оркограммы?

– Нет, я еще не утратил способность предчувствовать дурное. Я боюсь за Альберта. Скажу тебе откровенно, мы переживем любой катаклизм. Папа Гренс переберется на новое место и устроится еще лучше. Ничего с ним не станет. Только Альбу сейчас трогать нельзя. Это чудо, что он выкарабкался. Кальтиат уверен, что мы имеем дело с "двойником" непонятной природы, даже Кальта не знает, "призрак" он или что-то более серьезное. Очень нетипичная ситуация, можно сказать, уникальная, но все же... Все казусы природы, подобной Хаброну, обязательно возвращаются обратно. Это зависимые субстанции, но! – Матлин торжественно поднял вверх дымящийся конец кочерги. – Есть одна маленькая причина для оптимизма, которую Кальтиат вынужден был признать: Альба слишком нетипичный "двойник", невероятно правдоподобный. Структура, похожая на него, через пустоши еще не проходила, и я готов на все, лишь бы надеяться, что эта участь его обойдет. Поэтому я не хочу ничего знать, видеть и слышать. Пусть будет все как есть. Мы с Баю похоронили лабораторию. Я даже простил эту дурацкую выходку Раиса и надеюсь, что за это судьба окажется ко мне благосклонна.

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

Раздвоение призрака (Хроника Кальты 19-й Книги Искусств)

Этот термин мне еще в первой тетради показался неудачным, смахивающим на дешевую сочинительскую мистификацию. Но авторство принадлежит Нур-Кальтиату, непревзойденному авторитету в области отлова и изучения подобных чудес. И, если вникнуть в суть, как ни крути, именно раздвоение призрака, иначе не скажешь. И, если уж говорить о мадисте, – никаким боком этой темы не обойти. Имеет смысл остановиться и разобраться, что это за призрак, каким образом происходит его раздвоение и почему Нур, знающий о них все, не в состоянии этому противостоять.

Призрак – в данном случае можно перевести почти буквально: деформация субстанции личности, отторжение ее от контакта с тем миром, в котором она существует, точнее, потеря возможности вступить в контакт с внешним миром и погружение в пространство некоей субъективной реальности, недоступной для окружающих.

Самые страшные призраки получаются из "молодого" материала. В основном это поздние фактуриалы, не имеющие богатого жизненного опыта для полного погружения внутрь себя. От этого у них нередко наблюдаются внешние трансформации, "вампирические" отношения к ближнему, т.е. стремление включиться в его энергетические поля. Такое же целеустремленное и бессознательное, как действия утопающего, который не по злому умыслу может увлечь своего спасателя на дно. Молодые призраки, как правило, недолговечны и категорически непригодны для контакта, поскольку даже Нур-Кальтиат не всегда может разобраться, с каким "иллюзионом" они имеют дела и какой номер выкинут в следующий момент.

Существа Ареала, имеющие по несколько тысяч лет нажитого опыта, ведут себя гораздо скромнее и живут дольше. Фактически состояние призрака не особо влияет на продолжительность их существования.

Что касается раздвоения – тут все предельно просто и столь же буквально. Само состояние призрака сопровождается образованием двоичной структуры: активной и пассивной. Двух точных физических копией оригинала. Они отнюдь не эфирны. Они вполне реальны, можно сказать, наследуют свойства прототипа. Пассивный призрак прячется в каком-нибудь укромном месте, не доставляя никому хлопот. Он скорее напоминает покойника, которым побрезговали земляные черви. Или существо, уснувшее летаргическим сном, с вялыми признаками жизни и заторможенными биологическими процессами. Внешней трансформации в таких структурах почти не бывает, впрочем, как и внутренней. Но эти на первый взгляд безвольные и беспомощные существа на самом деле обладают колоссальным энергетическим потенциалом и способны управлять своим активным "дублером" с любого расстояния. Это обстоятельство делает невозможным физическое уничтожение призрака – моментально возникает новый, только пойди его найди, ни за что не вычислишь, где он окажется, и мадистологи предпочитают не рисковать. Активный призрак, при наличии столь мощного тыла, будет обладать свойством проходимости по любым, в том числе и естественным, информационным каналам, т.е. практически свойством проявления мадисты, с той лишь разницей, что мадиста имеет контакт с внешним миром, а призрак бродит по нему вслепую.

Подобные метаморфозы личности, по убеждению Нур-Кальтиата, происходят от неосторожного контакта со всеми без исключения мадистоопасными областями. Но тот же умница Нур, обладая природным чутьем на призраков, кое-какую пользу из них извлекать научился. Например, он научился нарушать связь в структуре этого двойственного существа, в результате чего обширный участок ЕИП на некоторое время оказывается парализованным. И, соответственно, при необходимости парализовать какой-либо участок (а это дело трудное и опасное), любой инженер знает, что Кальтиат это сделает быстро и наверняка. Другой пример, связанный с поиском оптимальных коммуникаций, применим везде – от информатики до навигации. Для этого находится запрятанный призрак (если, конечно, его можно извлечь из укрытия) и помещается в одной точке связи; затем берется его активный двойник и помещается в другой точке связи. Вся задача заключается лишь в том, чтобы заставить пассивного призвать к себе активного собрата и посмотреть, как он пройдет по сети, – этот путь и будет оптимальным.

Кроме инженерно-практических опытов, Кальтиат охотно занимается "спариванием" подобных существ. Иначе говоря, превращением двух изолированных внутренних миров в один общий. На кой ему понадобились эти эксперименты – не могу себе представить. Может, он решил проверить на деле утверждение посредников о том, что здравый смысл появляется на пересечении абсурдов? Может, он решил поискать объективный мир на пересечении субъективных? Может, таким образом он решил навести порядок в своем заповеднике чудес, по сравнению с которым дурдом покажется райским садом? Или решил упорядочить отношения внутри сего неразумного поголовья? Пусть это останется на его совести, тем более что вернуть в реальный мир призрака ни практически, ни теоретически невозможно. Мадистологи объясняют этот феномен потерей точки соприкосновения, невозможностью подступиться, "достучаться" до призрака извне, – сама попытка может оказаться опасной. Призрак, даже самый безобидный и вяло функционирующий, оказывается на порядок сильнее любого нормального существа. По той же причине он не способен выбраться из своей трясины самостоятельно. Теоретически это было бы возможно при единственном условии: если субстанция личности спасателя окажется сильнее, чем у призрака-пациента. Это уже феномен из области фантастики, потому что субстанция личности призрака есть частный случай феллалиума – четвертой фигуры, действующей по природе бесконечного пространства, тогда как нормальная личность, пусть даже колоссальной энергетической силы, не более фекты – третьей, ограниченной фигуры. А как известно, не существует в природе микрополярной субстанции, сопоставимой по мощности с субстанцией макрополярной.

Природу подобных призраков праздные болтуны нередко сравнивают с природой Летаргических дун. И хотя со времен предисловия к Первой Книге Искусств изучение природы Летаргических дун не продвинулось ни на шаг, находятся аналитики, утверждающие, что оба явления относятся к одному логическому ряду. Как то: дуны – это бред Фидриса, а призраки – бред Кальтиатов. Но не все любители строить логические ряды однозначно скептики, некоторые из них додумались до того, что дуны Фидриса и призраки Кальтиата – явления одной и той же физической природы. Вплоть до того, что одинаковы по структуре и происхождению. Этот вывод, мягко говоря, никто всерьез не воспринял, так как он был сделан одним из тех анонимных теоретиков, который в жизни не видел ни единого дуна и ни единого призрака. Но это не помешало ему предположить, что и то и другое (дуны – применительно к физической природе, призраки – применительно к мыслящей субстанции) – суть одного и того же казуса: утраты пространственно-временного фактора. Что будто бы эта отвязка от икариума позволяет субстанции третьей фигуры подняться на уровень четвертой – поместить закрытую фекту в поле феллалиума. И будто бы только этой отвязкой от времени и пространства можно объяснить, отчего мутнеют копии Фидриса и отчего лишь спустя миллионы лет в дремучих фактурах только начинают появляться их реальные прототипы.

Единственное, что становится ясно из этих путаных разъяснений, – это то, что теоретик сей, оттолкнувшись от похожести физических структур Летаргических дун и призраков (сплошь вторичных по своей сути), чуть было не открыл для себя суть естественных антигравитантов раньше, чем его родная цивилизация успела помечтать о "машине времени". Странно, но в мечтах землян так и не получила должной популярности "машина пространства", а жаль. Два колеса все же удобнее, чем одно, а на трех колесах, как известно, весь мир держится.

Глава 29

Папа Гренс проворно собрал склянки с обеденного стола и постелил чистое полотно, которое прежде использовалось для чертежей и проектов хозяйственных построек. Оно обладало свойством кухонной клеенки, с которой было удобно стирать мокрой тряпкой любую, даже самую секретную информацию. Полотно со времен большого строительства износилось, поэтому хранилось Гренсом бережно, как реликвия, и просто так на столе не раскладывалось.

– А ну-ка, разъясни нам, бестолковым, – потребовал он, – да так, чтобы понятно было.

Голли обмакнул палочку губчатого стебля в бурую жидкость и вывел окружность величиной в половину скатерти так, что папа Гренс с Альбой вынуждены были убрать со стола локти.

– Предположим, – начал он, – что это контур ареала.

– Так, – согласился Гренс.

– Здесь, – Голли обозначил внутри "ареала" кольцо вдвое меньшего диаметра, – в этом поясе наибольшее количество обитаемых зон. Мы находимся где-то вот тут. – Он поставил жирную точку на внешнем крае кольца. – "Наша-Галактика" гораздо ближе к центру, а Акрус давным-давно вышел за пределы пояса и движется к периферии примерно вот так. – Он изобразил было стрелочку, но тут же стер ее пальцем. – Впрочем, это не важно.

– Так что же?.. – торопил папа Гренс.

– Вот что: здесь, на самых границах ареала расположены оркариумные пустоши, подобные Хабронской. Но образуются они в самом центре, а затем – разлетаются на больших скоростях. Представьте себе, от центра до границы средняя пустошь способна добраться за несколько десятков лет. – Голли нарисовал букет жирных расходящихся лучей, упирающихся во внешнюю окружность и внимательно посмотрел на отца. – Представляешь, какие изменения начнутся в нашей системе от ее приближения?

Но отец лишь потряс бородой да почесал за ухом.

– Она идет прямо сквозь нас?

– Очень близко.

– Ты хочешь сказать, что по контуру ареала скоро будет одна сплошная пустошь?

– Отец, ты когда-нибудь слышишь, что я говорю?

– Ты сказал, что скоро мы все окажемся в оркариумной скорлупе. Именно из твоих слов это логическим образом следует. Поэтому еще раз объясняю: мне нет разницы, здесь помереть или перебраться на другое место и помереть там...

– Что ты мелешь! – возмутился Голл. – Думаешь, что больше меня понимаешь в астрофизике? Думаешь, построил курятник и можешь рассуждать о природных аномалиях?

Старший Гренс поднялся было с табурета, но вовремя взял себя в руки.

– Так объясни отцу по-человечески!

– Я объясняю, что через год пустошь приблизится к ЦИФу на опасное расстояние. Здесь нельзя оставаться никому. У тебя есть месяц, чтобы подготовиться к переезду. Хутор разбирать не обязательно. Здесь есть технология, которая точно его воспроизведет... тебе лишь надо будет выбрать подходящее место в новом павильоне, когда он будет готов.

Гренс успел лишь крякнуть от возмущения.

– Ладно! – воскликнул Голли. – Я знаю, что твой технический кругозор дальше топора не распространяется. Поэтому предлагаю другой способ: мы с Суфом пристегиваем к кораблю дополнительный грузовой сектор с кислородным наполнением и забираем все с фундаментом, до последней доски.

– Ни за что! – отрезал Гренс. – И передай своей шайке, пусть даже не надеются, что им удастся выкурить меня отсюда. Вот паразиты! Думают, Гренс совсем спятил, забыл, что заповедник закрыт куполом! Ты видел его толщину? Чтобы Гренс на старости лет пустился удирать от какой-то пустоши! Альберт, скажи ему, что мы с тобой подземный бункер построим, если надо...

Альберт сидел бледный, как кусок чистого холста, натянутого на подрамник. За время великого скандала, который продолжался до поздних сумерек, он не произнес ни слова. Мимо него по кухне летали невнятно очерченные силуэты, крики под грохот опрокидывающихся табуреток и обрывки клеенки...

– Я не уеду отсюда ни за что!!! – вопил Гренс. – Ты можешь убираться ко всем чертям, а я желаю увидеть долгожданный апокалипсис. Они не имеют права лишить меня этого удовольствия. Я пока еще сам волен собой распоряжаться, потому что я человек, а не синтетическая кукла! Я сейчас же отправлюсь к Феликсу и обо всем договорюсь, а ты можешь собирать свое барахло и проваливать!..

Голли даже не попытался удержать отца, когда тот, промчавшись по всему дому, подобно смерчу, пулей вылетел во двор, прихватив висевший на стене крюк для прохождения крутых подъемов и спусков... Он лишь с сожалением поглядел ему вслед.

– Я не хотел, – выдавил из себя Альба, когда дверь с шумом захлопнулась, – я собирался только отвлечь их внимание.

– Хоть ты помолчи, – взмолился Голли.

– Эта пустошь идет за мной. За мной же она придет и в любое другое место. Она идет быстрее, чем летит твой корабль.

– Еще один теоретик. Ты разбираешься в этом меньше, чем отец.

Альба сверкнул на него сердитым взглядом.

– Говорил я тебе, что перестал соображать. А теперь еще чуть было не поверил в твою дурацкую реальность. Все потому, что ты не веришь, а я, как дурак, пытаюсь перед тобой оправдаться.

– Ах, так, – рассердился Голл, – не верю, да? Заставляю оправдываться. – Он попытался ухватить Альбу за ворот, через стол, но тот увернулся и стал убегать, применяя те же приемы самообороны, которыми только что пользовался Голли, удирая от отца. Голли оказался ловчее своего родителя, и Альбе, загнанному в узкую комнату, ничего не оставалось, как выпрыгнуть в окно. Но прежде чем он попытался встать на ноги, Голли навалился сверху и перевернул его на спину.

– Во что я должен поверить? В отсутствие пустоты, которая встала тебе поперек горла? В то, что меня нет? Ничего нет? Если б ты, паразит, наделил меня способностью в это поверить, тебе бы не кого было просить о помощи. Если ты заставишь меня теперь в это поверить – мы погибли оба. Ты видел, как светилось небо сегодня утром? Красных облаков не бывает даже в Аритаборе. Откуда ты срисовал этот цвет? С отцовских сказок об апокалипсисе? Ты хочешь уничтожить мой мир только потому, что не понимаешь и боишься его?

Но Альба лишь тщетно пытался высвободиться из мертвой хватки соперника.

– В какие игры ты играешь со мной? Чего ты хочешь от меня добиться? Либо ты выложишь все начистоту, либо я расскажу Феликсу, что ты действительно псих, и будешь, как миленький, заново рисовать свою Землю, а психбольница будет тебе центром Вселенной на все времена. Ты усвоил, Альберт?

Альберт продолжал молчаливо беспомощно барахтаться в снегу, не пытаясь даже треснуть по физиономии обидчика.

– Не можешь найти для себя достойного оправдания? Если ты действительно способен что-то сделать, сделай это для своего спасения, но не смей требовать от меня веры!

– Я это делаю не для себя, – пропищал Альберт.

– А для кого? Для своих фантазий? Или я все-таки не твоя фантазия?

– Я был искренен с тобой, как последний землянин.

– Ты врал, как последняя мадиста, – обрушился на него Голл.

– Мне надо уйти из ЦИФа. Если ты уверен в своей правоте, почему боишься отпустить меня? Вот увидишь, твоя пустошь пройдет мимо. Вот увидишь!

– Катись, – оттолкнул его Голл и повалился на снег, – проваливай, куда хочешь.

– Ты должен мне помочь, – Альба неуверенно поднялся на ноги.

– Что? Так я – не единственная галлюцинация, которая отбилась от рук? Ты уже не в состоянии убраться самостоятельно?

– А что будет с вами?

– Единственное, что ты можешь сделать, – это нажаловаться на меня дядюшке Ло. Знаешь, что я тебе скажу, как недоделанный человек недоделанному мадисте, – все секреты твоих эффектных фокусов здесь были известны задолго до того, как ты начал корчить из себя дебила. Ты думаешь, превратил вишню в сосну и все? Самоутвердился? Даже если ты пересадишь ее корнями вверх. Даже если ты поставишь на дыбы всю Вселенную – я и тогда тебе не поверю, потому что ты врун и трепло. Такой же врун и трепло, как твой отец.

Не устояв на ногах, Альба упал на снег и указал на голые кусты, высаженные вдоль задней стены сарая:

– Там кто-то есть...

Метрах в двадцати от них сквозь лысые ветки действительно просматривалось нечто инородное на фоне темной стены. Голли пригляделся, но ничего не ответил. За кустами у стены сарая стоял собственной персоной дядюшка Гренс, с отрешенным безумством взирая на происходящее. И в тот момент Голли отдал бы все на свете за то, чтобы единственный раз в жизни эта неожиданная реальность оказалась галлюцинацией.

Глава 30

Дядюшка Гренс все-таки вынужден был возобновить не вовремя прерванный спуск в нижний павильон, утомительный, а главное, унизительный для своего отшельнического достоинства. Но прежде чем он осознанно решился на этот шаг, прошло немало дней, и небо заповедника на заре окрасилось в кровавый цвет, не характерный даже для его апокалиптических фантазий.

Он прошелся по поляне вокруг особняка Матлина, несколько раз прокричал "ау". Но, не дождавшись ответа, был вынужден подняться в рабочую комнату на второй этаж, где бледно-желтым эфирным свечением тлело нечто огромное, взрывоопасное, ядовитое, то, что Феликс привык называть панорамой и через которое (Гренс это знал наверняка) был выход на связь со всеми закоулками ЦИФа.

– Але, – прошептал он, – я знаю, что ты меня слышишь. Выйди поговорить.

Панорама не шевельнулась, а Гренс опустился перед ней на колени и горько заплакал.

Феликса в ЦИФе как раз таки не было, но как только ему стало известно, кто сидит и плачет на полу его особняка, он примчался сей же момент, не пытаясь выяснить, что произошло, чтобы не травмировать и без того подавленного Гренса.

– Я дождался, – сообщил Гренс, – когда мальчики, наконец, уснут... Я пообещал им не делать глупостей. Теперь ты мне пообещай.

Матлин кивнул в ответ, будто заранее был согласен на все.

– Голли мне сказал, что ты надеялся... – Гренс покряхтел, пощупал себя за бороду, почесал затылок, пока у него не сложилось впечатление, что все внимание Матлина без остатка нацелено только на следующую фразу. – Спасибо тебе за надежду, хоть она оказалась напрасной.

– Что с Альбой? – испугался Матлин.

– С Альбой? Они оба не в себе. Я затрудняюсь сказать, кто больше. Вчера мы чуть не потеряли Альберта, – сегодня я уже опасаюсь за рассудок Голли.

– Что? Что значит "чуть не потеряли"? Это нормальная потеря сознания или... был яркий свет, когда вы "теряли" его?

Гренс отмахнулся, дав понять, что не собирается переживать заново этот неприятный момент, а тем более выслушивать его научное объяснение.

– Он тебе больше не достанется. Можешь забыть о нем. Голли сказал, что не даст ему просто так "покончить" с собой. Знаешь, что ответил этот мальчик? "Я не с собой собираюсь покончить, а с тем кошмаром, который меня окружает". Скажи, пожалуйста, ученый человек, этот ребенок однажды просто растворится в воздухе и больше ничего не будет?

– Я сразу предупредил тебя, кто он, – спокойно ответил Матлин, и это спокойствие чуть было не стоило ему скандала, – спасло лишь полное отсутствие сил у Гренса, который не был уверен даже в том, что сможет самостоятельно подняться с пола, из красной полосы вечернего солнца.

– Ах, Альберт, Альберт... – бормотал он. – Если бы я только знал, как добраться до твоего отца. Что же мы натворили...

– Я должен увидеться с ним.

– Зачем? – удивился Гренс.

– Может, я смогу сделать то, что не получилось у вас с Голли...

– Ты хочешь отговорить его "покончить с кошмаром"?

– Терять уже нечего.

– Есть, – возразил Гренс, – еще как есть... Его добрую память о тебе. Больше ты от него ничего не получишь. Это тебе не Андрюша Короед, которого можно замучить до смерти, вытащить с того света и снова замучить. Этот мальчик, может быть, не знает, чего хочет, зато точно знает, чего не хочет. У меня сложилось впечатление, что он не хочет жить, и я его прекрасно понимаю... даже в чем-то завидую. А вообще-то... – Гренс со скрипом поднялся на ноги, – я должен вернуться к рассвету. Единственное, что могу посоветовать тебе по старой дружбе, – расспроси моего засранца. Как следует допроси. Чаще всего он, конечно, обманывает. Найди способ заставить его говорить правду. – Он так же скрипя, развернулся и поковылял к лестнице.

– Ты уверен, – остановил его Матлин, – что я не должен даже проститься с ним?

– Да, – спохватился Гренс, – чуть не забыл! – он вынул из кармана обрывок клеенки. – Возьми. Это все, что он велел тебе передать. Больше вам действительно говорить не о чем.

Когда фигура Гренса растворилась в алых лучах заката за дальними аллеями, Феликс рискнул развернуть послание и прочел его в окно, распахнутое над садом. Вдумчиво и выразительно, как учили на пионерских линейках. Будто под окном стояла ликующая толпа соратников по борьбе, а не мертвая безветренная тишина.

Все можно ставить на дыбы,

Гнуть телеграфные столбы,

Тысячелетние дубы – корнями к небу брошены...

Не гнется лишь тугая нить,

Прочнее... не с чем и сравнить,

Одна лишь линия судьбы, направленная в прошлое.

Не прочел он вслух лишь последней, самой красноречивой строки, смысл которой навсегда остался для него загадкой: "Феликсу Матлину, другу моего отца, с уважением и благодарностью посвящаю".

Еще секунду Феликс находился в стадии осмысления происходящего. Впрочем, никто не знает, чему равнялась секунда такого осмысления. Вполне возможно, что минутам, часам, но алое солнце еще не успело коснуться краешка павильонного горизонта.

– Стой!!! – закричал он в вечернюю тишину парка. – Гренс, остановись! Вернись! – но обратно вернулось лишь сонное эхо.

Феликс бросился к панораме и вывел обзор с единственного уцелевшего "глаза-наблюдателя", ушедшего под купол павильона. В красных сумерках паркового ландшафта было отчетливо видно, как крошечная фигура старого Гренса из последних сил, что есть мочи, улепетывает в направлении горы, подозрительно бодро перебирая уставшими ногами и опираясь на белую палку с крюком на конце.

– Ксарес, – Матлин переключился на связь с ЦИФом, – помоги мне, родной. Я за все отвечаю. Это последний раз, когда я отвечаю за все.

Ксарес настороженно поглядел на него из темноты переходного отсека, в котором его застала связь.

– Ты решился?

– Еще не совсем. По дороге решусь окончательно.

Ксарес еще раз настороженно поглядел на Матлина и по-человечески кивнул.

– Мне надо время, чтобы подготовить индикатор. Часа три.

– Через три минуты я буду у тебя, – ответил Матлин и вскочил в лифт.

Индикатор, который мадистологи между собой обычно называют "зеркальным", Ксар раздобыл у Кальтиата. Точнее, получил в подарок. Это приспособление, казалось бы, совершенно бесполезное для фактуролога, изначально применялось для индикации и коррекции технических биоструктур, подверженных "глюкам" переменной агравитации: разболтанные ускорители мкроскоростного диапазона, оборудование антенн, элементы конструкций, побывавшие в аномальных зонах, – все эти "тонкие материи" в критической ситуации подвержены такой аномалии, как сдвижка временной координаты. Чтобы выявить сдвижку, точнее сказать, идентифицировать предмет, иногда используют такого рода "зеркала" для выявления возможных агравитационных отклонений в системе. Но Кальтиат нашел этому полезному изобретению применение совершенно нетрадиционное и использовал не иначе как для индикации призраков. Сам он призрака любой сложности распознавал без помощи технических средств, но если кто-нибудь сомневался в диагнозе Кальтиата – индикатор окончательно устранял недоразумения.

Внешне аппарат был похож на гибкую раму. В раме располагался невидимый глазу экран, который в нормальном режиме обладал эффектом идеально отражающего зеркального полотна. Фактически в сбалансированном состоянии он и был идеальным отражающим полотном. И каждый "нормально сбалансированный" пользователь мог увидеть в нем реальное отражение. Но призраки, двойники, мадистогенные проявления любого характера, не обладающие крепкой агравитационной (в данном случае временной) привязкой, непременно наводили помехи. Изображение запаздывало, опережало, трансформировалось или отсутствовало вовсе, что приводило "нечисть" в неописуемую ярость, чреватую потерей контроля.

С самого начала Ксар с Кальтиатом настаивали на "зеркальном" тесте, приводя массу аргументов в защиту такого метода, но Матлин не принял ни одного и наотрез отказался от подобных экспериментов над Альбой. Несмотря на то, что оппоненты навалились со всех сторон. Он и сейчас не принял бы ничего подобного, если бы не ощущал, что время уходит...

Ксарес смог отрегулировать зеркальный контур до полной идентичности отражения, и, если возможные деформации не напугают Альбу до смерти, Матлин надеялся получить его истинную координату "бытия". Имея четкий диагноз, он готов был обращаться к кому угодно: к специалистам по агравиталистике, которые заняты такими серьезными проблемами, что вряд ли станут слушать его, адаптированного фактуриала. Он готов был идти за помощью к самой мадисте, если б только знал, куда идти. Когда-то, увидев прибор впервые, он решил испытать его на себе. По форме эта штука удивительно напомнила ему старое овальное зеркало, висевшее в прихожей московской квартиры все его детство. Но, протрезвев от воспоминаний, он увидел в нем себя пятилетним мальчишкой, отчаянно корчащим рожи, намазывающим на стекло кусок пластилина, и сказал: "Хватит. Для Альберта это будет слишком". Ксар не настаивал. Только поинтересовался, что это было у него в руках и зачем это надо намазывать на зеркало? "Ты когда-нибудь был ребенком?" – спросил его Матлин, но ответа не получил.

Не получилось у Матлина и опередить Гренса. Когда они с Ксаром глубокой ночью вышли из лифта на соседнем ярусе заповедника, папа Гренс уже штурмовал последний подъем. Встреча состоялась у самого порога хутора.

– Убей лучше меня! – кинулся к Матлину Гренс. – Сначала меня убей! Я не позволю! Не пущу! – но, увидев Ксара, резко изменил траекторию и, приведя в боевую готовность свою крючковатую палку, занял оборону у входа в дом.

Матлин снял протектор, швырнул его в грязный снег и засучил рукава.

– Ну, давай!

Разогнавшись с порога, Гренс пошел на таран, но Матлин успел схватиться за палку и рванул ее с такой силой, что Гренс, не останавливаясь, пролетел задом до ближайшей канавы и завалился на спину. Но подниматься на ноги не спешил.

– Убей меня, Матлин! Сейчас же убей меня! – кричал он, захлебываясь в истерике, хватая руками комья грязи. – Только не трогай мальчика! Я не хочу этого видеть. Сначала меня...

Матлин подошел к нему и воткнул палку крюком в землю.

– Смерть надо заслужить. Не знаю, получится ли у тебя... – скрип двери оборвал его на полуслове. Голли, сам на себя не похожий от усталости, вышел на порог с зажженной лампой.

– Заходите скорей. Он без сознания.

Феликс с Ксаром вошли в дом и плотно заперли дверь на засов. Альба лежал на полу в большой комнате, раскинув в стороны руки, бледно-зеленый, покрытый испариной, в разорванной на груди сорочке, будто ему не хватало воздуха, несмотря на то, что все окна в комнате были открыты нараспашку. А Голли, поставив лампу возле его головы, аккуратно стер губкой пот сначала с лица Альбы, потом со своего лба.

– Не знаю, что делать, – сказал он. – С каждым разом его труднее приводить в чувство. Это может продолжаться сутки...

– Я, конечно, могу откачать... – предложил Ксар.

– Не надо, – остановил его Матлин, – поставь зеркало к стене и закрой простыней.

– Что вы придумали? – испугался Голли.

– А ты принеси ведро холодной воды.

– Холодной воды? – переспросил он.

– Или это поможет, – пообещал Матлин, – или я немедленно отдамся на растерзание твоему отцу. Времени нет. Мы должны попробовать. Это действительно шанс – и для него, и для меня.

Принимая от Голли таз с водой из холодного умывальника, Феликс непременно прочел бы молитву, если бы имел хоть малейшее представление, как это делается.

– Расстегни ему рубашку до пояса и уйди прочь.

Голли успел отскочить, но брызги достали ему до колена. Альба не шелохнулся, только чуть-чуть приоткрыл глаза. Матлин приподнял его за плечи.

– Ну давай, парень, возвращайся к нам. Здесь есть кое-что для тебя...

Альба подтянул под себя колени и лениво потер руками мокрые глаза.

– Феликс? – удивился он.

– Поднимайся. Ты можешь стоять?

Он огляделся по сторонам, но, увидев Ксара, удивился еще больше.

– Феликс, ты издеваешься надо мной? Конечно, могу...

– Взгляни, что мы принесли, – Матлин поднял на ноги промокшего до нитки Альберта и подвел к белому полотну, закрывающему кусок стены. – Это зеркало, – объяснил он, – специально для тебя. Ты не должен его пугаться, если ты смелый мальчик.

– Нет, ты действительно надо мной издеваешься, – вертел головой Альба, пытаясь смахнуть с волос как можно больше брызг. – Когда это я пугался зеркал?

– Ты можешь разбить его вдребезги – оно твое.

Ксар взялся за край простыни, а Голли забился в угол и закрыл лицо руками.

– Нет!!! – раздалось из открытого окна. Папа Гренс налег грудью на подоконник и попытался закинуть колено, но не нашел за что схватиться руками, по самый локоть вывалянными в грязи. – Мальчик мой, иди к папе!

Альба обернулся.

– Дядя Ло? Вы тоже надо мной издеваетесь?

Дядя Ло так и застыл в раме, как собственный портрет. Только глаза его на этот раз были гораздо более безумными, а физиономия – гораздо более чумазой.

Повернувшись, Альба увидел в зеркале себя... бревенчатую стену, сплошь увешенную картинами, Голли, забившегося в угол между скамейкой и шкафом, безумные глаза дядюшки Ло и Матлина, который стоял у него за спиной и любовался отражением Альбы с таким недоумением, будто принял его за обман. Альба даже обернулся, чтобы убедиться, все ли в порядке с чудаком Фреем. Его отражение обернулось в точности так же.

– Спасибо, – улыбнулся он и шагнул к зеркалу, – это именно то, что нужно. – Он снял с себя мокрую рубашку и швырнул под ноги отражающемуся двойнику. Но мокрая тряпка шмякнулась об стену и приземлилась рядом с такой же мокрой тряпкой, летевшей ей навстречу. Однако Феликсу показалось, что тряпки в полете все-таки успели поменяться местами. "Обман зрения", – сказал он себе. Картинка в зеркале не изменилась.

– Ты в порядке?

– Спасибо, Феликс, я так долго этого ждал. Ты ведь простишь меня, если узнаешь, что все это было глупой шуткой?

– Что именно?

– Все, что было... То, что я успел наговорить и наделать. Теперь все, обещаю... Где-то в глубине души ты ведь никогда не сомневался в том, что я фантазер, но никогда меня не предал. Правда?

– Как ты меня напугал, паршивец. Что я тебе только не прощу... все, что хочешь, – с облегчением вздохнул Матлин и отошел от зеркала, благо, что Альба уже самостоятельно держался на ногах, хоть и не соображал, что болтает. Матлин чувствовал, как медленно и постепенно рассудок возвращается к нему, и с удовольствием наблюдал, как двойник Альбы, такой же мокрый и довольный, стоял по ту сторону зеркала. Они интересовали друг друга, похоже, в одинаковой степени и уж гораздо больше, чем заботы "дядюшек" об их здоровье.

– Слава богу, – проговорил Матлин и направился к Гренсу, – иди-ка умойся и свари нам хорошего кофейку, а я, так и быть, сделаю у тебя генеральную уборку. – Но интуитивный импульс все-таки заставил его на мгновение обернуться назад: зеркальный двойник закрыл глаза, развернулся и медленно пошел прочь. Альба сделал шаг за ним вслед.

– Остановись! – успел крикнуть Матлин, но добежать не успел. Следующий шаг – и индикатор утратил свое зеркальное свойство. Альбы перед зеркалом уже не было. – Стой! Верни его, Ксар, сделай что-нибудь...

Когда в контур рамы вернулась зеркальная поверхность, Матлин увидел лишь самого себя, безумные глаза Гренса в оконном проеме на фоне утренних сумерек да Голли, который так и остался сидеть на полу между скамейкой и шкафом.

"Что-то изменилось вокруг, – рассуждал Феликс, вглядываясь в зелень парка с балкона своего особняка, – то ли небо стало непривычно серым, то ли мне это мерещится? Наверно, будет дождь. Все парит... парит... Сколько можно стоять? Пора заниматься делом. Вот только я не помню, остались ли у меня здесь какие-нибудь дела?" Сколько времени Матлин простоял на балконе – он ни за что бы не угадал. Он снова не был в состоянии отличить минуту от часа. Он лишь помнил, что точка на пологом склоне холма, ведущего в заповедник, была крошечной, а теперь стала похожей на человеческий зародыш. Сколько можно было стоять, опираясь на заросшие мхом перила, перебирая в памяти какие-то нескладные картинки на осколках разбитого зеркала и стараясь выложить из них новый узор, – более нелепое занятие на этот час трудно было себе представить. В голове прокручивалось одно и то же алое полотно с наспех нашитыми лозунгами: "Зачем ты пришел сюда, человек?" "Что тебе здесь надо?" "Почему теперь стоишь, не уходишь?" "Может тебе некуда уйти? Так скажи..." "Зародыш" увеличивался в размерах, разрастался, заполнял собой пространство сада, и Матлину уже страшно было повернуть взгляд в его сторону, и только одна мысль: "Что это может означать?" молниеносно привела его в чувство. Присмотревшись, он не сразу понял, что это вовсе не эмбрион, а фигура, навьюченная тюками выше головы. С третьей попытки ему удалось узнать в этой фигуре Голли Гренса, который к тому времени уже пересек границу павильона и нырнул в заросли парка. Протрезвление Матлина сменилось неприятным ощущением озноба.

"Еще один, – думал он, – такой же, как я. Что ему сейчас ни скажи – он не поверит ни одному слову. Только тогда, когда через двадцать лет он сам будет стоять возле этих перил..." – от этой сцены у Матлина сжалось сердце, и он готов был простить несчастного акрусианина за одну порцию хорошего дождя. Но дождь не шел, а Голли уже поднимался по ступенькам. Его рюкзак занял собой выступ, служивший некогда тумбой для каменного льва, того, что двадцать лет назад порвал цепь и сбежал в заповедник вслед за павлином. Матлину показалось, что именно этот огромный рюкзак и есть единственный признак жизни на планете призраков.

– Теперь я буду жить здесь, – сообщил Голл, – если ты, конечно, не возражаешь... – и остановился у зеркала Кальтиата, небрежно повернутого "лицом" к стене. – Решил оставить его себе?

Феликс не ответил. К тому моменту все на свете уже утратило смысл – от печального облика зеркал до знамения грядущего апокалипсиса. Теперь его особенно раздражали бессмысленные вопросы и больше всего на свете – правильные ответы на них. Голли Гренс, сколько знал его Матлин, всегда олицетворял собой неиссякаемый источник правильных ответов на все на свете бессмысленные вопросы бытия.

– Ты еще не догадался, – спросил Голл, – чем его пугали зеркала? – Феликс опять не ответил. Даже не пошевелился, только взгляд перестал блуждать по зелени сада и сконцентрировался на ступеньках крыльца. – Хорошо, я объясню. По ту сторону плоскости, – Голл указал в центр пустой зеркальной рамы, – он видел то, чего не должен был видеть никогда... То, что могло его уничтожить. Свой взгляд, Феликс. Единственное оружие, против которого был бессилен. Он боялся только самого себя. Больше ему нечего было бояться.

– И ты не смог ему объяснить, – взорвался Матлин, – что это отражение!..

– В том мире, – спокойно ответил Голл, – где жил Альберт, отражений нет. Там реально все, даже зеркальный двойник. Ты бы на его месте не побоялся?..

Феликс успокоился так же быстро, как вышел из себя, но не нашел что ответить. "Что же это за мир такой?.." – хотелось ему узнать, и в его мире стало бы одним бессмысленным вопросом больше.

– Мы должны помочь отцу собраться. Даже если вы в ссоре. Я уверен, он наберет с собой груду барахла. Надо успеть это выгрузить...

– Феликс, ты бредишь.

– Через месяц-полтора здесь ничего быть не должно. Все продумать надо сейчас. Когда начнется – думать будет некогда...

– Очнись, – остановил его Голли, – все уже кончилось. Давно кончилось.

УЧЕБНИК

ВВЕДЕНИЕ В МЕТАКОСМОЛОГИЮ

Предисловие... (Основы фактурологии. 10-я Книга Искусств)

"Желаем мы того или нет, все мы существуем внутри гигантской машины времени, движущейся из прошлого в будущее. Медленно или быстро. Каждый должен сойти на своей остановке, чтобы уступить место другим..." – этой слишком адаптированной аритаборской цитатой мне хотелось бы раз и навсегда закончить всякие упоминания о посредниках. Но есть у меня подозрение, что ничего из этой затеи не выйдет. Их адаптивный аппарат настолько удобен, что кажется незаменимым. А коли так, то, увлекаясь методами аритаборского мироосмысления, непременно в чем-нибудь да увязнешь на целую книгу. Одних лишь антигравитантов может хватить на всю жизнь и то без малейших перспектив их практического использования. Но удержать от соблазна построить "машину времени" никак не возможно. И стоит ли воздерживаться?

Антигравитант – это мой вольный перевод, к тому же весьма корявый, зато преследующий благую цель – не перегружать "учебник" искусственными словами, если есть возможность еще что-то выкроить из родного языка. Аритаборский прототип этого термина следовало бы перевести как нечто (предмет, процесс), оторванное от своей естественной среды, но при этом не утратившее характерных свойств.

Эта увлекательная наука хороша тем, что позволяет изучать себя с любого конца: откуда ни ковырни – всюду гнило. Можно оттолкнуться от аритаборского моделирования, можно от примитивно-эмпирической мадистологии, можно от черта лысого оттолкнуться... Можно наброситься непосредственно на пространственно-временные, почти математические науки и доказать самому себе абсолютную невозможность каких бы то ни было антигравитантов. А потом с чувством глубокого негодования пронаблюдать их работу в действии. Кстати, в этом и заключается главная ловушка слишком математизированных методов. "Чистая логика способна увести от истины дальше, чем самая сомнамбулистическая абстракция" – еще одна аритаборская цитата, ну да бог с ними.

Я призываю пойти самым долгим, но самым надежным путем – фактурологическим. Со временем будет ясно, почему фактурология здесь наиболее уместна. Пока же беру на себя ответственность сообщить, что переход к изучению 10-й Книги Искусств состоялся. Разумеется, оно будет столь же поверхностным, как и изучение предыдущих. Похожее на слизывание снежинок с вершины айсберга. Но, надеюсь, увлекательным. И антигравитанты далеко не самая яркая и волнующая ее тема, но, поскольку необходимость назрела, – по одной снежинке с каждого айсберга всякому терпеливому читателю причитается.

Итак, все, что мы имеем на данный момент относительно пространственно-временной картины мира, это несколько разноцветных автомобилей, передвигающихся из прошлого в будущее. Одни несутся на бешеных скоростях, сметая придорожные заграждения; другие при этом сами разбиваются вдребезги; третьи ползут долго, медленно, но вооружены до зубов; четвертые выполняют роль прицепа к третьим и прекрасно себя чувствуют. Короче, то моделирование, которым я сейчас занимаюсь, можно продолжить как угодно и дойти, к примеру, до того, что дорога с односторонним движением рано или поздно окончится и потребует от водителя снизить скорость и повысить внимание. На такой дороге случается всякое – от нерегулируемого перекрестка до любителей в нетрезвом виде ездить по разделительной полосе. А также будка с инспектором ГАИ, в котором не стоит искать аналог мадисты хотя бы потому, что количество таких будок значительно превосходит по численности все известные Ареалу мадистогенные проявления. К тому же инспектора, даже с самыми свирепыми намерениями, на худой конец, можно просто игнорировать. Так что максимум, на что может рассчитывать само воплощение правопорядка, – это на роль критического барьера в цепи жестокой эволюции путем естественного отбора.

Роль мадисты в этой чрезвычайно приземленной модели описанию не поддается. Разве что открытый люк на проезжей части или кирпич, упавший на лобовое стекло из едущего впереди грузовика. Но все это далеко не полная картинка дорожно-транспортного происшествия, потому что мадиста целиком и полностью не вписывается ни в одну логическую модель. В том-то вся сложность. Тем более она не вписывается в шкалу Дуйля. Так что мечтать о сильно продвинутых цивилизациях нашего типа, которые не только изобрели, но и используют АВ! и АП!, – полезно для здоровья, но вредно для психики.

Фокус в том, что в нашей модели мадисту можно распознать как то, что никогда не пользуется транспортом и не валяется на дороге. Это то, что не движется во временных потоках, не привязывается к пространственным координатам, а потому антигравитантов не изобретает, поскольку они заложены в самой ее природе; так же как человек не изобретает дыхания и кровообращения... Но, так как направление общефилософского транспортного потока происходит все же из прошлого в будущее, а явление мадисты с ним то и дело соприкасается, вполне возможно, что наша природа этому загадочному явлению не чужда. И дело здесь не в извращенном восприятии пространства-времени, как считали древние хаброниты, а в том, что подобных категорий для мадисты не существует. И, как уже говорилось выше, под категорию "цивилизация" ее никакими силами подвести невозможно. Фактурологи в отношении мадисты придерживаются кальтиатской "информационной" теории, но непосредственно мадистой увлекаются редко (если, конечно, дело не касается антигравитантов).

Зато именно в фактурологии описаны случаи, когда в молодых цивилизациях были обнаружены те или иные обоснования возможности антигравитантов. Разумеется, ни о каком практическом использовании здесь речи не идет. Да и сами обоснования порой противоречивы, абсолютно самостоятельны и не похожи друг на друга. Фактурологи, собирая и систематизируя эти исследования, находили в них больше вопросов, чем попыток ответа на них. Бывали случаи, что цивилизация с ранними разработками по АГ! доживала до приличного уровня развития, но так и не использовала своих теоретических потенциалов.

Из вечного вопроса "почему?", изучая фактурологию, можно извлечь немало парадоксов. Почему, скажем, универсальный агравитант цивилизации Х не будет работать на цивилизацию У? Отчего естественные природные антигравитанты отличаются от искусственных? Почему тогда осваивать их одинаково сложно? По какой причине во всей истории Ареала не известно случая, когда цивилизация 7-й ступени, обладающая столь мощным орудием, ни разу не применила его во спасение самое себя? Почему цивилизации, обладающие этим универсальным средством решения всех проблем, считаются потерянными для Ареала и существуют в состоянии полного тупика, который хуже самой нелепой смерти?

Какой бы нелепой ни была смерть, в ней нет ничего противоречащего логике. Но в возможностях антигравитантов изначально заложено колоссальное количество противоречий. Чего стоит одна возможность полного осмысления мира, который так велик, что скорее наступит конец возможности его восприятия, чем ему самому. Понять это не трудно, но осознать в полной мере дано далеко не всякому представителю "предельных" цивилизаций. Есть теоретическая грань познания, за которой само познание теряет смысл. Не похоже, что цивилизации появляются лишь для того, чтобы, преодолев все барьеры, дойти до этой грани. Если семь ступеней Дуйля подчиняются законам диалектики, они лишь переходный этап – временная форма бытия по дороге от одного небытия к другому? Тогда почему именно на антигравитантах, теоретически способных сделать прорыв в "небытие", образуется мертвая зона, непроходимый критический барьер? Где старт, где финиш процесса, внутри которого мы оказались? Где расставляют флажки, а где стреляют без предупреждения? Где дистанция покороче, а где можно заблудиться? Что лучше, быть застреленным из стартового пистолета или все же потихоньку крутить педали в конце пелетона?

Все эти вопросы, как и многие другие, гораздо более оптимистические, можно отнести к одной глобальной науке фактурологии, сопоставимой по своей глобальности разве что со всем ныне живущим, давно умершим и только готовящимся жить разумным "поголовьем" Ареала.

Глава 31

"На кого ты похож, Фрей? – спрашивал себя Матлин, задыхаясь под куполом платформы. – На блоху под блюдцем. Любой идиот полюбуется на тебя с удовольствием и порадуется, что не на твоем месте. С этим пора кончать. Через полтора часа "шхуна" войдет в зону видимости, – Баю и так считает меня помешанным. Настал день, когда я вынужден с ним согласиться. Господи, какая жара..."

Песчаный шар планеты мутнел перед бурей, ставил шерсть дыбом, как напуганный зверь. "Хорошо же я выгляжу, – рассуждал Феликс, – Раису только и надо что продлить агонию бешеной блохи, проверить, не мутирует ли она в дракона. Не исключено, что на меня уже делают ставки: что свалит меня раньше – нервы или жара? Ни то ни другое, Раис! Но почему бы не доставить тебе удовольствие на прощанье, не дать вдоволь насладиться моим беспомощным состоянием так, как только ты умеешь это делать? Давай, другого случая не будет".

Сегодня был день особого торжества, достойного банкета в кругу родных и любимых. День получения "аритаборского диплома" с отличием и распределения на все шесть сторон мироздания, ни в одной из которых ни родных, ни близких у Фрея не было. А потому он даже представить себе не мог, как поведет себя, увидев Раиса. Упадет на колени, чтобы вымолить благословение, или задушит голыми руками, чтобы одним посредником в его жизни стало меньше. А может, в этот приезд следовало бы задушить сразу двух или трех? Он почувствовал приятную судорогу в ладонях и решил, что на этот раз будет являть собой образец благодушия...

Именно по причине своей душевной непредсказуемости Фрей спустился один на ту самую платформу, где впервые его нога коснулась планеты, и терпеливо дожидался Раиса, который медлил предстать перед ним. Каждую секунду промедления Матлин считал дополнительным баллом к своей "дипломной оценке". "Не может быть, чтобы он не почувствовал, как страстно я жажду его увидеть, – рассуждал Матлин, – он не так наивен, чтобы рассчитывать на то, что я расклеюсь от жары или оглохну от ветряных трелей. Даже если купол расплавится и ляжет на платформу, а звуковые волны начнут чеканить по нему узоры, я не уберусь отсюда никуда, пока он не выберется из чрева планеты".

Несколько раз Матлину являлись галлюцинации Раиса, но они не мешали ему держать себя в форме. Он многое успел вспомнить и переосмыслить из пережитого здесь: от ранних контактов с крылатыми дунами до поздних конфликтов с самим собой. Первые симптомы своего осмысленного присутствия здесь, где несбыточные мечты оказались его единственным спасением. Такие несбыточные, чтоб близко к себе не подпускали. Такие далекие, чтоб можно было идти за ними, не думая о пройденном пути. Такие нелепые, чтоб никому другому не могли прийти в голову. После этого открытия он лучше стал понимать тех, кто его окружал, и тех, к кому он не был равнодушен. Но так и не начал понимать ни Раиса, ни его братьев по разуму.

Появление Раиса на платформе дало о себе знать мгновенным параличом мыслительного процесса, выработавшимся у Матлина на уровне рефлекса, как стоп-сигнал, предупреждающий о приближении посредника на критически близкое расстояние. Именно этим рефлексом, а не пресловутыми флюидами, которыми будто бы обладают существа этой расы, Матлин научился распознавать любого из них за версту.

Раис возник на платформе один, без сопровождающих любопытных особ, которые в нижнем городе частенько преследовали его; безо всякой защиты, как от высоких температур, так и от неуравновешенных собеседников. Стоял и с интересом рассматривал Фрея, будто перед ним был не Фрей, а пузыри кипятка, застывшие ледяными шарами.

– Я рад увидеть тебя, – поздоровался Раис.

– Я рад тебя поздравить, – ответил Матлин, – с успешным жертвоприношением. Ты прекрасно все рассчитал, даже то, что твой ученик достаточно глуп, чтобы не воспротивиться этому.

Раис скромно улыбнулся.

– Ты всегда был моим любимым учеником. Я доволен, что не впустую потратил время.

– Потому что я научился получать удовольствие от того, как ты меня используешь?

– Я и рассчитывал на то, что мы проведем время с обоюдной пользой. Мне было интересно с тобой, Фрей.

– Ты погубил Альбу. Мне с этим человеком тоже было интересно.

– Ты пришел ко мне, чтобы научиться видеть и понимать, а значит, не должен упрекать себя за неразумные поступки. Для твоего понимания я сделал все что смог. На большее мы не договаривались.

– Ни секунды не сомневался в том, что ты найдешь себе оправдание.

– Ты остался бонтуанцем, – с сожалением произнес Раис, – тебе тяжело понять, что центра мироздания не существует и уж тем более он не проходит через тебя.

– Я остался человеком и намерен оставаться им впредь. И если центр мироздания через меня действительно не проходит, то через Аритабор он не проходит подавно. Но я знаю точно, что никакие причины... ни за что на свете не заставят меня предать своего ученика. Даже если весь ареал разлетится вдребезги, я не стану жертвовать существом, которое мне доверяет.

– Не доверяй и не будешь предан... – Раис подошел к Фрею поближе, – ты был моим любимым учеником, но далеко не самым способным. В первый же день я пытался объяснить тебе: то, что произошло с тобой, происходит сейчас и произойдет в будущем, – это не чья-то прихоть и не твоя разумная воля. В человеческом языке я обнаружил лишь одно подходящее слово – судьба. Как бы мы ни старались ею распорядиться – она всегда будет одной-единственной, неповторимой, только потому, что ты не один и центра мироздания не существует, – разве не в этом заключается твое счастье?

– Ты погубил его...

– Твои эмоции, Фрей, – твой панцирь. Пока ты прячешься в нем, ты лишен способности трезво смотреть на вещи. Ты не хочешь думать – боишься, что я окажусь прав.

– Напротив, – ответил Фрей, – я хорошо подумал, прежде чем говорить с тобой. Подумал так, как ты учил, – со всех сторон... тайных и явных, и кое что для себя уяснил. А главное, что я заставлю тебя все это выслушать прямо сейчас, здесь, поскольку другой возможности не будет.

Раис покорно опустился на пол и по своему обыкновению подпер запястьями подбородок, что выражало чрезвычайный интерес к личности собеседника. Намек на "тайные" астарианские информатеки ни на миллиметр не укоротили его благодушную улыбку, которую он в последнее время адресовал исключительно Фрею. Кое-кому могло даже показаться, что без улыбки Раис на Фрея смотреть не способен, что будто бы от этого его организм теряет один из своих чудодейственных витаминов терпения и снисходительности, не характерных для аритаборской расы. Но Фрей был уверен – Раиса научил улыбаться именно он, в первый же день знакомства. Больше он не встречал ни одного улыбающегося посредника.

– Как часто вы вынуждены совершать жертвоприношения? – спросил Фрей, но Раис лишь удивленно склонил голову набок. – Раз в двадцать... тридцать тысяч лет? Чаще? Сколько их уже было, Раис? Если я не ошибаюсь, счет пошел на критические величины? – Раис хитро прищурился. – Впервые за свою историю вы использовали для этой цели бонтуанца. Разве не так? Разве с самого начало это не было самым банальным выходом из положения? Кого-кого, а бонтуанцев вы знаете, как самих себя. И заманить толпу "меченых" фактуриалов вам не составило бы труда. Объясни, почему вы не делали этого раньше? Да потому, что боялись. Потому, что у самого бестолкового бонтуанца шансов больше, чем у кого бы то ни было, понять, какую игру вы с ним затеяли. Надо объяснять почему? Потому что это ваше собственное отражение в "кривых зеркалах", которое вы не смогли терпеть даже в пределах Аритабора. Это ваше порождение, Раис, от которого вы поспешили избавиться, как от больного младенца, чтобы он не портил вашей чистой породы. Но младенец стал монстром и жаждет поквитаться за свое счастливое детство. Если я ошибался – поправь меня.

Раис с сожалением развел руками и приготовился слушать дальше. Эта теория его искренне увлекала.

– Теперь ты понимаешь, в чем прокололся? – продолжил Фрей. – Впрочем, не знаю, вина это твоя или беда? Может, удача от вас отвернулась, – это значит, что ваш нейтралитет с мадистой порядком наскучил одной из сторон. Догадываешься какой? – Фрей уселся напротив Раиса и постарался поймать его блуждающий взгляд. – Считай, что мадиста до вас добралась, и я с удовольствием послужу в ее руках орудием расправы. Хочу, чтобы ты знал об этом и на угрызения совести с моей стороны не рассчитывал.

Взгляд Раиса, на удивление, не попытался ускользнуть. Напротив, стал чрезвычайно сосредоточенным.

– Все, что ты сможешь сделать, – спокойно произнес он, – это пойти своей дорогой. И поверь, моей заслуги в том нет. Твоя природа сделала тебя человеком способным; твоя цивилизация сделала тебя человеком мыслящим; я лишь старался помочь тебе стать человеком самостоятельным и рад, что мне удалось.

– Ты сделал меня человеком жестоким. Не сомневайся, я смогу свернуть с любой дороги, чтобы пройтись по твоей голове и сказать: ты был моим лучшим учителем, я недаром провел с тобой время, мне есть с кого взять пример. Но прежде я сделаю то, чего не сделал ты, – постараюсь понять тебя; ту цивилизацию, что сделала тебя "человеком без принципов", и, имей в виду, мои методы познания могут показаться жестокими даже тебе. Только если когда-нибудь ты захочешь понять меня – не надейся, что аритаборской аналитики для этого хватит. А если нет – могу лишь пожелать тебе достойно встретить апокалипсис. – Матлин решил было встать и пройтись, пока кровь не закипела в его венах и он не начал "испускать дунов", но неожиданно для себя рухнул на пол. По прошествии времени он не был уверен в том, что это не проделка Раиса. Но, повалившись на теплую каменную площадку, понял, что невольно произнес расхожую аритаборскую цитату: "желаю тебе увидеть апокалипсис", что означало: "доживи до конца, умри, ни о чем не жалея", но истинного смысла этих слов никто, кроме самих посредников, не понимал. Матлин понял, что совершил ошибку номер один по технике безопасности общения с посредником, которая гласит: никогда не произноси слов, смысла которых не знаешь, никогда не принимай того, чего не можешь понять. Иначе: не хватайся за то, чего не сможешь поставить на место. "А если я не знаю, – злился Матлин, – смогу ли поставить на место? Откуда я узнаю, если не схвачу?" "Остановись, – отвечал каждый раз Раис, – и подумай. Хотя бы запомни, как стояло..." "Прошло уже двадцать лет, – подумал Фрей, – страшно вспомнить, каким я был мальчишкой".

– Да, – подтвердил Раис, – и теперь тебе до зрелости еще далеко – в этом твое спасенье. Что это, Фрей? Ты давно не позволял мне думать вместе с тобой.

– Я прощаюсь, Раис. Неужели ты не в состоянии понять даже этого?

– Нет, – Раис невозмутимо поднялся над ним, – не так-то просто проститься с Аритабором. Эти годы будут следовать за тобой. В новой жизни будет много всего, гораздо более трагичного. Ты многое захочешь забыть, но Аритабор будешь вспоминать с той же нежностью, что и Землю. И я не стану с тобой прощаться. Ты был и останешься моим любимым учеником.

– Ты напутствуешь?.. Или читаешь нотацию?

– Я лишь пытаюсь заглянуть в твое будущее.

– Что-нибудь видно?

– Ты доверяешь моим пророчествам?

– Да, – ответил Матлин, – но не заставляй меня поверить в то, что это судьба.

– Ну что ж, – улыбнулся Раис, – ты проживешь долгую жизнь, и она тебе никогда не наскучит.

Когда бонтуанская "шхуна" ушла с орбиты, буря утихла. На поверхности платформы не было ни души, кроме одинокой, неподвижно стоящей фигуры посредника.

– Смотрите, как посветлело небо, – заметил кто-то из наблюдателей, выходящих наверх, – говорят, во время бури здесь чудовищная жара...

– Говорят, что, если каждый из нас увезет отсюда на память стеклянный шарик с песком, – сказал другой наблюдатель, – верхние галереи города когда-нибудь выйдут на поверхность. А что об этом думают аритаборцы?

– Выйдут на поверхность? – переспросил посредник и задумался... – Не раньше чем племя улыбающихся людей вернется сюда опять.

– Невероятно! – воскликнули удивленные наблюдатели, а посредник столь же невозмутимо перевел взгляд на светлеющее небо.

– Это будет нескоро, – добавил он, – есть время подумать, отчего мне так приглянулась его улыбка.

В этот день бонтуанская "шхуна" покинула орбиту навсегда. Это был последний исход бонтуанцев из Аритабора.

© И. Ванка

•   четвертая тетрадь

два сечения времени