ирина ванка          

фантастические тетради

• четвертая тетрадь

два сечения времени

Глава 1

"Вы рождены, чтоб умереть достойно" – гласила надпись на арке ворот, но время разрушило камень. "Вы рождены, чтоб умереть... Ваше нелепое достоинство, способное превратить трагедию в фарс, не остановит стихии. Каждый день пески будут подниматься выше, сжирая букву за буквой. Вы рождены, чтоб умереть..."

Подле разбитой арки, подпирая плечом покосившуюся колонну, сидело голое существо, раскинув на песке ощипанные крылья.

– И ты меня предал...

Существо вздрогнуло, съежилось и гадко икнуло, приоткрыв безобразный клюв.

– Ступай, – сказало оно.

– Ты меня предал?

– Иди своей дорогой, – повторило существо. И путник с отвращением наступил на огрызок крыла.

– Скотина.

Существо стиснуло клюв – алые капли просочились из ран обезображенного лица, а путник обхватил упавшую арку и что было сил рванул ее вверх. "Вы рождены, чтоб умереть до..." – приподнялось над песком.

– Сколько время? – спросил он.

– Полдень, – спокойно ответил крылатый.

– Драная падаль! Не смей на меня пялиться своими маленькими мокрыми глазками!

"Падаль" поджала под себя колени и прикрыла руками голову. Солнце стояло в зените огненным парусом, и черные камни скал, торчащие из песка, рыжели от яркого света. Путник крепче схватился за арку.

– С каким удовольствием я бы вывалял твои перья в смоле...

– Видно, ты сегодня особенно грозен, – услышал он за спиной и, оглянувшись, увидел легкую тень на пыльном полотне пустыни. – Не обижай его, мой мальчик, когда-нибудь и у тебя будут крылья.

– Ты?

– Я, – ответила тень, и воздух над ней стал зеркально прозрачен.

– Опять?

– Опять, – сказала она.

– Я же запретил.

– А я тебя не боюсь. Иди за мной.

Путник уперся ногами в песок и снова потянул вверх каменную глыбу арки: "Вы рождены, чтоб умереть до..."

– Сколько время? Который сейчас день? Год? Век? – спросил ее путник. – До какого срока мы должны умереть?

– Боги никому не должны.

– Слышал, гадкий индюк? – обернулся он к птице. – Я называюсь богом.

– Иди за мной, – повторила тень.

– Ни за что! Я стоял на этой горе и буду стоять, пока чувствую опору.

Молния раскроила небо пополам; воздух содрогнулся от грома, и с вершин колоннады, подпирающей пустоту, рванули вверх кинжалы бесцветного пламени. Шар зашевелился над головой, разбух, заслонив половину неба, и твердь под ногами качнулась, опрокинув путника лицом в песок. Крылатая тварь растворилась в облаке пыли, тупой нос галеона выплывал на поверхность пустыни, и песок сочился вниз сквозь щели рассохшейся палубы.

– Отпусти подобру! Я ненавижу крылья! Меня мутит от высоты!

– Чего ты боишься больше, – спросила тень, – жизни или смерти?

– Разве это не одно и то же?

– Ты безумен.

– Разве не ты довела меня до безумства?

– Тогда прыгай вниз. Докажи, что ты один из них. В небе погибели нет. Там, где не летают ветры и птицы, – крылья не помогут. Испугался? Прыгай, я тебя отпускаю.

– Подлая змея, – путник опустился на доски палубы и сплюнул с языка песок. Перед ним маячило облачко светлым пятном на фоне темнеющего неба, готовое растаять от взгляда, – негодная тварь, как тебе хочется меня одурачить. – Он протянул руку к невидимой тени, и колючие искры облепили ладонь.

– Попробуй сказать рыбе, что она птица. Подними рыбу выше, чем облака. Брось рыбу вниз. Увидишь – плавники превратятся в крылья раньше, чем она коснется воды.

– Глупость, – ответил путник, – крылья у рыб вырастают от страха, а не от веры. Тебе не запугать меня высотой.

– Возможно ли это, запугать высотою ветер?

– Тогда отпусти.

– Встань, посмотри на свою планету. С высоты она кажется спокойной, но каждая уцелевшая тварь предаст тебя, как только...

– Замолчи! – крикнул путник. – Не смей говорить со мной об этом!..

Под брюхом галеона проплывали Фарианские горы, укрытые дырявым полотном тумана, на дуге горизонта едва обозначилась южная оконечность Косогорского хребта, сползающего в долину Старой Прики, от которой пунктиром пробивалась дорога, та, что вела в Анголею караваны, груженные смолой и папирусом. За косогорским подъемом блеснула черная сфера океана, обозначив в отражении звезд частые островки Самутийских архипелагов.

– Покажи мне Анголею, – попросил путник, но палуба галеона плыла на восток над лесом, и мертвый океан глянцевым штилем наползал на шершавый ландшафт. – На север, прошу тебя! Хоть раз пройдем над Анголеей!

– Ты безумен, мой мальчик. Там, внизу, нет ни севера, ни юга, ни солнца, ни дождя, ни пыли, ни облаков – только смерть.

– Один раз пройдем над Анголеей и делай со мной что хочешь.

– Неизлечимый безумец. Ты с младенчества был одержим фантазией и редко замечал, что под ногами нет опоры.

– Давай, – путник протянул руку на звук голоса, – свяжи меня цепью, изуродуй мне спину. Будет еще один драный петух подпирать ворота гробницы. Но учти, я устрою твоим мертвецам такой вселенский покой, что они передерутся за место в аду.

– Ад не вечен, – ответила тень, и искры пробежались волной по его плечам, – после тебя не останется ни гробниц, ни легенд.

– Мне пора возвращаться.

– Ты должен был родиться идиотом, чтобы умирать достойно. Я дала тебе жизнь, и мне не безразлично, как она окончится.

– Известно как. Либо ты отпустишь меня по-хорошему, либо я разнесу в щепки твой галеон. – Он поднял взгляд на посиневшие языки пламени. Палуба гудела под ногами, а вздутый шар слепил глаза, словно остывающее солнце, извергнутое из влаги океана.

– Прыгай вниз, – сказала она, – может быть, ударившись о камни, ты быстрее поймешь, зачем бессмертному крылья.

– Нет!!! – закричал Бароль так громко, что эхо пробежалось по гулким галереям выруба. Он сел на подстилке, уставился в темноту и ощутил, как пот струями стекает на простынь. – Нет, – повторил он и упал на спину, – не оставляй меня. – Он протянул руки сквозь облака, вслед уплывающему кораблю и вздрогнул, когда коснулся ладонью его пологого дна, скользящего под белым шаром небесного паруса. – Не бросай меня одного, – прошептал он. Парус дернулся, словно в порыве ветра, вырвал из руки корабль и нырнул в пустоту.

В утренних сумерках Бароль кое-как выбрался на мокрую веранду и стоял, опершись на перила, пока дождь не смыл с него пот. Он ненавидел сны, ненавидел себя за беспомощную злобу, презирал всех спящих за одну и ту же умиротворенную гримасу, похожую на тихое помешательство. В прежние времена, когда он был суетлив и несдержан, ему ничего не стоило ударить спящего по лицу, не испытав ни малейших угрызений совести. Ко всему на свете он, с горем пополам, стал равнодушен, но первые минуты пробуждения были для него настоящим сотворением мира из хаоса. Теперь, пережив его снова, он с удовольствием разрыдался бы, если б смог. Если б время, глядя на его слезы, повернуло назад. Если б небесные воды не затопили по пояс долину Старой Прики, не превратили реки в моря, а горы в острова. Если б для всемирного потопа на планете не хватало только его слез.

Он вернулся к себе, обтерся тряпкой, не снимая мокрого халата, выволок из-под стола сундук, доверху набитый старыми картами, и стал одну за другой расстилать их на полу. Старый папирус был пропитал маслянистой жидкостью, которая отвратительно воняла раздавленными клопами, но тем не менее позволяла сохранять изображение до мельчайших деталей, разглядеть которые можно было лишь через лупу. Отец, вручая Баролю это вонючее наследство, датировал все, включая просаленный сундук, эрой раннепапалонской Анголеи, окончившейся порядка двух тысячелетий назад. Пока Бароль обшаривал дно сундука в поисках лупы, карты с хрустом сворачивались в трубки, проделывая это с достоинством, как все без исключения древние предметы, попадая в руки к далеким потомкам своих творцов.

Эти карты Бароль, казалось, знал наизусть и, случалось, в день по несколько раз простаивал на четвереньках, раскатывая по ним прозрачные шарики лупы. Казалось, на них не должно остаться ни единой не замеченной им звериной тропы, ни единого холма на равнинах. Карта была исполнена как живописное полотно с безукоризненной топографической точностью, как все, что делали анголейцы. Но каждый раз, осматривая ее в полусумраке своих покоев, Бароль непременно натыкался на что-нибудь новое. То береговая линия слегка изменит очертание, то неизвестная прика окажется там, где прежде не наблюдалась, не замечалась, где лупа ни разу не бороздила ландшафта. "Похоже, я спятил, – думал Бароль, – надо быть слепым, чтобы на знакомой карте не обнаружить старых торговых путей. Или я еще сплю? Или это другая карта?"

Он расстелил на полу скрюченные рулоны папируса, зажег лампу и направил свет с зеркальной полусферы на Анголейское побережье. Пятно осветило трезубец суши, рассекающей северные заливы, Папалонский хребет и череду невысоких холмов, примыкающих к северу Косогорья. "Вот здесь, – удивился Бароль, – в расщелине Папалонской скалы, начиналась дорога на Старую Прику". Зеленая равнина тянулась до экватора, только узкие речки, петляя среди холмов, нарушали ровное полотно. Для верности Бароль еще раз прокатил лупу по границе Анголейских земель и почувствовал приступ удушья, похожий на первое ощущение от прыжка с высоты. "Здесь", – повторил он, но старая дорога, по которой караваны возили в Анголею смолу и папирус, так и не проявилась на зеленом полотне равнины.

Собрав в охапку карты, Бароль обернул их кожаным плащом и волоком потащил на верхние этажи под проливной дождь, как тащат на жертвенник проворовавшегося казначея.

– Ага! Попался! – злорадствовал повар, спускаясь ему навстречу. – Я говорю, ты спишь, а по писарне нечисть шляется табунами...

– Кто шляется? – остановился Бароль.

– А кто у тебя в мешочке? Оно уже дохлое? Отдай, если тебе не надо. – Но, встретив хмурый взгляд Бароля, повар попятился наверх. – Ты спишь, а тут такие свистопляски! Страшно в писарню зайти.

Полог писарни впрямь подозрительно свободно гулял на сквозняке, а напуганный повар, свалив у дверей свежие рулоны папируса, уносил ноги с веранды. Дверь оказалась открытой нараспашку, и Бароль, подняв на стол сверток, огляделся. В комнате присутствовало неладное, будто святая святых фарианского выруба осквернена присутствием чужака. Здесь все пребывало в неведомом доселе оцепенении – стол с разбросанными на нем обрывками рукописей и стены... Даже смола в котле притихла и булькала осторожно. Створка деревянного жалюзи оказалась выбитой, против нее в стене зияла мощная воронка, а осколки каменной пыли тонким слоем присыпали все вокруг.

– Кто здесь? – спросил Бароль, и раскат грома ответил ему гулким эхом. Он вынул из-под скамейки тяжелый и гладкий предмет, величиною с кулак, похожий на толстый костыль. – Металл? – удивился он и ощупал пробоину в стене. – Не может быть.

Пуля, прилетевшая со стороны Старой Прики, заставила его забыть и сон, и явь. Нереальность ее присутствия казалась во много раз серьезнее, чем пунктирные дороги, исчезающие со старых карт. Во-первых, металл был слишком легок для хорошей вмятины; во-вторых, пуля от удара ничуть не деформировалась и, наконец, от выруба до Старой Прики было по меньшей мере двое суток пути, а обратно, на подъем, и того больше. Аппарат, способный запустить предмет на такое расстояние, Бароль не мог себе представить. Даже анголейцы, которые в его понятии были воплощением изобретательности, вряд ли смогли бы смастерить подобное.

– Этого мне только не хватало, – произнес Бароль и присел на скамейку у заваленного хламом стола. Он выложил перед собой предмет, задумался и очнулся от забытья, когда гроза уже отошла от горы, дождь поредел и повар забегал по своей веранде, издавая звериные звуки. Таким способом он оповещал обитателей выруба, что на тропе у подножья горы появился незнакомый объект. Зоркостью он обладал неимоверной, и подозрительностью, достойной сторожевого петуха... "Если б кто-то подкрался к вырубу, – рассуждал Бароль, – то вряд ли уберег бы голову от его длинного половника". Но пробоина в стене и траектория полета снаряда говорили о том, что стартовал сей предмет не ближе чем со староприканской равнины.

– Караван! Караван! – доносилось с нижней веранды. – Что б мне кипятком обвариться, если это не наш караван!

Бароль вышел на веранду и снял с треноги подзорную трубу.

– Неужто Гах научился управлять верблюдами? Взгляни, как идет...

– Вот и я, – отозвался повар, – гляжу и не могу понять, то ли наши, то ли не наши?

Караван летел в гору, не касаясь тропы. Дромадеры шли бодрой рысью, голова к хвосту друг за дружкой, так легко, словно не чувствовали подъема.

– Они к полудню будут здесь, Бароль! Клянусь, тут нечисто... Должно быть, их искусали шмели, – повар задрал голову вверх, прикрывшись от дождя широким рукавом халата. – Шмелиный яд хуже лихорадки: обопьются водой, животы распухнут, мухи в хлеву заведутся. Зачем? Ни к чему это здесь. Прикажи держать караван в Старой Прике. Там лишняя зараза не навредит. Весь выруб от них провонял. Прикажи плешивых дромадеров сюда не таскать, не то я накину петлю на каждого...

– Накинь петлю на свой язык, – приказал Бароль, – подай мне плащ с капюшоном и ключ от ворот.

В полдень экспедиция проходила по нижней площади. Погонщик отдал честь Баролю у порога верблюжатни и поднял вверх рукоятку хлыста, намекая на полный порядок. Промокшие до костей и навьюченные выше горбов дромадеры один за другим проследовали мимо него. Но Бароль был сдержан, хладнокровен, считал отменно и, даже застигнутый врасплох, был в состоянии отличить головы своих подданных от кожаных мешков, торчащих над седлами. Хоть слева направо, хоть справа налево, как ни крути, на две головы больше чем надо.

– Ха! – скомандовал погонщик, и тяжелые тюки упали вниз, вслед за ними с седел спустились наездники, и в душном хлеву началась привычная суматоха. За горбы держались лишь двое коротышек в зашнурованных капюшонах, прицеливались пятками в спущенные стремена. Сама манера спускаться выдавала новичков – такая церемонная и обстоятельная, что, будь Бароль не местным вельможей, а смотрителем верблюжатни, он непременно предложил бы им лестницу с широкими ступенями.

– Кто их сюда притащил? – спросил Бароль, и пришельцы с седел попадали прямо на колени. Но лиц не открыли и голоса не подали, пока за их спинами не встал заступник Саим, взяв на себя ответственность за появление в вырубе незнакомцев.

– Это староприкане, – объяснил он, – в низине не осталось ни души. Логан заперся в молельне. Вода уже закрыла фундамент. Эти правоверные альбиане рассказывают невероятные вещи.

Правоверные поклонились и приложили руки к глазам, прося разрешения остаться инкогнито.

– Пусть говорят.

Гости не пожелали подняться с колен и затараторили, перебивая друг друга:

– В долине несчастье, Бароль.

– Пропадают люди. Уходят в сторону Косогорья и с концами...

– Уходят в Босианские леса и тоже... с концами.

– К тебе на гору никто не идет. Говорят, ты сажаешь альбиан в смоляные бочки...

– Говорят, ты приносишь в жертву души правоверных, чтобы откупиться от молний, которые гуляют над твоим вырубом.

– Вся низина уже... – гость хлопал ладонью по каменным плитам площади, что означало "хуже некуда".

– А в грозу...

– А в грозу в Старой Прике видят тамаципов – двух верблюдов с человеческими головами.

– И мы решили...

– Что в бочке со смолой вам самое место, – перебил их Бароль. Староприкане напугались и пригнули головы. – Никак, винные погреба размочило? – смеялся Бароль. – Сырой рыбой надо закусывать, чтобы не мерещились тамаципы.

– Не злобствуй, Бароль, – чуть не плакали незнакомцы, – из Старой Прики бегут. Логан не подпускает к молельне. Наши жилища затопило...

Бароль извлек из кармана пулю, и староприкане оттопырили капюшоны, чтобы взглянуть, не лежит ли на ладони фарианского вельможи какая-нибудь панацея от их нескончаемых бед.

– Чье изделие?

Незнакомцы опешили.

– Неизвестно...

– Мы такое не делаем.

– А что вам известно, кроме того, что здесь можно сытно поесть и поспать на сухих подстилках?

Гости оживились и, подпихивая друг друга локтями, стали излагать свои достоинства:

– Нас учили искать целебные камни. Я чую, а он – выкапывает ногтями, – говорил один, другой активно поддакивал.

– Можем посторожить верблюдов, расколоть орех, не повредив сердцевины...

– Можем заговорить выруб от молнии.

– Пустишь в молельню – наведем порчу на всех врагов.

– Можем, если надо, аккуратно вырезать глаза...

– Травы знаем, но сушить их теперь негде.

Бароль удивленно поглядел на высокого фарианина, стоявшего за спиной пришельцев.

– Спаси нас боги, Саим! Да они мастера на все руки!

Саим усмехнулся.

– Староприкане спятили от страха, – объяснил он, – думают, что слепцы лучше слышат богов. Повыкалывают глаза и шляются по болотам. Мешок глаз лекари меняют на старые лодки. Нам "за так" предлагали, только чтобы ты не терроризировал отшельников.

– Я? – еще больше удивился Бароль. – Отшельников?

Ворота верблюжатни закрылись на засов. Внутри послышалась злобная возня – не иначе как повар в знак презрения плюнул в чан со свежей смолой. Это презрение он питал ко всем без исключения предметам, которые нельзя употребить ни в качестве пищи, ни в качестве отравы. Поэтому момент разгрузки каравана был одним из самых драматических, чреватых междоусобными сварами.

– Этих ореховых лекарей – в подпол, – распорядился Бароль, – и с первым же верблюдом пусть убираются прочь. – Он завернулся в дождевик, направился к лестнице и Саим, загадочно улыбаясь, последовал за ним. – Чего тебе еще? – обернулся Бароль, и улыбка Саима стала еще более загадочной...

Саим был самым бесполезным существом выруба – это мягко сказано. Он был самым ленивым, недисциплинированным, и единственное, что поднимало его по иерархии над поваром, – это давние дружеские отношения с Баролем, которые не прекращались несмотря ни на что. Их представили друг другу пятилетними мальчишками, когда отец Бароля, унаследовав титул главы Фарианских земель, привез сына из монастыря, чтобы матушки не забивали его неокрепшие мозги эстетическими науками. К тому времени дядька Саима в жесточайшем соперничестве отвоевал себе пост главного магистра-богомола и отослал своего племянника с глаз долой, подальше, в высокогорный выруб, куда переселялась фарианская знать. После эпидемий Старая Прика кишела сбродом из всех окрестных провинций, но главному магистру-богомолу, коим стал тогда еще молодой и безмерно честолюбивый Логан, море было по колено, гора по пояс и единственный отпрыск его брата – наследник рода был пристроен на роскошное довольствие. Маленькому Баролю с той поры было не одиноко, маленькому Саиму сытно, а магистр Логан тихой сапой перетащил Старую Прику из-под вселенского нейтралитета под протекторат Фарианских земель.

– Сколько раз тебя просил, умолял не тащить сюда всякий сброд, – сердился Бароль. – Придется им выколоть глаза, чтобы позабыли дорогу в выруб.

– Да брось, нашел из-за чего расстраиваться. Лучше спроси, какой я сюрприз тебе приготовил?

– Еще один сюрприз?

– Ты будешь гордиться мной.

– Не думаю, но раз принес – показывай.

– Уже несу... – Саим пустился вниз по лестнице. – Иди к себе, я мигом...

Не успел Бароль закрыть за собою дверь апартаментов, как голова Саима уже мелькнула за створками жалюзи.

– Взгляни... – он втащил с веранды нечто, до самой макушки укутанное в мокрую мешковину. Это нечто едва держалось на худеньких ножках, обутых в огромные шнурованные сапоги, похожие на те, в которых расхаживали босиане, когда еще были похожи на людей, а не рыскали по дремучим лесам в поисках человечины. Саим стащил мешок с добычи и толкнул навстречу Баролю молодую особь с нежными, женскими чертами лица, подстриженную на манер юноши, переживающего нашествие вшей. – Девица! – с гордостью произнес Саим. – Я сам ее нашел.

– Ты выменял ее у босиан на моего человека, – поправил его Бароль.

– Нет же. Я выменял ее на босианина-проводника. Он бы и сам сбежал. Убей, если не веришь! – он театрально шлепнулся на колени, но, увидев, что этот спектакль на Бароля впечатления не производит, поднялся и подошел, чтобы сказать ему на ухо то самое сокровенное, ради чего он, собственно, превратил в триумф очередной смотр трофеев. – Она анголейка. Пусть Борщ ошпарит меня кипятком, если это не так.

– Теперь каждый голодранец мнит себя анголейцем, – ответил Бароль и оглядел девицу строго по порядку от чубчика до ботинок. – Где ж нынче шнурованные башмаки добывают?

– Это сапоги брата, – ответила она без тени смущения и почтения, будто таинство происхождения сапог ей гарантировало гостеприимство хозяина.

– Может, у тебя имя есть?

– Янца.

– Все-то у нее есть, – проворчал Бароль, – и имя, и сапоги. Зачем увязалась за караваном?

– На твои глаза посмотреть, Бароль.

– Посмотрела? – Янца стыдливо уставилась на грязную лужицу, которая натекла с ее роскошной обувки. – Вернешь ее в монастырь, – приказал он Саиму, – и впредь...

– Она никогда не жила в монастыре, – взмолился Саим, – пожалуйста! Ее плеткой в монастырь не загонишь. Ты не знаешь, что это за девка! Всю жизнь дрессирует гончих верблюдов. Видел, как шел караван? Это она... Посмотри, что у нее на шее, – только отменные погонщики знают секрет "верблюжьего венка". – И действительно, тощую шею Янцы обвивал венок из сушеных трав с черными коробочками мака – тот самый оберег, без которого ни один дрессировщик не рисковал подходить к дикому зверю; тот самый букет, вымоченный в неизвестных отварах и высушенный на первом пуху новорожденного верблюжонка, за который любой погонщик отдаст караван с грузом и седоками в придачу. В прежние сухие времена обладатель такого "амулета" мог за год сделать королевское состояние.

– У меня нет ни одного гончего верблюда, – отрезал Бароль.

– И не надо. Она из тяжеловоза сделает скакуна. Мы из Старой Прики добрались сюда за сутки. Ты не представляешь!..

– Хватит! – Бароль еще раз недоверчиво осмотрел Янцу. – Имя-то не анголейское...

– Брат побоялся мне давать анголейское имя.

– Конечно, как же... Может, брат тебя письменным языкам обучил?

– Брат был погонщиком, – оправдывалась она, – погонщики не ссорятся с богами.

– Никаких дамских почестей тебе здесь оказано не будет, но имей в виду...

Саим подпрыгнул от счастья и сделал сальто в воздухе, но, прежде чем ноги снова коснулись мокрой циновки, Бароль успел-таки испортить ему настроение.

– ... до первого каравана в сторону монастыря. И учти, если в вырубе появятся вши – лично вымочу ее в ядовитом растворе. Раз в день будет намыливаться целиком и стоять под водостоком. Слушаться – только меня. Найди ей пустую комнату подальше от моих глаз.

Янца хитро улыбнулась, будто припрятала в мешке парочку вшиных особей, вышла на веранду и загрохотала вниз по лестнице своими огромными башмаками. Саим, повинуясь неведомому доселе инстинкту, устремился было за ней, но был тут же схвачен за длинные волосы.

– Останься.

Физиономия Саима все еще сияла от счастья.

– До первого каравана в сторону монастыря, – напомнил ему Бароль.

– Какого монастыря? Очнись! Там сто лет уже нет ни души. Одни бродяги да беззубые бабули. Туда приличные мужчины дорогу забыли. Одни дегенераты да извращенцы туда шляются. О каких дамских почестях ты ей намекал? Она и знать не должна, что это такое.

– Дорогу сюда она тоже не должна была знать, однако ты посадил ее управлять караваном.

– Ты меня убиваешь! – воскликнул Саим. – Собрался снаряжать экспедицию в Анголею, а погонщики тебе не нужны! Кто поведет? Гах? Он не знает, как разместить в седле свою толстую задницу!

– Я не могу посылать девчонку на край света!

– Ты не видел, что эта девчонка с дромадерами вытворяет!

– Пройтись по склону от выруба до Старой Прики я и сам могу. У меня не так много людей, чтоб каждый день менять погонщика. Караван из Анголеи должен вернуться. Ты меня понял?

– Ты не видел, как караван шел по равнине. Клянусь, не касаясь травы! Она пятерых верблюдов заставила идти иноходью, а когда Фальк заметил на тропе гадюку – верблюды пролетели мимо раньше, чем та успела открыть пасть!

– Все! – рассердился Бароль. – Ты меня заболтал, как последний молельник. Не желаю ничего слышать. Девчонка не ссорится с богами – значит, в Новой Прике ей не место.

– Ты не так ее понял... То есть, она не это хотела сказать.

– Все! – повторил Бароль и нахмурил брови. – Спускайся вниз, поторопи их с разгрузкой и пусть поднимутся в писарню Махол, Хун, Фальк и Олли.

– А я? – застыл на пороге Саим.

– И ты, куда ж тебя девать...

То, что характер Бароля портился от сырости, замечали все. Даже в Босианских лесах то и дело пробегали слухи, что синеглазый монстр, засевший на горе, год от года звереет. По утрам вместо молитвы он богохульствует и чернословит; в дар богам посылает семена ядовитых кактусов, а на завтрак выпивает стакан крови задушенного младенца. "В этом создании, – сплетничали босиане, – скопилось столько яда, что, если его кровь прольется на руку убийцы, рука покроется зловонными язвами и отгниет по самое плечо".

Отдав распоряжение насчет обеда, Бароль еще раз был вынужден прослушать душевные излияния повара, которые на этот раз посвящались отвратительному качеству пищи, привезенной из низины, и Фальку, который больше упражнялся в хамстве, нежели в инженерном творчестве, и унижал поварское достоинство непристойными кличками, чем напрочь отбивал охоту готовить обед. Все это повар излагал медленно, но крайне сумбурно, стоя над котлом в кожаных перчатках, натянутых до локтей. Это могло свидетельствовать лишь об одном: он опять готовил яд, притом, судя по размерам посуды, на всех. Это зрелище Бароль стоически вынес и лично спустился в верблюжатню, чтобы убедиться, что смола, оплеванная поваром, на этот раз отменного сорта. Пару липких лепешек он захватил с собой на экспертизу, но до писарни не дошел, а прилип к подзорной трубе и долго всматривался в туман, стоящий над староприканской долиной.

Повар беспокоил его не первый год, можно сказать, все время их совместного обитания, а так как в вырубе он появился задолго до рождения Бароля – избавиться от него было делом нешуточным. Во-первых, злачные места в округе повар знал, как собственные кастрюли, и ему ничего не стоило, собрав войско озлобленных доходяг, двинуться войной на Фарианскую гору. Чего уж точно не хватало в вырубе, так это чесоточной заразы, и если в низине каждый чесался сам по себе, то повар без склок и пакостей жить не умел. Во-вторых, недели не проходило, чтобы он не собирал вокруг себя митинг, чтобы пожаловаться на жизнь вообще и на Бароля в частности. Бывало, расходился до хрипоты, а кожаные перчатки, в которых он работал с ядами, случалось, не высыхали месяцами. В-третьих, этот самый несчастный повар недурно работал; съедобно готовил из чего придется; катал папирус, а благодаря его искусству ядоварения все паразиты, от крупных грызунов до мелких клещей, если и заводились в вырубе, то моментально изживались. Однако главный ядовитый подвиг своего подданного Бароль запомнил надолго. Подвиг заключался в особо изощренном отравлении семи фарианских вельмож, в числе которых был отец Бароля. Особая изощренность заключалась в том, что они отравились синими плодами аристократического райского дерева, росшего на веранде отца, и никоим образом не вызывавшего подозрений в силу полубожественного происхождения, если б не одно обстоятельство. Незадолго до трагического события повар усердно поливал его корни зеленоватой водой и отвратительно улыбался, возвращаясь с пустым ведром на кухню. При этом кожаные перчатки были натянуты до самых ключиц.

Первое, что сделал Бароль, приняв титул отца, это лишил повара имени, тем самым лишив его покровительства фарианского бога. Имя за давностью лет никто и не помнил. Кажется, его звали Бощаран. От полного падения Бощарана спасло его уникальное ремесло, и, вместо того чтобы стать никем, он стал называться поваром. На "поваре" в последствии наросло несколько непристойных кличек, в которых без устали упражнялись Фальк и Саим, это отчего-то сильно возбуждало их творческое воображение и время от времени вознаграждалось синяками от поварешки. Наиболее удачная кличка принадлежала авторству Фалька, да и весь выруб затем тайком называл повара не иначе как Борщ. Честолюбие Борща было не просто унижено, а втоптано в грязь, однако его уникальному таланту ядовара это ничуть не вредило, если не сказать, напротив, шло на пользу.

– Ах, чтоб тебя ошпарило! – донеслось с поварской веранды. – Слушаться будешь только меня! – и Бароль с трудом удержался от удовольствия запустить камешек в откормленный затылок повара. – Вшивое отродье! – бесновался повар. – Не смей входить сюда в башмаках! Сегодня же прикажу держать тебя в верблюжатне!

– Бароль! – старался перекричать его Саим. – Он мыло не дает! Даже на веранду не впускает.

– Боги милосердные, – вздохнул Бароль, – как вы мне надоели.

– Скажи, чтоб не смел руки распускать! Она же все-таки женщина!..

В просторной писарне, среди рукописей, чернил и деревянных табличек, позволялось жить одному лишь старому Махолу. Дед Махол был единственным приличным писарем, последним чистопородным анголейцем, которого Бароль в юношеские годы с дракой, скандалом и непомерным выкупом выменял у самутийских купцов, торговавших корабельной снастью на восточном побережье. Махол был безрук, чуть слеповат, чуть глуховат, еще в те благословенные времена ему было порядка ста лет, но Бароль знал, что не прогадает. Так и вышло. Дед окреп, отъелся и мало того, что вспомнил о своем благородном происхождении, еще и взялся обучать письменной грамоте невежественных фариан. Да и сам писал не хуже прежнего, зажав кисточку во рту. Притом его слог был на удивление емким и лаконичным, в отличие от местных фарианских графоманов. Как-то на спор старик уложил в две строки сказку Саима, которую тот унаследовал от деда и на которую тонкой поэтической натуре фарианина, страдающей патологическим словесным недержанием, потребовался целый рулон папируса. А сказка была такова: "Когда-то альбиане жили в раю. Рай был плоским, и альбиане, расплодившись, стали бегать повсюду. Тогда боги, чтобы творения не путались у них под ногами, взяли плоский рай, слепили из него шарик и забросили в небо". С тех пор Бароль особо бережно стал относиться к анголейскому старику и к переписи текстов с черновика папируса на чистовик древесины никого другого не подпускал.

Едва Бароль успел поставить на середину стола свой металлический трофей, как в писарню ввалились запыхавшиеся Фальк и Рыжий Олли. Ни слова не говоря, они повисли над столом, не торопясь прикасаться к диковинному предмету.

– Что скажешь, инженер? – толкнул Бароль Фалька.

Фальк повторил взглядом траекторию снаряда от пробитого жалюзи до дыры в стене и, взяв его в руку, попытался подбросить, но снаряд чуть не упал ему на ногу и гулко грохнул о деревянный настил, – снаружи можно было подумать, что здесь по меньшей мере обвалился потолок.

– Я думаю, – начал Фальк, – если взять крепкую литую трубу из такого же металла высотой примерно как три Бароля, засыпать на дно порох и отойти подальше... – из Старой Прики оно сюда долетит.

– Ты видел в Старой Прике трубу высотой в три "бароля"? – усомнился Рыжий Олли. – Ты видел где-нибудь металл, который не сплющивается о камень?

В дверях писарни возник встревоженный Хун.

– Подойди, – пригласил его Бароль, – полюбуйся.

Хун отобрал у Фалька снаряд и, ни слова не спросив, облапал его блестящую поверхность, то принюхиваясь, то пробуя на зуб.

Фалька и Хуна Бароль пустил в выруб не так давно. Один из них был строителем, другой корабельщиком, вместе они строили суда не хуже самутийских, но как им это удавалось, не понимал никто, потому что основное количество времени и сил они тратили на ругань между собой. Из этой ругани следовало, что оба они ленивы, бездарны, безруки, косы на оба глаза и тупы по природе. Это отнюдь не соответствовало действительности, и Бароль, послушав их деловые переговоры, принял решение обоим завязать рты. Тут-то они начали понимать друг друга без слов, и работа, что грозила затянуться до потопа, пошла на удивление быстро. Оба инженера, по большому счету, были самоучками, их письменная грамота сильно отличалась от грамоты Махола, годилась только для чертежей. В выруб их привел злой рок, тот самый рок, затопивший долину Прики, где стало бессмысленным любое строительство. Сначала их наняли самутийцы строить дамбы на восточном побережье, но вскоре поняли, что дамба не спасет их материковые судоверфи, погрузились в свои быстроходные лодки и отчалили в неизвестном направлении. Двое неприкаянных инженеров бесцельно слонялись по побережью, потом безуспешно пытались обнаружить признаки цивилизации вдоль бывшего русла реки, разлившейся между Фарианскими землями и Косогорьем. Но, не обнаружив ни души, вернулись в Старую Прику, которая в те времена считалась самым многолюдным местом вселенной – на пять хибар с размоченным фундаментом и прогнившей крышей можно было встретить одного невменяемого поклонника вселенского апокалипсиса, который, указывая в сторону Фарианской горы, рассказывал о том, как ублюдочные потомки Андроля Великого довели небеса до слез.

– Это прилетело оттуда и стукнулось вон туда, – пришел к выводу Хун.

– Гениально! – восхитился Бароль. – Теперь так же конкретно объясни, откуда и каким образом оно вылетело.

– Это необъяснимо, – признался Хун и уважительно поставил снаряд в центре стола, – нереально. Уверен, объяснения этому быть не может.

Глава 2

Круглый поварской котел возвышался на треноге посреди обеденного стола, постанывал и поскрипывал, словно под крышкой томились все ночные привидения Босианского леса. Янца от испуга потеряла аппетит.

– Вы как дикари, – поморщилась она, – все вместе из одного котла. Может, и в отхожее место толпой ходите? – Присутствующие вели себя сдержано, если не сказать сосредоточенно, будто читали молитвы перед пустыми тарелками. Бароль перемешал еду в котле и подал повару первую порцию. – Это же неприлично.

– Жить хочешь, – ответил Саим, – привыкнешь.

Обитатели выруба замерли в ожидании, пока повар набьет свою утробу. Саим же, закрыв глаза от нетерпения, тихонько завыл старинную монастырскую песенку, в которой черная грозовая туча, похожая на пороховую бочку, гонится за главными лирическими героями, обтирая брюхом острые скалы...

– Какая мерзость, – скривилась Янца, – усаживаясь между Саимом и Баролем, – еда – это интимное дело каждого альбианина.

Саим прервал песню на середине куплета.

– Наверно, брат тебя пас вместе с верблюдами? Учти, на этих камнях трава не растет. Было одно дерево, и то Бароль срубил.

Повар поперхнулся, и аппетит Янцы испортился окончательно. Небо тем временем посветлело и дождь, зарядивший на сутки, прекратил барабанить по козырьку веранды. В столовой воцарилась светлая тишина, изредка нарушаемая чавканьем повара; такая чистая и непривычная, что начинала действовать на нервы.

– Кажется, боги оставили нас в покое, – предположил старый Махол.

– Надолго ли... – вздохнул Олли и нервно забарабанил пальцами по деревяшке стола, подражая дождевым каплям. – Верблюжьи тамаципы... верблюжьи тамаципы, – повторял он, – ингурейцы, что ли? Что им делать в Старой Прике?

– Видения, – ответил Фальк, – может, самутийцы вернулись Прику жечь? Может, задумали принести ее в жертву, чтобы океан отступил от архипелага?

Олли перестал барабанить пальцами, и тишина вернулась...

– Не думаю, – сказал он, – у них ни одной намоленной прики. Они должны Логана почитать выше богов, если, конечно, сами не конченые дураки. Боюсь, архипелага у них скоро не будет.

– Я сам видел, – настаивал Фальк, – как самутийцы сжигают дотла корабли под проливным дождем, но чтобы запустить железяку с такой мощной траекторией?..

– Не иначе как дядька Логан договорился с богами, – сказал Саим, – кроме него, некому. Я тебе говорил, – обернулся он к Баролю, – надо его принять. От одного богомола вреда не будет. – Но Бароля занимала другая тема.

– Я все думаю, кого мне напоминает эта девчонка? Уж не самутийских ли она кровей? – Янца опустила глаза в пустую тарелку. – Имя-то самутийское. Сегодня же запру ее в молельне, пусть просит своего покровителя, чтобы перестал заливать нас.

После этих слов присутствующие залились хохотом, все, кроме Янцы, и задумчивого смуглого юноши с внешностью босианина, который сидел напротив нее. Даже старикашка Махол разинул беззубую пасть и несколько раз кашлянул, чтобы поддержать компанию. Янца поджала губы, не отводя взгляд от тарелки.

– Я анголейка, – сказала она сердито. – Хохот прекратился. Рыжий математик снова забарабанил пальцами по столу. – В наших краях за анголейское имя руки отрубали, и грамотным и недоучкам. А руки погонщика дорого стоят. – Она обвела взглядом присутствующих и едва удержалась, чтобы не расплакаться. "Сборище скота! – сказал ее красноречивый взгляд. – Вы были для меня больше чем боги, а стали меньше чем свиньи. В одном верблюде больше разума, чем в ваших дремучих головах!"

– Кстати, о верблюдах, – вспомнил Бароль, и у Янцы екнуло сердце. Брат рассказывал ей всякие чудеса о вельможах династии Андроля Великого. Об их способности угадывать мысли, о пророческих снах, необыкновенной силе и будто бы особом отношении с богами, которые в самые страшные минуты гнева с фарианской знатью предпочитали не связываться. – Завтра спустишь в долину наших ореховых гостей. Заодно посмотрим... Сможешь поставить в упряжку молодняк – разрешу водить караван.

– Я поставлю в упряжку любого верблюда, даже дикого.

Новый взрыв хохота оборвал ее на полуслове. На сей раз не смеялся лишь повар и то потому, что закладывал в рот очередную ложку похлебки.

– Анголейка на диком верблюде, – пропищал Олли, вытирая слезы, – воистину такое зрелище способно остановить потоп.

– Может, она прилетела с неба?.. – произнес смуглый юноша и его лицо озарила загадочная улыбка.

– Брось, Гарф! – возразил Олли. – С каких это пор самутийцы падают с неба?

– Нет, – сказал юноша, – железная пуля. Если в долине нет умельцев, она могла прилететь только с неба.

Тишина снова заполнила пространство едальни. Первые капли нового дождя едва-едва пробивались сквозь светлый туман, и разговор медленно перетек от самутийских достоинств к провинностям невидимых небесных хулиганов. Ярость в душе Янцы обретала колоссальную силу. Она чувствовала, что сходит с ума и сейчас непременно натворит неприятностей, если, конечно, Бароль, опередив подлый замысел, не убьет ее взглядом. Брат предупреждал: портить настроение фарианам – последнее дело. Но и терять достоинство ни в коем случае нельзя, ибо это единственная сила, способная удержать погонщика между двух горбов, не дать опуститься до похлебки из верблюжьего корыта.

Чтобы не расплакаться, Янца сжала кулаки и стиснула зубы так, что кровь в висках остановилась, а в затылке раздался звон, переходящий в пронзительный свист. Он становился громче, ближе, и только Янца успела упасть лицом в пустую тарелку, как толстый снаряд, пробив жалюзи окна, с грохотом долбанул стену, срикошетил в свод потолка и, подняв клубы каменистой пыли, угодил прямо в котел, где и затих, издав зловещее шипение.

– Говоришь, с неба? – хмыкнул Бароль. – С неба – да в потолок? – он извлек половником пулю вместе с овощами и каменной крошкой, выложил ее на стол и поднял свою тарелку. – Что ж, хвала богам, что не по голове.

– Хвала богам... – неуверенно повторили собравшиеся и потянулись к котлу.

Походный дождевик с капюшоном Янце оказался длиннее на голень и так широк, что под ним свободно могли разместиться оба ореховых лекаря, но Бароль оставил их в погребе на соломе.

– Без Логана не возвращайся, – строго-настрого наказал он Саиму, устроившемуся на заднем седле. – Передай, дескать, Бароль раскаивается... за прошлое. Скажи, что ничего такого больше не повторится.

Когда Гах-верблюжатник попытался подсадить Янцу в седло – отнюдь не из традиции дамских почестей, а только в силу профессиональной привычки, – она оскорбилась, словно ей предложили непристойное, растолкала провожающих и взлетела на трехметрового дромадера так лихо, что животное от неожиданности присело и сплясало на месте, перепрыгивая с задних лап на передние, будто утрамбовывая на себе сыпучий груз. Саим чудом удержался за ремень подпруги. Янца же, ни на секунду не вынув рук из-под плаща, не притронувшись к хлысту и поводьям, уперлась башмаками в мохнатые бока, и верблюд рванул к воротам со всех копыт, унося на себе замотанные в плащ безумные глаза Саима.

– Эй-эй-эй-эй! Поосторожнее! – успел крикнуть Гах. – Этот, чего доброго, сбросить может!

Но резвый дромадер уже слетел с площади и грохотал копытами вниз по склону, опережая собственное дыхание.

– Если она не притормозит у Прики, – заметил Фальк, – Логан будет иметь на ужин огромную мясную лепешку и не скоро пожалует на твои харчи.

Бароль только и смог что цокнуть языком.

– Сколько живу, а такого еще не было...

– Такого! – подтвердил Гах. – Чтобы зверюга из стойла под дождь, да с такой прытью!.. Боги! Женщин надо держать в монастыре на привязи. Если они разбегутся – конца света не миновать.

Поднявшись к себе на веранду, Бароль надолго застыл у подзорной трубы. Верблюд скрылся в сгустках тумана; новая грозовая туча уже испускала в долину шлейфы дождя, да ветер свистел по открытым галереям выруба...

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ (10-я Книга Искусств)

Естественные фактуры

Первое и самое важное, что надо сделать, приступая к изучению 10-й Книги Искусств, – это напрочь забыть о шкале Дуйля. Попросту вычеркнуть ее из памяти. Это следует сделать по многим причинам: во-первых, Дуйль был скорее инфоинженером, нежели фактурологом и изучал фактуру преимущественно в контексте основной специальности. Что позволило ему уложить свое глобальное понимание фактур в систему универсальную, но далеко не исчерпывающую и во многом спорную. Во-вторых, проще построить десятки новых схем, чем разобраться, где и зачем Дуйль, намеренно или случайно, допускал неточности; в-третьих, ничего универсального в общей фактурологии нет и быть не должно; и, наконец, в-четвертых, если мы дошли-таки до этой страницы – значит, из шкалы Дуйля уже выросли, кое в чем разбираемся получше Дуйля и желаем отойти как можно дальше от навязчивых стереотипов.

Эти "основы фактурологии", как и предыдущий "учебник", построены главным образом на аритаборских адаптациях Книг Искусств, поэтому фактурология имеет сплошь бонтуанскую подоплеку. Здесь не принято выстраивать универсальных схем на конкретном материале, поэтому начнем с фундаментально-абстрактных основ, таких, к примеру, как "естественная фактура".

Всю науку фактурологию можно разделить на три логических этапа:

1. Протофактурный – где физика, химия, астрономия, мадистология и прочая чертовщина актуальна в большей степени, чем история и социальная психология.

2. Фактурный – развитие, которым мы, собственно, занимаемся.

3. Постфактурный – паразитирование и деградация, заканчивающаяся так называемой "предельной цивилизацией", которой мы тоже займемся непременно.

Чтобы вникнуть в парадокс самого понятия "естественная фактура", стоит обратиться к первому этапу и вспомнить, что в прошлой тетради происхождение белковых структур так и осталось на совести молнии, пронзающей глубины океана. Уверовав в нее, мы избавились от многих томов логических доказательств, почему этого не может быть, и поставили следующий вопрос на повестку дня: с какого момента начинает существовать естественная фактура? С одноклеточной амебы или с первого акта коллективного труда, не обязательно под красным знаменем, главное, чтобы стоя на двух ногах и соображая, как лучше запустить камнем, чтобы мамонт как можно быстрее оказался на обеденном столе.

Определенно наука Ареала не оперирует такими категориями, и самый опытный фактуролог точно не определит ни один переходный этап человеческой цивилизации, руководствуясь исключительно человеческими впечатлениями. Для таких вещей существует некий беспристрастный индикатор, именуемый мутационно-векторной сеткой (МВС!): ввел данные, и с закрытыми глазами стало понятно, что к чему, а заодно исчез эволюционный провал между протофактурой и цивилизацией. Но если открыть глаза – все ясно без МВС!, потому что единственным критерием на все времена здесь была и будет субстанция личности – первая проба микрополярных включений. Не важно, какого качества и в каком биотипе оно впервые произошло: если вы тронули насекомое и оно убежало – не сомневайтесь, микрополярное включение есть. Фактура налицо. Если нечто, не важно какого происхождения, способно реагировать, адаптироваться, репродуцировать, не говоря о том, что кусаться, лягаться, плеваться, – все в порядке.

Что же касается мутационно-векторной сетки – она способна констатировать включение, как таковое, определять его перспективы, направления развития, качества и условия, а также существенно расширять диапазон всего перечисленного, если протофактурные кондиции это позволяют. Сие понятие хоть и называется сеткой – примитивному графическому выражению не поддается в силу своей динамичности и многомерности. И здравомыслящий фактуролог никогда не станет приводить МВС! к упрощенному универсалу, видя восклицательный знак на конце и прекрасно понимая, что он обозначает.

Под категорию "фактура" в МВС! могут попасть ботанические экземпляры. Их отличие от популяции насекомых состоит всего лишь в способе микрополярных включений – ориентации субстанции личности; в том, как ведет себя особь или популяция в структуре МВС! в условиях конкретной астрофизической координаты. Заканчивается же категория "фактура" лишь после того как МВС! начинает засоряться всякого рода искусственными включениями в микрополярную среду. Как правило, это грубые компьютерные технологии с мощной информационной подпиткой, характерные для переходного этапа к постфактуре. Естественная мутационная схема от этого теряет баланс и стабилизируется в мертвой точке. С той поры развитие конкретного вектора можно считать завершенным.

Может быть, странно рассуждать о субстанции личности дерева, но только на первый взгляд. Это, по убеждению фактурологов, одно из самых прочных микрополярных включений. Оно так жизнестойко, что новое дерево может произрасти из отломанной ветки. Но как раз у самых прочных включений есть один глобальный изъян – они практически не подвержены мутации. Все, на что способна береза, – это стать карликовой в условиях тундры, "корявой клячей" в эмиграции и "холеной красавицей" в условиях родной природы. Она не уйдет в моря, отрастив плавники, и не отправится в космос на поиски лучшей доли, поскольку ее земная доля локализована, стабильна и самодостаточна. Оптимальный мутант тот, кто висит на волоске от смерти, не имея ни прочных корней, ни острых клыков, при том что медленно бегает. Естественно, гуманоидоподобное существо тому классический пример. Вовсе не потому, что из отрубленного пальца не вырастет новый гуманоид, а исключительно благодаря своей уязвимости, которая увеличивает способность к мутации пропорционально увеличению риска. Дисбаланс пропорции в пользу риска приводит к гибели, зато малейшее отклонение в сторону выживания дает толчок развитию уникального феномена, который в фактурологии называется "реактивный мутаген", или "экстрамутаген" – в классической информатике Ареала.

Но не будем сильно удаляться от темы. Лучше попробуем провести черту между протофактурой и началом цивилизации так, как этого требует классическая земная наука. Хоть само понятие черты будет условным. Не каждый фактуролог станет искать достойный ответ на "земные" вопросы. Задавая их, вы, вероятнее всего, подорвете свой авторитет, и он вообще прекратит обсуждать с вами профессиональные темы. Традиционная фактурология считает критерием начала фактуры попадание в МВС! Я по-прежнему считаю таким критерием субстанцию личности, хоть и признаю – моя точка зрения необъективна. Главный нюанс различия двух взглядов на одну проблему заключается в том, что в МВС! мутирует даже сама астрофизическая структура. В дебрях этого глобального процесса нормальному человеку делать нечего, потому что им занимается страшная наука ФПГ! – фактурология пространственной гарвалистики, к которой мне ни с какого боку не подступиться. Мы же на периферии этой науки ограничимся примитивной гарвалистикой, в которую вполне вписываются экстрамутагенные свойства фактур. И, рассматривая естественную фактуру, ни за что не вылезем за планетарные масштабы. Только уточню мимоходом, что условия возникновения естественных фактур в классическом варианте охватывают скорее миниатюрные зоны, "пояса" галактик, схожие однотипные фрагменты астрофизических построений, поэтому возникновение единственной в мироздании планеты, пригодной для жизни, – чистейшая антинаучная фантастика.

Несмотря на то, что МВС! до некоторой степени закрывает собой "черную дыру" под названием "возникновение жизни из ничего" (примерно как картина закрывает пятно на обоях), вопрос о курице и яйце остается по-прежнему актуальным. Дело в том, что до возникновения серьезных фактурологических наук Ареалу были известны случаи так называемых псевдоестественных фактур. Когда вполне, казалось бы, самостоятельная цивилизация не умышленно, а то и по нелепой небрежности, оказывалась порождением другой цивилизации, стоящей на порядок выше во временной координате. Это похоже на феномен "нечаянного папаши", природа естества, понятное дело, знает своих детей, а "отец", случайно погостивший на ее территории, может и не догадываться, кому передал по наследству свой генофонд.

Первые же специальные исследования в этом направлении увенчались настоящей сенсацией. Оказалось, из всего каталога естественных фактур, известных на тот момент, порядка 90% псевдоестественного происхождения и 10% – под большим вопросом. То есть абсолютной гарантии Естества не было нигде. Фактурологи вышли из положения просто: они абстрагировались от приставки "псевдо" и сохранили каталог без изменения, руководствуясь при этом почти аритаборским тезисом, что случайность – есть закономерность высшего порядка. И лишь по прошествии времени, с появлением теории МВС! и науки ФПГ!, самые дотошные поборники истины, проанализировав оставшиеся 10%, извлекли из недр хаоса еще один принципиальный вопрос: а существует ли вообще естественная фактура в естественной природе? Может ли ребенок быть зачат без помощи мужчины? Что в таком случае первично – мадам или месье? Курица или яйцо? Но загадки такого рода на уровне Ареала решаются просто: сначала доказывается, что первична курица, затем доказывается, что первично яйцо, и только потом предпринимаются поиски разумного компромисса между двумя противоречивыми доказательствами. Надо сказать, что любая форма компромисса рискует оказаться притянутой за уши, а в этом случае она вообще осталась без ушей, но единственной моделью, худо-бедно устраивающей всех, оказалось "замкнутое кольцо": попробуйте угадать, где оно начинается и где заканчивается. Точка отсчета условна: в какую сторону ни пойди, все равно к ней вернешься. Поэтому сам вопрос о возможности существования естественных фактур теряет смысл в рамках одной лишь фактурологии. Однако эта тема была и остается одной из отправных точек, которая тем и хороша, что бездоказательно очевидна и вместе с тем доказуемо невероятна. Но эксплуатировать ее зачастую не имеет смысла. По счастью, доказуемо очевидных феноменов в фактурологии пока хватает.

Глава 3

– Откуда ты знаешь, что ингурейских вулканов было пять? – прошепелявил Махол, не вынимая изо рта кисточки, но понял, что допустил бестактность. Если что-то и могло загнать Бароля в тупик, то прежде всего – этот вечный беспардонный вопрос, с детства набивший оскомину. "Откуда ты знаешь, – спросил как-то раз Саим, – что планета круглая? Ты не должен верить легендам. Ты должен иметь трезвый, рациональный подход к вещам". Откуда ты знаешь, что вулканы взорвались в Ингурее? С чего ты взял, что их было пять? Тебе приснилось? Ты видел сам или расспрашивал свидетелей, умерших тысячи лет назад? Эти недоразумения преследовали Бароля с тех пор, как он впервые взял в руку перо и почуял запах папируса, – в тот момент ему показалось, что жизнь началась именно здесь и сейчас, а закончится так нескоро, что можно не торопиться и каждую букву выводить с величайшим старанием и разумением. На свете было много такого, чего он не знал, догадывался, но если в чем-то был уверен – значит, был уверен всецело, абсолютно, несмотря на сомнения окружающих, и чаще всего оказывался прав. Будто его уверенность влияла на реальный мир больше, чем естественный ход событий.

Староприканским старожилам, натерпевшимся от войн и эпидемий, было известно много реальных событий истории. От основания в Анголее Папалонского университета до той поры, когда анголейская раса была стерта с лица планеты. Пять вулканов проснулись в одночасье... или их было двадцать пять... – Ингурея была высочайшей точкой мира. Но стихия, сравнявшая с горизонтом горный массив, лишила оставшихся в живых ингурейцев не только исконной, веками намоленной прики, но и первых зачатков разума. Они обвинили во всем папалонских мудрецов, которые, то ли в силу своих претензий на вселенское господство, то ли вследствие неумелого обращения с оружием богов, якобы унаследованным ими, то ли еще непонятно из каких соображений, – собственнолично подорвали вулканы. Обезумев от ярости, ингурейцы сплотились в войско, вооружились чем попало и, одержимые местью, двинулись на Анголею отстаивать честь своего посрамленного божества.

Истории было многое известно о том, что ученые-анголейцы, проникшие в тайны мироздания глубже, чем сами творцы, так и не сумели противостоять дикому племени головорезов. А ингурейцы, разнеся в пыль университет, впервые увидели чернила и папирус. Когда бойня докатилась до Фарианских земель, вояки не церемонились и резали всех без разбора. Единственное, что могло отсрочить смерть жертвы, – это ее умение писать. Ингурейцы отличались чрезмерной набожностью и церемонию расправы над писарем начинали с отрубания рук. Дети воинов не знали иных игрушек, чем кости и черепа, – но руки, владевшие таинством письма, на жертвеннике были неприкосновенны. Ингурейский покровитель никогда не пользовался авторитетом в пантеоне, и уж если богомолы возносили молитвы всем богам – Ингура упоминали последним. Лишь после многолетних погромов, когда в чудом уцелевших приках молиться стало некому, кровожадное божество переместилось во главу списка.

"Все боги предали нас! – выли богомолы. – Ты один не оставил своих тварей. Ты один дал им силы выжить и защититься. Так прими же и нас, отверженных..." Ни для кого не осталось тайной, что конец сему вселенскому кошмару был положен дедом Бароля – Андролем Великим, который не сразу получил громкий титул, а, будучи юношей, скитался с матерью по зарослям Косогорья, стараясь не попадаться на глаза ни врагам, ни доброжелателям. Единственное, о чем история умалчивает, – каким образом юноше в одиночку удалось увести в подземелья ингурейские полчища, да так, что они раз и навсегда позабыли дорогу назад.

– ...Хочешь датировать нашу эру от взрыва вулканов? – уточнил Махол и согнулся над разворотом папируса.

– Ты когда-нибудь спускался на дно Косогорских пещер? – спросил Бароль, усаживаясь напротив.

– В преисподнюю? – воскликнул Махол. – Боги меня сбереги!

– А слышал, чтобы кто-нибудь выбрался оттуда живым?

– Кроме Андроля Великого, хвала богам, ни души оттуда не возвращалось.

– Вот-вот, – начал сердиться Бароль, – объясни мне, будь любезен, при чем здесь боги?

Очередная допущенная бестактность заставила писаря задуматься и сосредоточиться на пережевывании стебля кисточки, который одновременно служил ему зубочисткой для нескольких уцелевших зубов.

– Ты это брось, дед! – Бароль, со злостью отпихнув скамейку, стал расхаживать по писарне.

– Скажи, как было, – предложил Махол. – Что скажешь, то и запишу, – но видя раздраженного Бароля, снова умолк.

– Не скажу! С какой стати я должен плодить легенды? – он вышел на веранду, но тут же вернулся. – Скажи-ка, дед, если в долине и впрямь видели тамаципов, может, в Анголее осталось логово алхимиков?

– Черный верблюд? – уточнил Махол. – С человеческой головой? Это говорит лишь о том, что где-то бродит анголеец с головой верблюда. Почему бы не в Анголее? Если есть тамацип – должен быть ципотам; если здесь голова – значит, хвост будет там...

Бароль опустил дверной полог и подсел к старику.

– Зачем они делают это?

– Тамаципов? Затем, что верблюды бегают быстрее людей. Птицы летают выше, чем их воздушные корабли...

– Как же чувствует себя анголеец с головой птицы?

– Об этом у птицы спроси, – ответил Махол, – ципотамов они прежде держали в клетках. Теперь, если встретишь такое, – лучше обойди. Они злые. Могут клюнуть. Могут укусить. А если увидят женщину – не церемонятся.

– Как это делается, дед?

Писарь выплюнул кисточку и посмотрел в ясные глаза Бароля.

– Скажу тебе, сынок, папалонской медицине учат не один десяток лет. Я в таких вещах не силен. А что касается долины, тут я точно скажу: там больше привидений, чем тварей. Плохое стало место. Ты знаешь, когда намоленная прика падет – туда всю нечисть тянет, как к водовороту.

– Это тоже привидение? – Бароль кивнул в сторону металлических пуль, поставленных рядком на краешек стола. – Это, по-твоему, похоже на привидение?

Махол, не вполне придя в себя после недавнего стресса за обедом, нервно затряс головой.

– Что ты, опомнись! Если б анголейцы имели такое оружие, разве я ходил бы теперь с обрубками. Я окончил бы географическую школу. Я стал бы ученым и путешественником.

Кисточка, упавшая изо рта писаря, образовала живописную черную лужицу у нулевой отметки шкалы эр и веков. Лужицу, похожую на черную дыру среди белого полотна не начатой книги жизни альбианских цивилизаций. Бароль аккуратно поднял ее, макнул в чернила и вставил жеваным концом в рот Махола.

– Пиши, дед. Все что хочешь. От саимовых сказок про Кощея Бессмертного до биологии тамаципа. – Он спешно вышел на веранду, чтобы дать старику порыдать. Приступы отчаяния среди подданных случались теперь нередко, и Баролю все труднее было бороться с этим. Каждый затопленный камень фундамента в Староприканской долине провоцировал здесь новую волну пессимизма. Зловредный Борщ уже не мог уснуть, пока не разрыдается у кого-нибудь на плече или не завоет на весь выруб о том, что жизнь на этой промокшей планете становится невыносимой. Что Бароль сам во всем виноват и если бы не бесовская авантюра, затеянная его дедом, правоверные альбиане жили бы под солнцем и благодарили богов. Что дед Бароля, его чокнутый отец и все его ублюдочные родственники самим небом были посланы для проклятья и получат сполна...

Остудив душу под водопадом струй, Бароль остался доволен. Некоторые пикантные подробности частной жизни Андроля Великого ему удалось сберечь от летописца. История никогда не узнает, что ее герой, провалившись в глубокую впадину на Косогорских разломах, повел себя отнюдь не самым героическим образом. Впрочем, в тот год юный Андроль еще мечтать не мог о будущей славе. Как, впрочем, горный хребет, берущий начало на равнине между Старой Прикой и Папалонией и упирающийся скалами в Босианский залив, еще не думал называться Косогорьем.

Провалившись в темную пещеру, испуганный отрок заголосил так, что чуть было не оглох от эха. Пещера была на редкость глубокой. Он скользил по камням вниз, и вопли растекались мощными потоками во все стороны пещерного пространства. Едва ощутив опору под ногами, Андроль начал молитву, потому что не было в его землях веревки такой длины, чтоб дотянуться до дна могилы. Спасти его теперь могла только милость богов. Но до богов в то время сумел бы докричаться не каждый горластый богомол. И то лишь в случае, если молельня подпирала шпилем небеса над вершиной горы. Андроль, разуверившись в спасении, перестал бормотать молитвы, заткнул уши, чтобы не оглохнуть еще больше, и во весь голос стал призывать на помощь, то убеждая по-хорошему, то угрожая расправой всему альбианскому пантеону.

Пока фарианская стража на краю пропасти, содрогаясь от страха больше, чем от подземного гула, в бешеном темпе плела веревки из подручных лиан, к горе стали медленно стягиваться ингурейские отряды. Они настороженно осматривали местность, прислушивались к вою, доносившемуся из глубин, недоумевали, отчего грызуны и прочие норные твари, в панике бросив жилища, ринулись в долину... Шло время. Ингурейцы плотным кольцом окружили говорящую гору, взяв ее в плен вместе с таинственным исполином, засевшим в утробе. Тот исполин казался им куда более достойным противником, чем жалкие твари, скрывающиеся в лесах. Священное оцепенение охватило воинов, и восхождение началось. Тем временем неведомый великан перестал осквернять небеса богохульными речами, а фарианская свита, обвязавшись веревками, спустилась в пещеру и с большим трудом извлекла обезумевшего юношу на свет. Андроль сопротивлялся так, словно его из материнского чрева тянули в адское пекло. Спасатели вынуждены были грубо связать знатную особу и заткнуть рот кляпом, чтобы первый же встречный ингурейский отряд не покрошил их на корм стервятникам.

Оказавшись на поверхности, Андроль лишился чувств и пришел в себя, когда ингурейские воины, размотав длинные лестницы, один за другим стали проникать в недра пещер. Андроль открыл глаза и вмиг окосел от света. Его движения вдруг стали до странности неуклюжими, речи – до безобразия бессмысленными, а весь смысл жизни отныне был подчинен одной безумной идее – спуститься обратно. Страже пришлось проявить незаурядную бдительность, чтобы Фарианские земли не лишились наследника престола. Лишь забравшись в темный мешок, Андроль мог чувствовать себя в комфорте и безопасности. Но его безумие проходило, взгляд становился яснее, движения увереннее, и однажды он сказал своим слугам: "Не рубите лестницы. Иначе ингурейцы не смогут спускаться вниз". "Но без лестниц, – возразили слуги, – они не смогли бы подняться обратно". "Они и с лестницей подняться не смогут", – ответил Андроль. Так в историю альбианских цивилизаций пришла новая эра. Войны утихли. Оставшиеся в живых отряды ингурейцев уже не представляли опасности. Вслед за войнами прошли болезни, опустошившие старые города и вырубы; уцелевшие скитальцы стали возвращаться к своим прикам.

После основания Новой Прики на восточной вершине Фарианской горы история стала ясна и логична. Единственное, что Бароль отказывался понимать напрочь, – почему ни одна из передряг, ни единая, даже самая свирепая зараза ни разу не затронула его восточных соседей-босиан? Отчего им испокон веку все сходит с рук? Почему они безнаказанно заполонили леса вдоль восточного побережья и ни одна экспедиция к морю еще не обошлась без встречи с этими хитрыми, подлыми и очень ловкими тварями, которые воруют все, что могут на себе утащить, передвигаются по деревьям быстрее, чем по траве, и прячутся так умело, что в кроне кедра гадкую рожу босианина не отличить от мясистой шишки. В сущности, по убеждению Бароля, от ингурейцев босиане не отличаются ровным счетом ничем, кроме одного, но чрезвычайно важного обстоятельства: каждая босианская особь с младенческих лет усвоила одну неотвратимую истину – в вырубе на высокой горе сидит беспощадный монстр по имени Бароль, которого опасаются сами боги. Этот монстр вмиг оторвет руки и ноги каждому желающему повоевать. К сожалению, твари-ингурейцы этой истины были лишены. Но многие до конца дней своих запомнили голос исполинского чудовища Косогорья и вряд ли согласились бы променять свое место в преисподней на близкое соседство с его внуком.

Глава 4

Промокший Саим среди ночи ворвался в писарню и обнаружил Махола, уснувшего с кисточкой в зубах над чистым срезом сосны.

– Где он?

Спросонья Махол едва удержал равновесие и долго моргал, прежде чем силуэт Саима принял четкие очертания и перестал растекаться пятном по темному фону ночного неба.

– Уже вернулись?

– Где Бароль? Я обыскал весь выруб.

– В лесу. Ты знаешь, он не любит спать по ночам...

Саим не стал выслушивать разъяснения сонного старика и ринулся в верблюжатню. Через минуту они с Янцей уже спускались по склону к Босианскому лесу, а когда бледный рассвет едва серел над низкими тучами, всадники заметили высокую фигуру Бароля у границы кедровых зарослей. Он спускался вниз, не обращая внимания на бегущего по склону верблюда, и нес на себе увесистый кожаный мешок.

Бароль не обратил внимания на гонцов даже тогда, когда верблюд встал на его дороге, а будь он немного пониже ростом – так и прошел бы под верблюжьим брюхом.

– Логан в вырубе! – воскликнул Саим. – Он клянется богами, что никто из долины снаряды не запускал. Он сейчас же хочет тебя видеть.

– Возвращайтесь наверх, – проворчал Бароль, но Саим, спрыгнув с седла, взялся за мешок.

– Тебе помочь?

– Убирайся! – рассердился Бароль и вырвал ношу из Саимовых рук.

– Что ты задумал? Куда ты тянешь это?

Бароль не ответил. Лишь ускорил шаг. За ним в том же темпе припустился Саим, за Саимом Янца, а за Янцей порожний дромадер, то и дело отряхиваясь и покусывая Янцу за сушеный венок, висящий у нее на шее.

Остановившись у массивного каменного колодца, едва заметного в зарослях папоротника, Бароль шлепнул мешок на камни. Мешок шевельнулся и произнес непристойное словосочетание. Бароль отвинтил крышку люка, понюхал содержимое глубокой скважины и остался крайне недоволен.

– Никакой сырости, – возмутился он, – не могу понять, отчего вода не идет вниз?

– Это и есть жерло преисподней? – спросила Янца, но Бароль не удостоил ее взглядом, будто для него не существовало ни Янцы, ни верблюда, несмотря на то, что брызги от бесконечных верблюжьих трясок имели весьма приличный радиус разлета...

– Подать мешок? – спросил Саим, но, едва взявшись за плетеные лямки, остолбенел от испуга – два острых когтя пробили изнутри кожу мешковины, едва не поранив его руку, два безобразно грязных когтя, грубых, наточенных, как лезвие кинжала, застыли, впившись в лохмотья дыры, волосатые пальцы побелели от напряжения. Бароль поднял мешок на колодец вместе с прилипшим к нему Саимом и, опустив горловину в люк, установил над жерлом преисподней вверх тормашками.

Веревка ослабла, но содержимое мешка сыпаться вниз не пожелало.

– Опять за старое? – спросил Саим. – Сам говорил, цивилизованные твари должны изучать друг друга, а не...

– Этого я изучил, – ответил Бароль, – полное дерьмо.

Саим приглядел внизу палку и спрыгнул с каменного постамента колодца.

– Знаешь, – шепнула ему на ухо Янца, – боги сильно наказывают за это.

– Знаю, – согласился Саим, – но Бароля почему-то прощают.

– Он мешает богам заниматься их исконным ритуалом кары и правосудия.

– Он соблюдает кровавый ритуал своих предков, и боги тебя упаси подвернуться ему сейчас под горячую руку.

– Такие же колодцы я видела на Косогорье. Их дикие звери обходят стороной. Их птицы стороной облетают...

– Ну что! – рявкнул сверху Бароль. – Одну палку вдвоем поднять не можете?

– Послушай, Бароль, – обратился к нему Саим, – может, мы заберем его в выруб и там... – но Бароль не стал слушать, а прицелился кулаком и одним ударом вышиб пленника из мешка.

– Ай-ай-ай-ай-ай, – сказала когтистая тварь, – ой-ой-ой-ой-ой. – Далее последовало совершенно недопустимое словосочетание на чистейшем босианском диалекте, касающееся личности Бароля и всей его родни до четвертого колена. На пятом колене возгласы затихли в глубине, не оставив эха.

– Дикий верблюд, – шепотом выругался Саим.

– Дикий верблюд, – добавила Янца, – никогда не унесет в пропасть. Только божьи твари способны на такое злодейство.

– На что? – переспросил Бароль, сворачивая пустой мешок.

– Будь ты верблюдом, Бароль, я бы ни за что не рискнула тебя объезжать.

– Это почему же?

– Ты похож на раненного зверя. Не знаешь, что творишь.

– Мне нужен босианин, – ответил Бароль, закрывая крышку колодца, – один-единственный вменяемый босианин.

Глава 5

Овальная веранда на макушке выруба с рассвета сотрясалась от энергичных шагов богомола. Худосочный и лысоватый мужчина средних лет в сапогах, натянутых до бедра по староприканской привычке, не находил себе места от возмущения, осматривая новую молельню. В ожидании Бароля он распалился до того, что сорвал с себя плащ и мелкие струйки дождя тотчас облепили исподней рубашкой его торчащие ребра. Сапоги богомола были вдвое больше, чем требовались его миниатюрному телосложению, широкие голенища зачерпывали небесную влагу, а удары подошв о деревянный настил то и дело сменялись хлюпаньем промокшей калоши. Распалившись окончательно, богомол стянул с себя сапоги и стал похож на костлявую мартышку после голодной зимовки, а узрев поварской половник, притороченный к высоченной макушке молельного шпиля, прямо-таки взорвался гневом и затопал босыми пятками по доскам веранды.

– Что ж ты творишь, неистовое отродье! Если повар насмерть запугал твоих подданных, это не значит, что его половника убоятся боги!

– Мне нужен громоотвод, – объяснил Бароль, – с тех пор как боги разворотили молниями верхнюю галерею, только поварской половник способен призвать их к порядку. Я лично укрепил его и протянул цепь на северный склон.

– Что ты сделал с фундаментом? – не унимался Логан. – Кому нужен дощатый фундамент, осмоленный снизу. Сверху теперь надо смолить. И отчего он у тебя круглый, словно дно самутийской баржи? Кто тебя надоумил прикрепить его к вырубу канатами? Что ты затеял, объясни мне, наконец. Отчего ты не дал мне умереть спокойно в позоре и унижении?

– Мне нужна сильная прика.

Логан отжал подол рубахи, затянул пояс потуже и обошел вокруг молельни, выискивая кривизну шпиля. Но кривизна безукоризненно описала круг вслед за придирчивым взглядом богомола.

– Тебе-то, безбожнику... В тебе веры не больше, чем в поварской кастрюле. Ты с детства ни единой молитвы не произнес до конца и собираешься привлечь богов к этому презренному сараю после того, как они отвернулись от староприканской молельни!

– Именно этим ты займешься, – ответил Бароль.

– Мои молитвы быстрее достигнут цели, если я буду знать, что ты намерен выпросить у богов?

– Терпения.

– Терпения? Да сколько же им тебя терпеть?

– Сколько выпросишь.

– Сомневаюсь, что они приметят такую прику.

– Придется постараться.

– Нам всем придется стараться. Сколько народа осталось в твоем прибежище, Бароль? Истинноверы разбежались, многих достойных людей ты спустил в преисподнюю, а новые к тебе не идут, – Логан указал на Янцу, – кроме этой храброй особы, которая может сравниться отвагой разве что с твоей легендарной прабабкой. Мир ее праху. Удивительная была женщина.

Жар пробежал по щекам Янцы, будто ей вручили знаки доблести фарианской знати. В тайне души она мечтала об этом всю обратную дорогу. По легенде, этот знак отличия был похож на кольцо с камнем, излучающим целебный свет. Но до сих пор ни на одном из фариан она не увидела ничего похожего. "Может, они носят его не на пальцах?" – размышляла она и прикидывала, на какую скрытую часть тела можно надеть кольцо. В голову приходили самые удручающие гипотезы, вплоть до того, что ей, как женщине, такое кольцо и вовсе одеть будет не на что.

– Если староприкане исчезают из долины, – сказал Бароль, – преисподняя здесь ни при чем. У меня есть дела важнее, чем стоять привратником у колодца.

– Не важно – куда. Важно – почему. А исчезают они потому, что каждая дорога должна начинаться от прики.

– Так сделай мне прику, – начал злиться Бароль, – такую, чтобы мой караван дошел до Анголейских земель и вернулся.

От удивления Логан выпучил глаза.

– В Анголею? Да мне твои грехи сто лет замаливать, прежде чем я упрошу богов вести твои караваны.

– Ты упроси богов не путаться под ногами моих караванов. Без их милости я как-нибудь обойдусь.

Под впечатлением от предстоящей миссии Логан на некоторое время утратил брезгливость, даже заглянул в молельню. Может, оттого, что вымок до костей, а может, потому, что общество в последние годы стало быстро его утомлять, и он, на старости лет, с радостью стал бы отшельником, если б в долине для него нашелся хоть крошечный бугорок сухой травы.

Под тем же впечатлением он спустился в писарню и сел за стол вместе с остальными обитателями выруба, которые, в ожидании сиятельной персоны богомола, уже не в первый раз обсуждали проблему сухости глубинных колодцев, к которой теперь прибавилась новая проблема – подозрительного летающего металла. Олли катал лупу по разостланной на столе карте и царапал перышком на уголке папирусного листа промеры высот и затоплений.

– Никто не знает, – говорил он, – объема пещерных пустот. Имеет ли смысл качать туда воду?

– Ты хочешь выплеснуть на поверхность ингурейцев? – возражал ему Фальк, который не столько опасался полудохлого войска, сколько ленился работать над проектом затычек и поплавков.

– Я хочу согнать лишнюю воду, – отвечал Олли. – Когда уровень дойдет до выруба – вспомнишь мои слова. Надо рассчитать буйки так, чтобы все крышки с люков сорвало одновременно – заодно узнаем объем системы.

– А воздушные пробки? – сомневался Фальк. – Как ты собираешься измерить их объем?

– Откуда взялись такие прекрасные карты? – шепнул Хун на ухо Баролю. – Это не тот ли чудной анголейский папирус...

– Он самый, – ответил Бароль.

– Это на нем исчезают старые дороги и появляются новые?

– Если б только дороги... – вздохнул Бароль, и Хун потащил к себе кусочек карты, но наткнулся на сердитый взгляд Олли.

Логан закрыл глаза и поднял над столом ладони, призывая присутствующих к тишине.

– Браться мои, – произнес он, – и сестры. Так поступать нельзя. Надо уметь договариваться. Этак вы все босианское племя без толку изведете. Они отличные проводники. Удивительное, врожденное чувство прики. Прежде чем изводить босиан, полезно подержать их вверх ногами. От этого, говорят, они начинают мыслить...

– Удивительно, – фыркнул Бароль, – часа не просидел в молельне, а боги уже успели на меня пожаловаться.

– Во-вторых, – продолжил Логан, не открывая глаз и не опуская на стол ладони, – выброси старые карты в печь, не тешь себя иллюзией. Анголея по горло в воде.

– По брюхо верблюду, – уточнил Бароль. – Эти дромадеры такие жирные, что без труда поплывут.

– Янца! – Логан приоткрыл один глаз. – Ты умеешь управлять плавучим верблюдом?

Янца растерялась.

– Они не обучены плавать.

Бароль опустил в чернильницу кусочек сала, которым обтирали старые перья, и легонько подтолкнул его пальцем.

– Где ты видела кусок жира, который утонул, не умеючи плавать?

– Они нахлебаются, пойдут ко дну и мы за ними, – испугалась Янца. – Только очень сильный порожний верблюд переплывает реку.

– Что ты хочешь найти в Анголее? – недоумевал богомол. – Зов предков лишил тебя рассудка? Настали времена, когда о собственной душе пора заботиться, а не о покойниках. Мир их праху.

– Моя душа себя в обиду не даст, – успокоил его Бароль.

– Душа бессовестной твари неуязвима, – согласился Логан. – Кого из пантеона ты считаешь своим покровителем, Фарея или Ангола?

– Хочу видеть, как они подерутся за право растерзать мою душу.

Логан презрительно фыркнул.

– Ты, Фальк, чистокровный фарианин.

Фальк безропотно согласился.

– Расскажи нам все, что ты знаешь о своем покровителе.

Фальк поглядел на Хуна, который также был чистокровным фарианином, но не нашел в нем ни капли участия.

– Я? – переспросил он, будто отвечал Махолу скверно выученный урок правописания. – О Фарее? Ну, допустим, то, что он покровительствует воздушным стихиям...

– И все?! – Логан обескуражено обвел глазами присутствующих. – И в этих бесчувственных недрах я должен пробудить молитву – песню надежды из глубины хаоса? Или вы решили, что в одиночку я смогу укрепить тот пустой сарай, который вы называете прикой? Ваш Фарей одним махом снесет его с горы, когда увидит, как я увещеваю его, в то время как вы этажом ниже богохульствуете и замышляете богопротивные дела. Ты, – указал он на Рыжего Олли, – безусловно, самутиец. Что ты знаешь о своем боге, кроме того, что он покровительствует воде?

– Расскажи, – толкнул его в бок Саим, – ту историю про отрока.

Олли ослепительно улыбнулся. С тех пор как Саим и Бароль вытащили его, несчастного самутийского математика, буквально из обеденного котла босиан, он улыбался часто, даже чаще чем надо, считал себя беспородным фарианином, а своего прежнего покровителя унижал публично, едва завидев на горизонте дождевую тучу.

– Я-то, конечно, расскажу, да их светлость магистр выдаст мне ключи от преисподней.

– Здесь я распоряжаюсь ключами от преисподней, – напомнил ему Бароль, – рассказывай, богомолам полезно знать правду о своих небесных собеседниках.

– Была однажды сильная засуха, – начал Олли, – прики тогда не строили, а собирались на горе все вместе, молились Самутину. В тот год долго молились. Головы поразбивали о камни. Вдруг видят – облако спускается. На облаке трон. На троне Самутин. Сидит, ноги свесил... и говорит: "Не пристало вам, бездельникам, лбы пустые о камни молотить. Шли бы к реке, накопали бы ила, высадили бы зерно и все такое... а уж тогда и за дождем приходили б..." И пошел-поехал: такие они сякие, то ему не нравится, это ему не годится, все грехи припомнил. Слушал его отрок. Слушал – не удержался. Растянул на пальцах жеваную тряпицу из стебля тягучей лианы, зарядил камешек и пульнул Самутину в глаз. Толпа молельников с колен на животы упала. Головы от страха не смеют поднять, а Самутин прикрыл глаза опахалом и затопал ногами по ступенькам трона, но ни слова не произнес, а из подбитого глаза брызнули слезы. Трон Самутина скрылся за облаками, а дождь разливался дни и ночи, пока грунтовые жабы не вылезли наружу из нор...

– Этим отроком был не твой дед? – спросил Махол у сияющего Бароля.

– У деда был меткий глаз, – согласился Бароль, – но в его время прики уже строили. К тому же трон – привилегия Фарея.

– Надеюсь, ты не веришь в этот вздор, – занервничал Логан.

– Ты же не заставишь нас молиться всем богам? Выбери того, кто покровительствует в дороге, – сказал Бароль.

– Именно заставлю. Иначе забудь о караване.

– Прекрасно, – Бароль оглядел своих подданных. – Кто добровольно возьмется упрашивать о милости Ингура? Не желаешь, ради общего дела, Махол? Больно охота посмотреть, как безрукий анголеец возносит молитвы божеству палачей.

– Ты ведешь себя как младенец! – воскликнул Логан. – Только богам известно, что во благо, а что во вред. Если два божества повздорили, то не из-за того, что один у другого украл верблюда.

– Они поспорили из-за конца света, – объяснил писарь.

– Дескать, во благо это будет альбианским тварям или во зло? – уточнил Бароль. – Всех, кого можно, – перерезать, а кто не дался – утопить.

– Ну... – обиделся Логан. – Если даже Махол с вами в сговоре – прикажи отослать меня в долину. Мне здесь не место.

– Я только записываю, – оправдался Махол.

– А я диктую, – сказал Бароль, – вот послушай: затеяли как-то раз боги доброе дело делать. Слепили планету, постелили на ней зеленый ковер, тварей напустили. Умаялись. Расселись каждый на своей горе и смотрят. Налюбоваться не могут. "Мои, – говорит Ангол, – самые умные. Мне теперь ни думать, ни творить не надо. Сами справляются". "Мои, – сказал Самутин, – самые трудолюбивые. Корабли строят, рыбу ловят, с вашими торгуют – не пропадут". "Мои, – сказал Босиаф, – самые хитрые. Я им говорю: "Рассудите сами, ребята, какой из меня хранитель-заступник, у меня дела, а вы шли бы лучше на большую дорогу. Воровать научитесь – всегда сыты будете". "Мои, – говорит Фарей, – все как один существа утонченные: все художники, поэты, в крайнем случае, графоманы; все болтуны и красавцы – женщины от них без ума..."

– Короче, – поторопил его Логан.

– Короче некуда. Я тебе историю цивилизации рассказываю. Тут спешка неуместна. Но раз уж тебе не терпится приблизить апокалипсис... Изволь. Посмотрел на все это Ингур и говорит: "А мои, между прочим, на самой высокой горе сидят".

– Ну и что? – удивился Логан.

– Вот и боги спросили: "Ну и что?" Ингур отвечает: "Пускай-ка ваши попробуют забраться на такую же высокую гору". "Вот ведь проблема", – ответили боги и стали совещаться со своими тварями. Фариане сказали: "Нет, ни за что не полезем. Мы лучше сочиним балладу о восхождении на гору и будем ее распевать. Пусть все думают, что мы там побывали". Самутийцы говорят: "Ну, допустим, залезем... А что там делать на этой плешивой горе? Там ни рыбы, ни воды". Анголейцы говорят: "Зачем же лезть, если можно надуть шар и подняться еще выше?" Босиане еще лучше сказали: "А не пошел бы ты, отец наш, Босиаф, куда подальше со своими просьбами..."

– Короче, – не вытерпел Логан.

– Короче, рассмеялся Ингур и говорит: "Если уже теперь эти мелкие, глупые, беспомощные твари плевать хотели на волю своих творцов-покровителей, что же будет потом, когда они вырастут и наберутся ума?" Задумались боги, а Ангол потихоньку отлучился к своим, посоветоваться. "Есть мнение, – говорит он анголейцам, – устроить вам хорошую взбучку за непослушание, а то, говорят, тут некоторые научились плевать на волю богов. "Да ты в своем ли уме? – возмутились анголейцы. – Мы ли не стараемся угодить тебе?" Ангол им говорит по секрету: "Ингурейцы на самой высокой горе сидят. Возьмет Ингур и устроит вселенский потоп. Куда вы полетите на своих парусах? Кому будете возносить молитвы?" "Ах, вот в чем дело, – удивились анголейцы, – значит, говоришь, на самой высокой горе... Прекрасно. Завтра они сидеть там не будут. Иди себе, боже, ни о чем не печалься".

Собрались анголейцы все вместе, подумали, прикинули, вырыли глубокую яму и перекрыли подземную реку, охлаждающую ингурейские вулканы, а в ее русло направили поток горючей воды и говорят своему богу: "Ты, как будешь пролетать над Ингуреей, кинь пару молний в жерла вулканов и тут же душу прочь уноси".

– Хватит! – замахал руками Логан. – Ингурейцы поклонялись вовсе не Ингуру, вулканы не взрываются от молний, и, наконец, ты понятия не имеешь, что босианский бог, как ты выразился, "папаша" – самый любящий и заботливый папаша во всем пантеоне. Как ты думаешь, почему его твари выживают во всех катастрофах? Спроси любого босианина... – взгляд Логана вдруг некстати остановился на смуглой физиономии астронома Гарфизиуса, в которой без труда читались все босианские грехи его распутной бабки. Эту самую бабку зловредное лесное племя похищало чаще, чем звезды в ясные ночи появлялись на небосклоне. И не было случая, чтобы женщина не приносила из босианского плена в монастырь огромного живота.

– Я как все, – ответил Гарфизиус, – знаю только легенды, – и стыдливо зарделся, отчего смуглый оттенок его лица стал совершенно бурым, как сок раздавленного клопа.

– Не смущайся, Гарф, – хлопнул его по спине Фальк, – все мы, в конце концов, альбиане. На том свете разбираться не будут. Адская баня одна на всех.

Но скромница Гарф побагровел еще больше. Свое присутствие в вырубе он и без того воспринимал, как чудесное недоразумение, во имя которого можно было бы и стоило бы забыть о своей сомнительной родословной.

– Я знаю, – робко начал он, – о том, что Босиаф – покровитель звезд и небесных путей, что он летал по своим владениям на огненных шарах...

– Шаровых молниях, – поправил Фальк.

– Да, – запнулся Гарф, – наверное.

– Дай ему сказать, – приказал Бароль.

– Летал на шаровых молниях, – продолжил Гарфизиус, когда заметил, что пауза, предназначенная для него, затянулась.

– На огненных шарах, – настаивал Бароль. – Именно шарах! По небесным коридорам, в которых отсутствует время. Дальше.

– Летал-летал на шарах-шарах, – не утерпел Фальк, – и ка-а-ак шарахнется в болото!

Бароль обратил на него гневный взгляд.

– Точно говорю, однажды долетался, – оправдывался Фальк, – вроде как указал своим тварям, где им следует обосноваться. Они это место как прику охраняют.

– Я тоже, – сказала Янца, – слышала такую легенду, – будто у южного склона Косогорья упала огромная шаровая молния и опустилась на дно болот.

– К югу от Косогорья, говоришь? – переспросил Бароль и подтянул к себе карты. – Место указать сможешь?

– Нет, – испугалась Янца, – там непроходимые места даже для босиан.

Бароль выбрал карту с сечениями ландшафта и расстелил ее перед Рыжим Олли.

– Кто из вас специалист по подземным туннелям? Что мы имеем к югу от Косогорья?

– Болота, – в один голос ответили Олли и Хун, – со всех сторон, не подкопаешься.

– А сверху теперь еще и вода, – добавил Саим, – высотой этак в полтора "бароля".

– Что ты хочешь раскопать? – спросила Янца. – Босиафа там нет...

– А ты, – остановил ее Бароль, – расскажи пока магистру, что знаешь о своей покровительнице. Признайся, чем ты ублажила богов, что они позволили тебе родиться женщиной?

– При чем здесь я? Я даже писать не умею.

– В папалонские времена, – с почтением произнес Логан, – лишь каждая десятая тварь получала женскую плоть и возможность беззаботной жизни в монастыре. А теперь и того реже.

– Как вы думаете, – спросил Саим, – почему все монастыри расположены в Фарианских землях?

– Не знаю и знать не хочу, – ответила Янца.

– Потому что... – Саим поднял вверх указательный палец, – из всех богов один Фарей был не дурак поволочиться за дамским полом.

– Ты хочешь сказать, – уточнила Янца, – остальные боги – импотенты?

Палец Саима обескуражено опустился на поверхность стола.

– Дядя Логан, объясни ей, не то я наговорю лишнего.

– Женщина, как животные и растения, существо без бога – изначальное творение полубожества Кисарита, который не опекает своих тварей. Но, несмотря на это, Кисарит – самая сильная фигура пантеона. Фарей только покровительствует монастырям...

– Как это, без бога? – не поняла Янца.

– Женщины – безбожные твари...

– Это уж слишком, – рассердилась Янца и вышла на веранду, шумно задернув за собой полог.

– ...именно поэтому, – продолжил Логан, – они изначально возвышенны и совершенны, не требуют к себе участия божественных сил. Нет такого греха, в котором повинна женщина, поскольку она – само естество, а грех естества – благо для всего сущего.

Краем уха Янца все-таки дослушала речь богомола, но решила не возвращаться и сделать то, зачем вышла на темную веранду под проливной дождь, – сесть на пол и как следует разреветься. Так, чтобы никто не видел и не слышал, а затем подкрасться к сонному повару и избить его прямо в постели – хоть таким образом извлечь выгоду из своего превосходства. Может, меньше будет болеть плечо, по которому прошлась тяжелая поварешка. "Скотина, – вспомнила Янца, и слезы, которые долго не могли пробиться наружу, хлынули потоком, – той же железякой, что Саима и Фалька. Мог бы взять что-нибудь поизящнее..."

Она так забылась в обиде, что потеряла счет времени и не заметила, как из писарни один за другим потянулись уставшие полуночники.

– Ты что здесь делаешь? – окрикнул ее Олли, и Янца, спрятавшись за выступ колонны, наспех размазала сопли по щекам. К утру в писарне остался один Бароль. Сквозь разбитые жалюзи Янца видела всю комнату, освещенную тусклой лампадой. Она наблюдала, как Бароль насаживает на крюк деревянные таблички, опускает их в смолу и подвешивает к дымоходу; как он разговаривает сам с собой или, присев на скамейку, подолгу молчит, уставившись в никуда. Бароль, оставленный в одиночестве, порой сам себе казался странным. Он так и не узнал, что все это время Янца простояла под дождем на веранде лишь для того, чтобы спросить: "Кто же хранит тебя, безбожника? Почему ты жив до сих пор? Почему не превратился в дикого зверя?"

– Не жди, – пожалел ее Саим, – ничего ты от него не добьешься. Он давно и безнадежно влюблен в свою покойную прабабку. Других женщин для него не существует. Это наследство. Все мужчины рода были в нее влюблены.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Искусственные фактуры

Если кому-то покажется, что, зайдя в тупик с естественной фактурой, он в два счета расправится с искусственной, – это чистейшее заблуждение. Обе темы друг дружки стоят. Тем более что четкой грани между ними нет.

Искусственные фактуры иногда называют одним общим термином, по смыслу идентичным "оранжерее". Конечно, речь не об апельсинах. В Языке Ареала такой жаргонизм имеет явно снисходительный оттенок, в языке фактурологов это всего лишь обозначение типа фактуры. Таких типов не слишком много. Наиболее характерные из них стоит рассмотреть.

ОРАНЖЕРЕЯ – намеренно созданная фактура, находящаяся под постоянным контролем.

ДИКАЯ ОРАНЖЕРЕЯ – та же оранжерея, над которой прекращен контроль. Такие фактуры, как правило, обречены на гибель.

ЗАПОВЕДНИК – ненамеренно созданная (искусственная, естественная или псевдоестественная) фактура, которая в силу каких-либо причин взята под контроль.

ДИКИЙ ЗАПОВЕДНИК – бывший заповедник; фактура, претерпевшая вмешательство извне (коррекция развития), но благополучно вышедшая из-под опеки (при прочих нормальных условиях это оптимальные перспективы).

ЗООПАРК – фрагменты фактурных популяций в искусственной среде обитания. Чаще всего это коллекции ЦИФов. С такого фрагмента может начаться оранжерея, но главное их назначение – экспериментальная база при лаборатории.

ФАКТУРНЫЕ ХВОСТЫ – все, что осталось от цивилизации после ее гибели или прорыва в инфополя. Если вы дезертируете в Ареал, то человечество по отношению к вам будет фактурным хвостом. Если все человечество последует вашему примеру и лишь один-единственный патриот останется ловить рыбу у хижины на берегу океана, – он будет являться фактурным хвостом по отношению к человеческому биотипу Ареала. Но пустая планета со всеми памятниками цивилизации будет называться "музеем", или "прикой". К фактурным хвостам, в широком понимании, относятся флора и фауна родной среды обитания, если она, конечно, имеет место быть. В узком смысле – это только биоидентичные особи.

АКСЕЛЕРАТИВНЫЕ ФАКТУРЫ – иногда их называют "акселеративные мутагены" – очень рискованный тип. Создаются или моделируются виртуально для выполнения узких задач. После должны быть уничтожены. Время их существования непродолжительно. Среда их существования закрыта для проникновения извне и от утечки наружу. Один из примеров акселеративной фактуры приводился в предыдущей тетради, когда речь шла об экспериментальной проверке фактурологической версии мадисты. Перспектив акселераты не имеют. Разве что надежно гарантированная смерть.

НЕЙТРАЛЬНЫЕ ФАКТУРЫ – самый загадочный тип. Ненормальный самоконтроль в мутационно-векторной сетке, когда стимуляция или коррекция извне практически невозможны. Притом возможна совершенно бешеная неуправляемая мутация, вмешиваться в которую фактурологи не рискуют. Нейтральные фактуры получаются из всех прочих типов; имеют самые непредсказуемые перспективы; их мутагенез до сих пор является одной из самых интересных загадок фактурологии.

Само собой понятно, что контроль, коррекция и стимуляция, в частности гуманоидных биотипов, предпринимаются не из спортивного удовольствия научить медведя кататься на мотоцикле. Только фантасту может прийти в голову, что развитая цивилизация должна чему-то научить недоразвитую или поддержать "материально". Молодых фактуриалов ни к каким "передовым технологиям" близко не подпускают, скорее напротив, стараются пресечь самостоятельные попытки дорваться до чего-либо, концептуально отличающегося от бороны и лопаты.

В редких случаях подопечные особи понимают, что находятся под контролем. Опекуны предпочитают пользоваться скрытыми приемами. К примеру: магнитная аномалия атмосферы может привести к мутации растений, идущих в пищу, которая, в свою очередь, приведет к болезни, влияющей на активность мозга; грамотное изменение климата может увеличить продолжительность жизни, а увеличение продолжительности жизни, даже на три процента, дает существенный интеллектуальный прогресс. Точно так же этот прогресс можно свести на нет, если фактуролог не видит в нем достойной перспективы. Скажем, отложить на будущее, чтобы молодая цивилизация не "перегорела" раньше времени. Но тут есть обратный нюанс: молодая порода фактуриалов (допустим, 10-40 тыс. поколений) легче мутирует; послушнее адаптируется; старики же, имеющие более 100 тыс. поколений "родословной", отличаются редкостным консерватизмом. Дело в том, что каждая порода обладает индивидуальным "пиком". До этого "пика" биотип идет на контакт с окружающей средой, после – на отторжение ее и, если цивилизация до той поры не научилась грамотно влиять на среду обитания, дела плохи. Если фактуролог ошибся в расчетах критической "пиковой" величины – катастрофа будет на его совести. Существует масса способов контролировать развитие, сдерживать его или направлять в нужное русло, но прежде чем говорить, как и что, надо как минимум разобраться, почему и зачем. Какой прок и риск в разведении искусственных фактур, если даже о кактус на подоконнике можно хорошо уколоться. А эти "кактусы" иной раз бывают с ядовитой начинкой и не с самыми гуманными намерениями. То есть речь идет о самой необходимости науки.

Проблем у Ареала больше чем надо, еще больше существует причин, чтобы решать их. Для каждого решения, как правило, имеется несколько способов, среди которых фактурологический может оказаться гораздо эффективнее прочих, особенно если дело касается свойств биотипа. В масштабах Ареала фактурология частенько работает на конкретный мутагенез, коррекцию уже существующих форм и заполнение пробелов в так называемой расовой "таблице Менделеева": поиск недостающих элементов, их выявление в естественной природе или культивация, требующая исключительно деликатных подходов.

В качестве примера такой работы в версии WW можно привести универсальных оптималов и аномалистов. Дело в том, что не всякая зона ареала досягаема для версии WW. Классическую опасность представляют аномалии скоростей – пространственных искажений, непроизвольных мутаций в зонах, изучение которых иногда бывает жизненно необходимо. Если вдруг в одной из таких зон возникает естественная фактура или удается привить искусственную – вероятно это будет особо ценная оранжерея или заповедник, во всяком случае, фактурологи его вынянчат и избалуют, как пожилые родители долгожданное дитя. Они сделают все возможное для ее защиты от любых болезней роста, чтобы в лучшем случае, получить один жизнестойкий биотип, адаптированный в зоне. Возможно, это будет несколько замученных особей, насильно втянутых в Ареал со всеми природно-фактурными свойствами. Может, это будет информационная схема искомого биотипа, с которого впоследствии смоделируют искусственный образец. В худшем случае, экспериментаторам станет ясно, почему биотип с подобными свойствами невозможен; стоит ли дублировать эксперимент и какие ошибки при этом учесть.

В свое время через рискованную аномалистику прошли кальтиаты, вроде бы сами собой, по крайней мере, удачно. Если этот процесс и впрямь произошел спонтанно – аналогов ему нет. Если же предположить, что кальтиатам немножечко помогли – это есть один из примеров успешных опытов в аномалистике. Таких примеров достаточно.

Следующую причину, побуждающую Ареал заниматься искусственной фактурой, можно отнести к технике безопасности. Все, без исключения, фактуры, будь то естественные (в том случае, разумеется, если они обнаружены) и уж тем более искусственные, так или иначе наблюдаются всегда и анализируются частенько, как минимум при каждом новом витке развития. Особенно это касается экстрамутагенных (гуманоидных) фактур, даже если их давно перестали опекать. Чем активнее мутагенез – тем больше шансов вернуться под наблюдение. Речь не идет о "плохих мальчишках", которые станут дядями, но все равно будут кидаться камнями, – если фактура поднялась до нужной кондиции, она сможет себя контролировать. В противном случае, ей так и оставаться воинствующей фактурой, способной разнести планету, планетарную систему, да и собственную галактику, у кого она есть, – это, как говорится, локальные проблемы. Ареалу до них дела нет. В исключительном случае, если такие ребята слишком расшалятся вблизи стратегически важных объектов, их шлепнуть всех разом – минутное дело. Бывали случаи, что инженеры-навигаторы намеренно отодвигали транзитные ветки подальше от места обитания галактических фактур на такое расстояние, чтобы самые дальнобойные корабли аборигенов до них не добрались. Неаккуратный контакт с действующей веткой КМ-транзита способен не только завернуть в обратную сторону галактическую спираль, но и сделать ее биологически стерильной на многие миллионы лет.

Техника безопасности здесь иного рода. К примеру, опасно бывает заново изобретать велосипед, если на таком же велосипеде кто-то уже разбил себе голову. Вот наиболее типичная мотивация: в развитой фактуре теоретически возможна попытка ИЗИ-включений (та же степень вероятности, что изготовить в сарае ядерную бомбу, – и в то и в другое верю с трудом, но на всякий случай боюсь). Разумеется, это будет гениальный физик-фактуриал, но откуда ему знать, чем может обернуться успех такого опыта? Эта техника безопасности касается всех, без исключения, опытов проникновения в ЕИП, на любом уровне развития фактуры. Здесь же возникает задача обучить фактуролога делать профилактику возможных проблем. С молодой цивилизацией может приключиться все что угодно, – Ареал и пальцем не шевельнет, но только не в случае с анималистами: эти выкормыши на вес золота и фактурологи с удовольствием устроят катастрофы в сотнях фактур, которые не жалко, чтобы знать, как уберечь одну-единственную. Потеря цивилизации аномалистов в среде фактурологов равноценна потере народного кумира, со всеми вытекающими отсюда учеными консилиумами и кулачными разборками в поисках виноватых.

Говоря о необходимости фактурологических наук, надо упомянуть бонтуанцев как особо тяжелый случай потери пространственно-временной и исторической ориентации; можно найти еще массу доводов в пользу сего неблагодарного ремесла. Единственное, чего не стоит искать, – это оправдания антигуманным методам научного поиска, поскольку ничего гуманного здесь, по определению, не предусмотрено. Экспериментатор-фактуролог и химик-лаборант с одинаковой легкостью уничтожают результаты неудачных опытов. Один, стирая тряпкой со стола разлитый реактив, другой – стерилизуя зону, в которой учинил непотребное, – этическое оправдание здесь неуместно. Цивилизация, которая выращивает животных для того, чтобы их есть и наряжаться в меха, – поймет без проблем. Да и стоит ли осуждать научно-потребительский менталитет, если давно известно: ничто так не стимулирует сообразительность, как стремление насолить соседу; ничто так не наполняет смыслом существование, как перспектива кончины; что смерть, в конечном счете, не худшее наказание, так же как жизнь – не лучший подарок.

Глава 6

Первая ночь в фарианском вырубе стала для Янцы мукой бессонницы. Она подозревала, что высоко в горах сновидения отвратительны, но к рассвету была согласна на самый ужасный сон, лишь бы на минуту закрыть глаза. Замкнутое пространство казалось душным мешком, завязанным на все узлы, и она, завернувшись в плащ, пошла под дождь, разыскивать Саима.

– Тебе не спится? – удивился Саим, встретив ее на веранде. – Это дядька Логан небеса всполошил. Чувствуешь, какой денек завтра будет?

– Это к грозе.

– Как бы не было чего похуже.

– Как, ты говорил, звали прабабку Бароля?

– Баролетта, – почтительно произнес Саим.

– Он унаследовал ее имя? Это правда, что она умерла в день, когда он родился?

– В ту же минуту, – уточнил Саим, – увидела его синие глазки – тут же лишилась чувств и больше не очухалась.

– Я слышала, что у младенцев глаза бесцветные.

– То младенцы, – мрачно пояснил Саим, – а то Бароль.

– Никогда раньше не встречала синеглазых альбиан. Говорят, синие глаза у богов. Ты веришь, что он дикий бог?

– Он сын Андроля Мудрого, внук Андроля Великого, а чей он правнук – известно одной лишь покойной Баролетте. Говорят, она принесла своего сына из Анголеи и стала женой фарианского вельможи лишь для того, чтобы скрыть происхождение ребенка. Только после рождения Бароля всем стало ясно, чем занималась красавица, вместо того чтобы посещать университетские семинары.

– Она умерла в вырубе?

– В монастыре, а что?

– Хвала богам! – вздохнула Янца. – Мне все время кажется, что здесь по ночам бродит дух женщины.

– Именно здесь он бродит, – подтвердил Саим, – эти духи с каждым годом наглеют, но тебе нечего бояться. Бароль ревнив. Он не допустит, чтобы дух его возлюбленной прабабки разгуливал по чужим спальням. Слышишь шаги...

У Янцы екнуло сердце, но, обернувшись к лестнице, она увидела босого богомола, который, задрав подол, стремительно несся вниз.

– Где Бароль? – крикнул он, заметив собеседников. – Где он шастает по ночам? В писарне его нет, в комнате его нет...

– В лесу, – ответил Саим, – он сказал: "Пока не задушу пару штук босиан, спать не лягу". Так и сказал. Утро скоро, дядька Логан, дождись.

Но Логан с той же прытью помчался к нижней площади выруба. Саим хотел что-то крикнуть ему вслед, но не успел, Логан уже напал на Гаха, который не желал среди ночи седлать для него верблюда.

– Еще одному не спится, – посочувствовал Саим, – может, сон плохой увидел? Точно тебе говорю, что-то будет.

Что такое плохой сон, на всей планете было известно одному лишь Баролю, поскольку самый ужасный ночной кошмар правоверного альбианина выглядел безобидной шалостью в сравнении с тем, что ему доводилось пережить при малейшем приступе дремоты. Покровитель сновидений и умерших душ считался самым терпеливым божеством пантеона и если уж отворачивался от твари – значит, имел на то причину. Но отвергнуть разом живого Бароля и покойную Баролетту было с его стороны вопиющей оплошностью. Когда отец Бароля впервые заметил, что сын не спит по ночам – он отвел его в молельню и заставил просить Юливана-покровителя о милости вернуть утраченный сон. О том, что такое сон, в те годы Бароль не мог догадываться – это состояние было ему незнакомо, как рыбе незнакомо чувство полета. Напротив, он пугался спящих, как покойников, и не допускал мысли о том, что, закрыв глаза, может на время лишиться чувств. Но молитва ребенка была искренней. Она не могла не тронуть сердце Юливана. И тот не то чтобы сжалился над синеглазым отроком, а просто зло над ним посмеялся. С той поры Бароль обрел дар сновидений, которые утомляли его больше, чем каторжная работа. Андроль Мудрый не мог понять, отчего сын, проснувшись утром, полдня не мог подняться с подстилки.

Сны Бароля были настолько красочны и правдоподобны, что по прошествии лет он с трудом отличал их от реальных событий. А сны, увиденные в детстве, и вовсе вытеснили собой истинное положение вещей.

– Когда я был ребенком, – рассказывал он своей подруге по изгнанию из Юливанского царства, – мы с отцом путешествовали в восточной Папалонии и, добравшись по горам до берега океана, видели настоящий анголейский галеон. Громадное неповоротливое судно неслось стрелой по глади залива на скалистые выступы перешейка, спасаясь от вертких самутийских галер, захваченных ингурейцами в плен. Рядом с галеоном они были похожи на ивовые лепестки. Отец сказал: "Смотри, если тебе не случится увидеть апокалипсис, – это будет единственным воспоминанием, которое переживет твою смерть". Я хотел закрыть глаза, но веки стали прозрачными, я поднес к лицу ладони, но не увидел их; я хотел отвернуться, но со всех сторон видел одно и то же. Тогда я понял, что апокалипсиса не существует. Потому что он – сама жизнь в предчувствии неизбежного, именно то, что происходит со мной.

– Глупо, мой мальчик, думать о неизбежном, – отвечала невидимая тень.

– Я боялся, что галеон разобьется о скалы, но вдруг в небо вырвался пестрый шар. Он разросся вмиг, заслонив собой восточный горизонт. Он был похож на видение, которое можно потрогать руками, корабль казался под ним игрушкой, которой не под силу тащить за собой парус. Галеон замедлил ход, поднялся над водой и, когда самутийские галеры пронеслись под его килем, я услышал шум воздушного винта. Он ушел за перешеек в сторону Каменного материка, а шар долго был виден над линией горизонта. Он казался новой планетой с зелеными океанами и разноцветными островами.

– Как лоскуты материи, – сказала тень, – красный лоскут назывался "Иврона", желтый – "Астрелия", синий – "Априка", серый – "Андартина". На этом шаре семь материков – небесный парус галеона "Земля". Редким избранникам доводилось его увидеть.

Ни в детстве, ни в юности, ни в зрелые годы Бароль не путешествовал по Анголее и, будучи в здравом рассудке, никогда не приписывал себе вымышленных похождений. Однако галеон преследовал его с той поры что наяву, что во сне... Глядя на небо, он то и дело краем взгляда задевал разноцветный шар неизвестной природы. От взгляда видение тотчас растворялось, не оставив темного пятна на облаках. Часто шар возникал на фоне солнца, но это было давно. Сегодня, в первое утро без дождя, Бароль снова поймал себя на том, что в ожидании смотрит на небо. Светлело необычайно быстро. Выруб на вершине казался темным наконечником горы, грубым и неуютным на фоне нежно-серых рассветных сумерек. И Бароль с наслаждением любовался бы этим зрелищем, если б не споткнулся о Логана, спящего поперек тропы у кромки леса.

Логан спал крепко, будто всю ночь махал метлой, разгоняя облака, и Бароль, склонившись над ним, уже коснулся костлявого плеча, как вдруг его осенила безумная мысль, словно наваждение. Кровь ударила в голову, и он, не в силах противостоять искушению, вынул из-за пояса хлопушку для спугивания птиц и бахнул изо всех сил прямо над ухом спящего богомола.

– Что ты знаешь о галеоне "Земля", мерзавец, выкладывай все как есть!

От неожиданного испуга Логан подпрыгнул, не вставая на ноги, и вмиг оказался в положении свободного полета, в позе, в которой учат плавать на мелководье сопливых самутийских мальчишек, мечтающих стать мореходами. С той лишь разницей, что воды между Логаном и сушей оказалось маловато для урока плаванья – всего-то струйка, стекшая с подола его развевающегося халата. Зависнув в метре над тропой, он сделал несколько размашистых гребков руками, но приземлился на то же место, не успевшее остыть от его сонного тела. Удар выбил из богомола сон, однако эксперимент принес результаты. Прежде чем Логан осмысленно открыл глаза и гневно уставился на Бароля, он испустил-таки одну сокровенную фразу, за которую богомольный магистрат должен был лишить его титула и языка, а затем сослать на торговые галеры:

– Божественная прика! Спаси меня боги! Божественная прика!

– Как сие понимать, – склонился над ним Бароль, – нам, нечестивым богохульникам? – Логан встал на карачки и попытался отползти в сторону из-под его небесного взгляда. Но взгляд Бароля переместился следом за ним.

– Если ты сделаешь меня заикой, паразит, кто станет за тебя молиться?

– Я сделаю тебя почетным богомолом преисподней, если ты сейчас же не расскажешь мне о "божественной прике".

Логан поглядел на светлеющие небеса – они безнадежно светлели; Логан поглядел на неприступную скалу по имени Бароль, возвышающуюся между ним и вырубом, где несчастного богомола ждали кров, уют, еда, не говоря уже о достойном обществе и любимой работе. Позади Логана простирался дремучий Босианский лес, где его ждали людоеды-босиане да отощавшие потричи, затаившиеся в топях. Там же его ждали ядовитые клещи, зубастые змеи, болотная лихорадка, от которой ноги покрываются кровоточащими язвами. Одним словом, ничего хорошего в Босианских лесах Логана не ожидало. Соревноваться с Баролем в беге ему, тощему коротышке, было смешно, да и шансов на то, что Бароль, побегав за ним по склону, изменит свои намерения, было так же мало, как шансов выжить где бы то ни было, кроме злосчастного выруба, торчащего за спиной Бароля в дымке утреннего тумана.

– Не знаю, – внятно и добросовестно отчеканил Логан, но взгляд Бароля не двинулся с места. – Не знаю, – повторил он еще раз, будто теперь уж точно попал в цель, в самую что ни на есть глубину потаенной совести синеглазого монстра; и засуетился подниматься на гору, но Бароль наступил на подол его халата. – Клянусь! – взмолился Логан. – Сам не знаю, как это у меня получилось такое сказать?!

– Кто молится в божественной прике?

Логан опустил глаза.

– Не знаю. Точно не могу знать.

Глаза Бароля плотоядно блеснули.

– Кому... молятся?

Саим предупреждал дядьку не раз, что на границе Босианского леса с Баролем порой происходят чудеса. Будто звериные духи все разом вселяются в плоть фарианского вельможи и воюют между собой за территорию его души, лишенной высокого небесного покровительства.

– Кому? – повторил Бароль. Логан забормотал невнятное, стараясь высвободить подол халата, как вдруг почувствовал, что намертво прижатый подол вдруг воспарил в невесомости; почувствовал, как ноги оторвались от почвы, а тело, удерживаемое за поясной ремень сильной рукой Бароля, приняло горизонтальное положение и поплыло вниз по склону, вместо того чтобы подниматься домой. Логан держался с достоинством магистра. Изредка дотягиваясь до земли руками, он хватал камни, комья грязи и засовывал их в рот, пока не расперло щеки. Но, как только каменные стены колодца показались в зарослях, чувство собственного достоинства изменило ему. Богомол, не дожидаясь, пока перед ним распахнутся врата смердящей Ингуреи, схватил Бароля за подол и замахал в воздухе голыми пятками.

– Шпаси меня боги! – пронзительно завопил Логан, да так громко, что с кедров полетели шишки. Впрочем, вполне возможно, что это были не шишки, а босианская разведка. Возможно, продержавшись на ветвях всю ночь, разведчики под утро не удержались на ветках от хохота. – Шпаси меня боги! – вопил Логан. – Зачем же так... – изо рта посыпались камешки, бряцая по ступеням колодца. – Разве я стал не нужен тебе? Разве я не усердно за тебя молился? Разве ты сможешь так поступить со мной?! Очнись! Как же так?! Как у такой удивительной женщины, свет ее праху, мог появиться такой ублюдочный правнук? Я имею звание магистра! Ты не смеешь хватать меня за ремень! Ты не можешь... Ты будешь проклят всеми богами, и ни один, слышишь, ни один из них за тебя не заступится!

Бароль открыл отверстие люка, открепил цепь от подножия постамента и обвязал ею голую пятку Логана.

– Сейчас проверим, как боги покровительствуют тебе.

– Бароль! – взвыл Логан. – Будь ты проклят! Что тебе надо? – когда пятка погрузилась в люк, Логан схватился за цепь и чем быстрее Бароль опускал ее вниз, тем проворнее богомол взбирался по ней обратно. Но цепь тяжелела, и вскоре ее конец побрякивал на такой глубине, что у Логана захватило дух.

– Так кому покровительствуют боги? – спросил Бароль.

– Тебе, гаду, – пищал Логан.

– А кому святейший магистрат морочит голову?

– Тебе, бандиту.

– А кто просился в мой выруб? Кто бился лбом о порог и клялся быть откровенным?

– Я, несчастный приканский утопленник.

– Взгляни-ка, – Бароль прекратил раскручивать цепь, прикрыл люк доской, чтобы голова богомола не вынырнула наружу, и посмотрел на небо, – что-то боги не торопятся тебя выручать... – тощий богомол впился пальцами в доску. – Цепь и та кончается, – рявкнул Бароль, – а мое терпение еще короче! – пальцы Логана соскользнули и забренчали по железным кольцам. – Хочешь знать, насколько мое терпение короче, чем твоя жизнь? На один локоть, придурок. Смотри, – он оторвал конец цепи от катушки и побренчал им перед носом Логана. – Вот и все. Не сомневаюсь, что боги смотрят на тебя и диву даются, от какого дурака принимали поклоны.

Но Логан, стиснув зубы, продолжал карабкаться наверх, а тяжелая цепь все сильнее тянула его на дно преисподней. Когда в руках Бароля осталась последняя связка колец, чувство собственного достоинства изменило Логану вновь.

– Что ты хочешь знать, будь ты проклят?!

– Кому, – еще раз повторил Бароль, – кому молились боги на галеоне?

– Нет, нет, ты все не так понял! – зарыдал Логан, и цепь выскользнула на камни, но не успел несчастный богомол икнуть от ужаса, как Бароль прижал ее конец ногой и повторил вопрос:

– Кому молились на галеоне?

Логан сейчас же подтянулся и просунул нос между перекладиной и бортом колодца. Но, увидев, что его жизнь отныне даже не в руках Бароля, а всего лишь под носком его ботинка, чуть не лишился чувств.

– Все! Все, не двигайся, – забормотал он, – только не шевелись. Я... все, что знаю... На галеоне "Земля" родился бог... Только родился их бог... От какой-то небесной силы и нормальной женщины. Не знаю как, я за это не отвечаю. Земля – божественная прика, родина бога. Галеон – папалонская легенда, клянусь! Планета бога, только и всего.

– Какого бога? Фарея? Ангола? Отвечай же...

– Да что тебе отвечать, ты сам знаешь лучше меня. Я же не спрашиваю, откуда ты все знаешь...

– Что-то у меня нога зачесалась от твоей пустой болтовни.

– Только не шевелись, – взмолился Логан, – я все расскажу... что знаю. Все, что хочешь. И то, чего не знаю, расскажу, только стой спокойно. Не надо нервничать.

– Что за бред ты понес?

– Ты сам рассказывал историю. Ты знаешь, почему я не позволил тебе закончить рассказ, – Логан осторожно подтянулся выше, и его лысая макушка поравнялась с ботинком Бароля. – Никто из смертных тварей не должен произносить его имя, а с твоего паршивого языка оно непременно слетит.

– Чье имя, Логан?

– Знаешь, что натворил Ингур, чтобы отомстить анголейцам? Он рассказал своим тварям все. О том, что Альба – могила бога, альбианский пантеон – шайка убийц, и пока им поклоняется хоть одна тварь – на планете покоя не будет.

– С чего ты взял, что я знаю об этом? – удивился Бароль. – Я сочинил эту историю для тебя и понятия не имел, как она закончится.

– Боги!!! – взвыл Логан, и эхо унесло вой на глубину преисподней. – Клянусь, я отрежу свой длинный язык... как только освободятся руки. Я старый, никчемный, жалкий болтун, не достойный ни милости, ни сострадания. Я... – Логан запнулся, увидев, что Бароля распирает от хохота, а кольцо цепи медленно выползает из-под его ноги. – Сколько там?.. – спросил он полушепотом, покосившись на башмак, как на последнюю милость богов.

– Три кольца, – ответил Бароль, – и вся преисподняя в твоем распоряжении.

– Вот оно как, – прошептал богомол, – отчего ж она так коротка, жизнь моя праведная? – он готов был прочесть молитву прощания, но лицо Бароля в один миг стало серьезным и сосредоточенным.

– Излагай сначала и по порядку, как на коллегии магистрата. Что-то я ничего не уразумел. Где чья колыбель? Где чья могила?

– Хорошо, – воспрянул духом Логан, – только стой и не двигайся. На нашей планете убили бога, того самого, которого ингурейцы считали истинным божеством. Убили, замуровали в камень и написали имя.

– Кто убил?

– Кто-то из пантеона. Не важно. Эта могила – начало координат. Никто из нас не может приблизиться к ней...

– Короче...

– Короче некуда, – захныкал Логан, – я тебе не сказку сочиняю. Это история цивилизации.

– Ладно, что с богом?

– Богом-отцом?

– А что, еще и дети были?

– Бог-сын, в честь него назвали планету, на которой убили отца...

– Альба?

– Его они тоже убили.

– Кто?

– Наш пантеон несчастный, откуда я знаю кто? Они все покрывают друг друга.

– За что сына-то?

– Откуда я знаю? – завыл Логан. – Так вышло. Неужели ты думаешь, что они признаются?

– А отца за что?

– А...а! Бароль, подними меня. Он был стар, слаб, немощный старик...

– Постой, откуда у мертвого бога мог появиться сын? По каким таким законам мироздания?

– По недоразумению, – вопил Логан, наблюдая, как из-под башмака Бароля медленно, но целеустремленно выползает следующее звено цепи, – так случилось! В том-то и пакость ситуации, что он не должен был появиться, но эти женщины! О! Ты не знаешь, на что они способны! Короче, его прикончили, а теперь боятся могилы.

– Чьей могилы?

– Отца! Отца! Я говорил тебе, тупица, а...

– А сына?

– При чем тут сын?

– Где сына-то похоронили?

– Не знаю, он убежал от них...

– Мертвый? – улыбнулся Бароль. – Ай да сын!

– Не знаю, – простонал Логан.

– Угнал галеон и был таков?

– Не знаю, твоей прабабке тоже всю жизнь мерещились галеоны.

– Что значит мерещились? – он вынул из люка насмерть запуганного богомола. – Ну и бред же ты нес. Моли богов, чтобы я хоть что-нибудь понял.

Логан без сил упал на камни колодца и возблагодарил небо, а Бароль тем временем сматывал цепь, пытаясь восстановить в памяти все предсмертные откровения богомола.

– Бог-отец, – рассуждал Бароль, – бог-сын... Дух возмездия, довлеющий над пантеоном убийц. – Он потряс Логана за плече. – Неужели это так просто, убить бога? – но Логан бормотал молитву, и Бароль, вытерев лопухом окровавленные ладони, взвалил его на спину и понес в выруб. – Бог-отец, – повторял он, пытаясь уловить в этом хоть чуточку здравого смысла, – бог-сын... хоть этих прикончили. Мне заботы меньше. Нет чтобы и остальные между собой передрались. А? Логан? Слабо богов перессорить?

Логан неожиданно пришел в себя, обвел мутным взглядом удаляющийся пейзаж Босианского леса и хлопнул Бароля по плечу.

– Я член коллегии магистрата. Не смей богохульствовать, когда сидишь со мной на одном верблюде.

– Мокрое место осталось от твоего магистрата. Сколько раз тебе говорил... Зачем меня разыскивал?

– О боги!!! – Логан вздохнул и повис на спине мучителя. – Они говорили со мной! Сам Фарей говорил со мной языком ветра.

– Слышал я, как ты голосил. Не давал ветру слова вставить. Что же сказал Фарей такого, что заставило тебя выскочить в ночь из молельни?

– Он послал меня за тобой. Увидишь, боги по-прежнему к нам благосклонны.

– Как базарные торговцы рыбного дня – так и норовят всунуть тухлятину подороже. Ты не спросил, что они хотят от меня взамен? – но Логан в ответ лишь беззвучно шевелил губами, проклиная тот день и час, когда запер на засов свою старую добрую прику.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Биологический парадокс Естества

Эта глава в контексте каких бы то ни было парадоксов вообще не имеет права существовать. К парадоксам вообще следовало бы относиться сдержанно. Но биопарадокс относится к такого рода недоразумениям, которые способны перечеркнуть любую гипотезу. Примечательно, что этот парадокс не имеет ни конкретного авторства, ни пространственно-хронологической координаты. Вроде бы до него докопались инженеры-технологи, одни из тех буйных интеллектуалов, которые в свое время охотно баловались с ИЗИ-включением. Но если макровключения, с божьей помощью, вовремя удалось свернуть, то микровключением биотехнологи владели досконально и манипулировали им без помутнений совести. Все события, очевидно, относятся к дофактурологической эпохе истории Ареала; к тем благословенным временам, когда молодая цивилизация еще только начинала упиваться своими беспредельными техническими возможностями.

Проблема так называемой "искусственной сборки" полноценного гуманоида разрешима на уровне развитой фактуры. На уровне Ареала с этим вообще проблем нет, кроме одной-единственной – зачем это делать? Допустим, ради творческого самовыражения можно собрать полный конструктор по молекулярным цепям, вплоть до мозга. Не клонировать, не спровоцировать, не синтезировать из подручных материалов, как это сделали аритаборцы, изваяв свое "диво" из различного сорта стекла; именно сделать, что называется, с полным авторским правом творца. Видимо, биоинженеры, создавая ИНИ-аппаратуру различного назначения, нет-нет да и развлекались подобными опытами. И все было хорошо, за одним маленьким исключением: простейший аппарат с "двумя извилинами" довести до микрополярного включения оказывалось на несколько порядков проще, нежели само воплощение совершенства – стопроцентного гуманоида с его стопроцентно гуманоидным складом интеллекта. Думаю, это обстоятельство заставило исследователей серьезнее сосредоточиться на проблеме. Чудо-гуманоид жил, функционировал, не имел ни единого дефекта, напротив, являл собой образец здоровья и здравомыслия; его мозг был способен решать те же самые задачи, что решали его естественные прототипы. По всем законам биоинженерии, субстанция личности должна была образоваться сама собой, но ее приходилась в буквальном смысле "вкручивать болтами", потому что эта самая координата "Я" в окружающем мире по природе напрочь отсутствовала. Гуманоид искусственной сборки имел явное психическое расстройство – не осознавал подобающим образом такой элементарной вещи, как существование самого себя. Удивленные экспериментаторы создавали один образец за другим, проверяли и перепроверяли свою работу, пока среди них не обнаружился растяпа, который, собственно, решил головоломку. И сделал это до смешного просто, а именно – допустил ошибку. Какую – сложно сказать теперь, да и не важно. Как только мистер "идеальное совершенство" получил свой маленький заводской дефект, субстанция личности вцепилась в него, как голодная пиявка.

Небольшое лирическое отступление: вы когда-нибудь замечали, что вещи с изъяном служат дольше? То есть небольшая щербинка на чашке – почти гарантия, что эта чашка будет жить вечно, и, напротив, идеальная вещь имеет свойство выпасть из рук при каждом удобном случае; ипохондрики живут дольше; средней паршивости специалисты чаще достигают вершин карьеры, нежели ярко выраженный талант, ну и так далее.

Не знаю, как это соотносится с темой главы. Знаю лишь, что все экспериментальные проверки дали один и тот же результат – идеальное совершенство безжизненно; малейшее отклонение от него – дает некий стимулирующий толчок, возможно, к тому же самому совершенству, может, к чему-то более привлекательному, – биопарадокс заключается не в этом. Суть его в том, что биологический организм с точки зрения Естества вдруг оказался недоказуемым. Никакими логическими выкладками невозможно привести молекулярный конструктор в жизнеспособное состояние одним лишь природным, естественным методом. Существует четкий набор ошибок, которые Естество не совершит никогда, ни за что, ни при каких метаморфозах мутаций, иначе это самое Естество не имело бы ни малейшего шанса на существование самого себя. Напротив, эти самые ошибки творца, которые, по мнению авторов теории, привели к образованию интеллекта (разума), типичны для некой производной субстанции по отношению к Естеству, ибо субстанция личности есть не что иное, как реакция физической природы на дефект, точку дисгармонии внутри себя.

Можно сказать так: искусственное происхождение гуманоида доказать проще. А вот степень его вторичности под большим вопросом. Порождение ли это Искусства, Вторичного Искусства или Третичного... никому не понятно. И фактурологи в эти дебри предпочитают не погружаться, поскольку их интересы сосредоточены в иных плоскостях. В тех же плоскостях находится и сюжет учебника, поэтому в следующей главе будет рассмотрен экстрамутагенез и гарвалистика – то, что непосредственно относится к каждому мыслящему существу, при этом не является мировоззренческим парадоксом.

Глава 7

– Все наверх! – звал Саим, проносясь, как смерч, по верандам выруба. – Все в прику! – Бароль, запершись в писарне, лихорадочно сортировал карты на две кучи. В первую летело все, что фарианские вельможи времен Андроля Мудрого успели изрисовать остроумными пометками, как то: обозначить Старую Прику центром вселенной или разлиновать координатную сетку, переместив исходную точку отсчета в новые земли. Во вторую кучу попадали папалонские оригиналы, в которых координаты отсутствовали, а гипотетический центр вселенной объявлялся величиной таинственно-неопределенной. – Тебя это тоже касается, – крикнул Саим в пробоину жалюзи, – посмотри на небо...

И впрямь, столько света обитатели выруба не помнили с давних лет. Казалось, облачная пелена над горой стала тонкой, ровной и светлой, как полотно папируса, от горизонта до горизонта; она была настолько непривычна для глаз, что казалась обманом.

Когда Бароль поднялся на деревянный настил верхней площади, фариане уже сидели на перилах в ожидании чуда; один Гарфизиус возился на полу, расчерчивая на досках одному ему понятные астрономические узоры. Логан, удалившись в молельню, протяжно завывал хвалу небесам, успокоительную для соплеменников и необременительную для богов, проще говоря, разминал глотку.

– Полдень, – сказал Бароль.

– Полдень, – согласился Гарфизиус, вколачивая в щель трезубую линейку.

– Солнце должно быть в зените!

– Должно, – подтвердил астроном.

– И где ж оно, чтоб ему лопнуть?

Гарфизиус виновато попятился от чертежа, будто почувствовал вину за светило, что позволило себе отлучиться без уважительной причины, но на всякий случай встряхнул секундомер до нулевой отметки.

– Вон там! – закричал рыжий математик и указал на север. В тот же момент свет залепил Баролю глаза, и восторженная фигура Олли растворилась на фоне солнца. Тени поползли по веранде вслед за улетающим облаком, и Бароль не успел разглядеть ничего, кроме сочных черных полос.

– Не затеняйте карту, – попросил Гарфизиус и припал с секундомером к точке, в которой трезубая линейка указывала на деления шкалы.

Олли упал с перил и бросился к запертой двери молельной будки, где Логан, узрев пятно света на полу молельни, залился едким богомольным фальцетом.

– Что? – спросил Бароль, но Гарфизиус замер над тенью, изредка поглядывая на секундомер.

– Хоть бы Логан не охрип, – шептал Олли, – хоть бы продержался еще немного... Но тучи набежали на солнце раньше, чем богомол напелся вдоволь. Саим даже постучал в стену молельни, чтобы тот не надрывался зря. Прежнее обреченное уныние вернулось на вершину горы, а солнечные блики сбежали вниз по южному склону.

– Так что? – Бароль присел на корточки возле распластавшегося у чертежа астронома.

– Я могу попробовать нарисовать солнечную галерею... Я постараюсь сделать схему...

– Нечего пробовать! – гаркнул Бароль. – Иди и рисуй, да только попробуй не постараться!

Гарфизиус едва успел вырвать из пола свой измерительный инструмент, как его тут же сдуло с веранды. Похоже, он не воспользовался лестницей лишь потому, что на пути к ней возвышалась грозная фигура Бароля.

– Ты это видел? – кричал Логан из полумрака молельной. – Не говори потом, что не видел, что боги забыли тебя!

Взгляд Бароля сделался мрачнее грозовой тучи, а рука потянулась к поясному футляру, где могла находиться либо малая подзорная труба, либо большая дубина, полированная о спины босиан. В любом случае, богомол успел захлопнуть дверь и забаррикадироваться, прежде чем Бароль сделал первый шаг в его сторону.

– Нам лучше спуститься вниз, – сказал Саим и подтолкнул Янцу в сторону лестницы.

– А что? Что такое произошло? – недоумевала она.

– Гроза начинается, сматываться пора.

За ними неохотно потянулись остальные умиротворенные наблюдатели, которым оказался не чужд инстинкт самосохранения. Покидая веранду последним, Фальк еще раз с надеждой и тоской посмотрел на небо.

– Бедняга Логан, – вздохнул он, – ночью ему влетело, в полдень ему влетит, к вечеру от него одни подштанники останутся...

– Выходи, – приказал богомолу Бароль и стукнул ногой по дверце молельни, отчего доски, любовно и тщательно подогнанные Фальком, зловеще хрустнули, – выходи по-хорошему. – Логан не издал ни шороха, ни писка. – Ты видел их милость, гадкий попрошайка, ты знаешь, что от такой милости мы все скоро окажемся на дне океана. Или от подхалимства у богомолов вырастают жабры?

– Разве я виноват, Бароль? Спаси меня боги! Я лишь приоткрыл тебе истину. Ты говорил, что истина дороже веры. Так прими ее, какая есть...

– Я сказал, что мне нужен богомол, способный договориться с богами.

– Я договорюсь, – оправдывался Логан, – клянусь тебе. Обещаю.

– Выходи, – Бароль снова пнул ногой дверь, но на этот раз загудела вся стена, – иначе я разнесу твою конуру... – Логан снова затих, не решаясь прошептать молитву во спасение, которая казалась ему как нельзя кстати. – Хочу взглянуть тебе в глаза, хочу показать тебе, где я видел их "милость"...

– Ты скажи мне, что попросить, – упирался Логан, – а я уж не выйду из молельни, пока не выпрошу. Скажи теперь, пока я здесь, пока боги не забрали меня, видя, каким несправедливым унижениям подвергают их верного слугу.

– Вот что, слуга, – Бароль взял себя в руки и начал разгуливать вокруг молельни, выискивая щель, сквозь которую можно было бы, наконец, увидеть бессовестные глаза богомола. Но постройка лодыря и бездельника Фалька оказалась исполненной на редкость добросовестно. – Скажи мне откровенно, как истину, способны ли твои покровители построить еще один небесный галеон?

– Для богов нет ничего невозможного... – искренне ответил Логан.

– Привязать к нему парус, который поднимет их галеон выше неба?

– Должно быть... Как же иначе?

– Достаточно ли у них огня, чтоб накачать этот парус, как верблюжьи горбы, и поддерживать в нем тепло до истеченья времен?

– Думаю, найдется.

– Так попроси этих убийц не искушать мои низменные инстинкты, а построить корабль, собрать свое добро и убраться с Альбы так далеко, чтоб не было видно обратной дороги.

Пауза повисла под сводом молельни. Бароль, чтоб оживить диалог, стукнул по стене кулаком.

– Ты слышал меня, Логан? Чтобы убирались отсюда прочь! Чтоб ни милости, ни духу их не было здесь, отныне и вовеки веков!

Фальк, стоя на веранде писарни, рассматривал верхние этажи, ожидая, когда с прики полетят поломанные доски. Но, кроме глухих ударов и выкриков обезумевшего от гнева Бароля, сверху ничего не летело.

– Если молельня выстоит, – поддерживал его Хун, – считай, что получил папалонскую степень инженерных наук. Я буду гордиться тобой.

Но Фальк не чувствовал ни гордости, ни волнения, которое сопровождает каждого достойного студента при экзамене на ученую степень. Он лишь изредка прикусывал губу и пытался определить по звуку, в какую именно часть строения ударила очередная "молния", и корил себя за то, что гнев Бароля, который был похлеще небесных стихий, в инженерном проекте предусмотрен не был.

Однако прика выстояла, и боги, сжалившись над слугой, не позволили добавить ни единого синяка к его истерзанному телу. Небо затянули мокрые тучи, а Бароль, слегка поостыв, спустился в писарню, чтобы встать над душой Гарфизиуса.

Астроном старался так, что вспотел, и, протянув Баролю кусок папируса с вычерченной траекторией солнца, не имел ни слова добавить к своим расчетам.

– То есть ты хочешь сказать, что планета опрокидывается набок? А это что?

– Старая Прика, – уточнил Гарф, – это место, если я не ошибся, встанет точно на полюс и будет новым началом координат.

– Как ты сказал? – вскрикнул Бароль, и Гарфизиус с испугу припал к столу. – Началом координат? Каких координат?

– Астрономических, – неуверенно ответил Гарф.

– А где эта точка была до сих пор?

Гарф ткнул пером в полюс – центр Каменного материка, расположенного северней Анголеи.

– И ты молчал?!

– Меня никто не спрашивал. Никто... никогда, – оправдывался астроном.

– Что ты налетел на него? – заступился Саим. – Это общая астрономическая разметка. Каждый нормальный альбианин считает центром координат свою прику.

– И ты это знал?

– Что тебя возмущает? – спросил Махол. – Все мы не вчера родились. Каждому что-нибудь да известно.

Бароль расстелил карту на середине стола, не убирая с полюса указательного пальца:

– Спрашиваю всех, что находится в этом месте?

На минуту в писарне образовался вакуум молчания.

– Камни, – проявил сообразительность Фальк, – кроме камней, на этом материке ничего быть не может.

– Ты уверен, – спросил Бароль, – что планета первый раз опрокидывается набок?

Фальк изобразил на лице растерянное недоумение, которое тут же повторил Гарфизиус.

– Миллионы лет тому назад, – предположил он, – эта точка могла быть экватором.

– Подожди, подожди, – протиснулся к карте Рыжий Олли, – ты хочешь сказать, что взрыв вулканов начал переворачивать планету?

– Он вовсе не то хотел сказать, – вмешался Бароль, – а ты, если не можешь найти применения своей математической интуиции, возьми карту с замерами высот ледника и посчитай, как скоро они растают, если полюса окажутся на экваторе. Для остальных еще раз повторяю вопрос, что может находиться в этом месте?

– Ты, наверно, имеешь в виду... – еле выдавил из себя Махол.

– Да, я именно это имею в виду, – настаивал Бароль, не сводя глаз с анголейского писаря.

– Могила бога?

– Какого бога?

– Кто их разберет? Я точно не знаю, сколько их было в пантеоне, а куда они деваются – тем более не знаю. Спрашивай Логана.

– Тайны магистрата, – предупредил Саим, – нельзя.

Бароль обернулся к засевшему в угол рыжему математику.

– Подсчитал?

– Приблизительно...

– Скоро ли нас затопит?

– Скоро.

– Как глубоко?

– Утонуть хватит.

– Вот видишь, нельзя... Перед смертью все можно. Давай, дед, выкладывай все, что знаешь.

– Нет, – влезла в разговор Янца, – при чем здесь бог? О чем вы говорите? Босиане рассказывали, что там лежит камень, на котором написано имя. Но это не бог, а какое-то недоразумение.

– Больше миллиона лет назад, – холодно ответил Бароль, – на этой планете недоразумений быть не могло.

– Это же легенды, – успокаивал его Махол, – сказки, которые Папа Ло рассказывал первым студентам, когда только открыл университет.

– Что за сказки?

– Что планету населяли божества, против которых наш пантеон бессилен. Тогда они убили одного из них и дали планете его имя.

– Значит, на камне написано "Альба"?

– Конечно, если только есть такой камень...

– Что за супербожества?

– Покровители наших богов, – объяснил Махол.

– Как же они ухитрились убить одного из них?

– Папа Ло говорил, очень просто: кулаком по голове – вот и все.

– Ты путаешь, дед, Папа Ло жил в позднепапалонской эре, потом университет получил его имя.

– Ну уж нет, – уперся Махол, – не знаю, кто там жил в позднепапалонскую эру, но знаю точно, что университет основал Папа Ло. Он обучил анголейцев грамоте, научил делать папирус, строить корабли, – он научил их всему на свете. Он своими руками вынянчил цивилизацию, – ты не знаешь, и не спорь.

Бароль обескураженно опустился на скамейку.

– Может, – спросил Саим, – то был другой Папа Ло?

– Не может быть.

– Может, кто-то назвался его именем? Альбианин не может жить так долго.

– О, да! – вспомнил Махол. – Папа Ло был старожилом еще в те времена. По легенде, ровесник богов. Он мог бы занять место в пантеоне, но разругался с богами. Те прокляли его и приговорили к бессмертию. Но имейте в виду, эти легенды сам же Папа Ло сочинил.

– Скажи, Бароль, – снова вмешалась Янца, – это правда, что твоя прабабка был его ученицей?

– Да.

– Это правда, что она сбежала из монастыря, чтобы слушать уроки Папы Ло и провела с ним десять лет?

– Да.

– Как такое возможно?

– Знаю как, – сказал Фальк, – я тоже кое-что слышал об анголейском старике, который так долго жил, что позабыл дорогу на тот свет. Это глупо с его стороны. Хоть раз в двести лет на том свете надо отмечаться – будешь возвращаться свежим младенцем. Чего ради трястись над прожитыми годами...

– Замолчи, – перебил Саим, – видишь, ему дурно.

Баролю и впрямь было не по себе.

– Баролетта что-нибудь рассказывала о нем твоему отцу? – спросил его Махол.

– Никогда.

– У Папы Ло была собственная библиотека, в которую он никого не впускал. Он называл ее "Фантастические тетради". Боюсь, что Баролетта знала об этом. Если Папа Ло действительно ровесник богов – представляешь, чьей рукой написаны первые фолианты?

– Я, серьезно, кое-что могу рассказать про Папу Ло, – снова вмешался Фальк, – если хотите, конечно... Ну... если не хотите... – Бароль, вопросительно подняв бровь, перевел взгляд из пустоты на болтливого Фалька, и тот осмелел. – Это байки моего учителя, его учитель был учеником настоящего анголейского инженера, который слышал эту историю от своего учителя, учитель которого был, в свою очередь...

– Давай же... – торопил его Саим.

– Я и даю... Словом, дело было в Старой Прике времен древних фарианских царей. В этих землях прошли эпидемии, и царь Вариад послал в Анголею караван за магистратскими богомолами, но вместо них явился тамацип – птица с головой старца, которому кланялись самые влиятельные молельники. Он вошел в будку, выгнал оттуда зевак, велел всем в округе заткнуть уши и задал богам такую встрепку, что альбиане потом много лет жили и благоденствовали. Кто слыхал – те диву давались. Говорят, поносил хранителей последними словами, угрожал, шантажировал. Говорят, такой брани в Старой Прике испокон веков не было. Пыль, говорят, вокруг столбом стояла. А когда старец вытащил свои перья на свет – то оглядел молельню и сказал: "Поднимите шпиль к небесам и не стройте ничего выше шпиля. Боги становятся глуховаты, им надо чаще напоминать, кто они". С тех пор на шпиль пускают полную длину сосны, чтоб под облака...

– Запиши, – кивнул Бароль, – последний из Вариадов был моим прадедом...

– Если только... – вставил Саим и наткнулся на сердитый взгляд потомка династии Вариадов.

– Ты что-то хотел сказать?

– Дядька Логан считает, что от Баролетты можно было ожидать сюрприза... Что вроде бы сам Папа Анголейский питал к ней... возвышенные чувства.

– Был влюблен до сумасшествия, – уточнил Бароль, – грозился руки на себя наложить. Ну и что? В тот же год она стала женой царя Вариада и родила Андроля. В тот же год начались ингурейские войны.

– Не так быстро, – попросил Махол, а благодарные слушатели при упоминании об Андроле Великом подняли вверх ладони, что означало благодарность небесам за сей бесценный дар.

– И дед был влюблен в нее, – сказал Бароль, – вернее, помешан. Эта любовь лишила его рассудка, но Баролетта не пожелала ответить взаимностью, и деду ничего не оставалось, как устроить войну. Первое жерло преисподней он смастерил своими руками, а, покончив с ингурейцами, сын-победитель вернулся к ней и снова получил отказ.

– Ну почему? – возмутилась Янца. – Женщины часто рожают от сыновей и отцов. Это укрепляет породу.

– Спроси, что было у нее на уме... Издержки папалонского образования. Она изучала медицину и верила нелепым предрассудкам. Кончилось тем, что Баролетта отвела своего воинственного отпрыска в монастырь и заплатила такую дань, что бедный дед, забыв обо всем на свете, провел несколько безумных ночей в объятиях первой красавицы монастыря...

– Которая Баролетте в подметки не годилась, – уточнил Саим.

– Придержи язык, это была моя бабушка. Из ее ложа Андроль, к тому времени уже Великий, пополз обратно к своей возлюбленной матери и умер, обнимая ее колени.

– Ужасная женщина! Я бы так не смогла! – вздохнула Янца.

– Но это еще не все, – продолжил Бароль, – мой несчастный отец оказался таким же безумцем. Он родился на руках Баролетты также безнадежно влюбленным, будто унаследовал судьбу отца. Но, в отличие от Андроля Великого, он был Андролем Мудрым и не преследовал свою бабку любовными домогательствами, а честно служил Старой Прике, время от времени совершая походы в поисках недобитых ингурейских вояк и устанавливая для них новые жерла преисподней. Гораздо менее успешные походы он совершал в монастырь, в надежде найти женщину, способную хотя бы отчасти заменить ему Баролетту. Но однажды родился я. В тот день Баролетта умерла. С той поры Андроль Мудрый в монастырь не заглядывал.

– А зря, – огорчился Махол, – в те времена там было на что поглядеть. Очень даже...

За столом наметилось оживление.

– Ты пишешь, дед, – окликнул его Фальк, – или витаешь в мечтах? Если пишешь, не забудь добавить, что последним посетителям монастыря у порога глаза завязывали, чтоб не пугались твоих "красавиц".

– Откуда тебе знать, мальчишка?!

Фальк скопировал сладострастный взгляд Махола.

– Ах, почтеннейший, что ты знаешь, о моей жизни!..

– Завязывать глаза – какой срам. Да ты настоящей женщины в глаза не видел.

Янца покраснела до корней волос. Мужское общество, позабыв о приличии, с ураганной скоростью углублялось в тему, которая никоим образом ее не касалась. Эта тема не коснулась бы ее даже в том случае, если б ей хватило смелости забраться на стол, раздеться и принять одну из поз, которыми опытные монастырянки встречали богатых гостей. В этом случае ее бы просто смахнули со стола как лишний предмет, заслоняющий воспаленные безумием глаза собеседников.

– Послушай, – тронула она Бароля, который в общей свалке дискуссии участия не принимал, – а что ты сделал с теми двумя лекарями?

Бароль непонимающе посмотрел на нее.

– Ну, с теми, ореховыми... которые выкалывают глаза...

– Боги!!! – схватился за голову Бароль, и все болтуны вмиг притихли. – Я же совершенно о них забыл.

– О ком? – удивился Саим.

– Вот что, братишка, подбери два камня. Пусть Логан повоет над ними, а Махол напишет что-нибудь вроде... "Эти несчастные бесславно подохли лишь оттого, что ни один из богов не пожелал за них заступиться..."

Дискуссия на монастырскую тему сменилась гулом недоумения.

– О ком ты говоришь?

– Ай, какая вам разница! – отмахнулся Бароль и вышел под дождь.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Реактивный мутаген. Пространственный дифференциал. Гарвалистика

Какой была фактурология до бонтуанцев – трудно сказать. Какой была бы фактурология без бонтуанцев – сказать еще труднее. Не считая нескольких бессистемных попыток, они были первыми, кто взялся изучать историю и развитие себе подобных существ вплотную, дерзко экспериментируя и мало задумываясь о тяжком бремени ответственности исследователя-первопроходца. "Эта цивилизация, – говорят о бонтуанцах в Ареале, – только для того и вырвалась из своей фактуры, чтобы снова увязнуть в ней по уши. Неудивительно, что у нее нет ни прошлого, ни будущего".

Бонтуанцы ведут свою историю от Аритаборского Раскола. Так как бонтуанских цивилизаций существует бесчисленное множество, то и Раскол датируется по-разному, порой никак не сообразуясь с общей исторической периодикой. Но спросите бонтуанца, какая дата на самом деле является истинной, и он ни на секунду не позволит вам усомниться в своей точке зрения. Такая черта характера, как целенаправленное упрямство, действительно присуща этой цивилизации, но не следует думать, что для пробивания стен в логических тупиках наук она использует голову в качестве ударного инструмента. Бонтуанцы, кроме всего прочего, в своей расовой версии, одни из лучших навигаторов Ареала, а в навигационной инженерии им вовсе равных нет. Их многофункциональные астрофизические лаборатории, вплоть до "пломб"-искусственных планет, – явление уникальное. Такое же уникальное явление представляют собой их дальнобойная связь, оборудование наблюдения, дистанционных манипуляций на немыслимые расстояния; системы защиты, позволяющие делать невидимыми не только исследователя для глаза аборигена, но и целые астрофизические зоны для глаз цивилизованного Ареала. Безусловно, этот технический прогресс вырос не на пустой любви к инженерным искусствам, а скорее из конкретной необходимости. Все бонтуанские достижения, так или иначе, применимы в фактурологии, поскольку созданы для нее. Но услугами бонтуанских технических школ пользуются далеко не одни лишь фактурологи. Фактурологические же школы – категория особая. И, приступая к их описанию, начну с основы основ – школы Гарваля, основоположницы науки реактивной мутагенетики, превратившей математическую науку пространственных дифференциалов в одну из глобальных общефилософских проблем.

Согласно бонтуанским хроникам, изгнанные из Аритабора хулиганы быстро приспособились к статусу диссидентствующих проповедников и пустились во все стороны света; однако горячей идейной поддержки не получили и в большинстве своем посвятили жизнь бесплодным попыткам рассчитаться с Аритабором. Но среди них нашлись существа особого рода, которые, покинув родину, не утратили свойств классических посредников и готовы были посвятить себя тому, чтобы окончательно разобраться в причинах произошедшего. Именно их занесло в никому не известную планетарную зону, которая позже стала называться Системой Гарваля и дала начало фактурологии Ареала. Не могу сказать точно, что за Гарваль здесь имеется в виду: слово явно аритаборского происхождения и переводится примерно как "первоступень". Впрочем, возможно, с других языков оно переводится иначе. Не исключено, что это псевдоним одного из исследователей или название живых существ обнаруженной ими фауны, которые тоже стали называться гарвами. Некоторые невежды до сих пор убеждены, что название школы произошло от науки гарвалистики. Но не будем раньше времени ставить лошадь позади телеги. Пойдем по порядку.

Внимание исследователей в системе Гарваля привлекла естественная фактура одной из планет. Здесь наблюдалась полная идиллия природы: мягкий климат, изобилие растительности, многообразие фауны – рай, да и только. А главное – лысые упитанные "мартышки", ленивые и добродушные, которые прекрасно лазали по деревьям, бегали, плавали, ели что попало, проявляли к пришельцам искренний интерес, а главное – обладали хорошо мутирующим гуманоидным биотипом. Они, то есть гарвы, стали первыми подопытными фактуриалами, в результате чего отвратительно кончили, но это уже следующая история.

Зверюшки-гарвы прекрасно обучались... ходить на задних лапах, выпрашивать лакомство и адекватно реагировали на все, что могли предложить им пришельцы. Фенотип менялся потрясающе легко: одни обрастали шерстью; другие обзаводились перепонками на лапах; у третьих отваливались хвосты, и они мало чем отличались от опекунов. Но зверюшки-гарвы оставались зверюшками даже в самых жестоких опытах. Молодые фактурологи шли на отчаянные эксперименты, прививая подопечным собственные генетические возможности, – гарвы немножко умнели, их язык, состоящий сплошь из мычаний и рычаний, был не столь уж беден, он вполне идентично ложился в речь, в эту речь кое-как удавалось привить пару новых понятий. Ученый гарв мог без особого напряжения сложить и умножить, пожаловаться на жизнь и попросить класть в пищу больше свежих фруктов. Но следующее поколение опять рычало и мычало. Бонтуанцы не могли понять, в чем дело. Микрополярное включение – удачнее не бывает, мутация работает великолепно, но генетическая структура гуманоида не только не толкала вперед, а, напротив, деградировала. Новоиспеченные гарвы-интеллектуалы норовили забраться на дерево всякий раз, когда исследователь оставлял их в покое.

Прояснение ситуации наступило лишь после того, как бонтуанцы раз и навсегда сформулировали для себя (да и для всей остальной науки), в чем же заключается принципиальное отличие высокоразвитого животного от низкоразвитого гуманоида. Точнее, из длинного списка отличий вычеркнули все, кроме одного-единственного – потенциальной способности к расширению информации. Свойство этого уровня развития стало называться реактивным, или экстрамутагенным. Тогда же оформились основные направления МВС! и реактивный мутаген занял в ней свое законное место.

Цель была ясна, задача сформулирована, и самый умный гарв снова был спущен с дерева для научных экспериментов, которые теперь носили вполне конкретное название – искусственная стимуляция экстрамутагена, по-русски говоря, насильственное расширение возможности информационных усвоений, заложенной в этом чрезвычайно милом, но очень замученном существе. Существо же, надо отдать ему должное, сопротивлялось достойно. Можно сказать, применило всю природную хитрость для того, чтобы обрушить на корню экстрамутагенную теорию. Оно прекрасно усвоило понятия "вода", "огонь", "еда", но ему было глубоко безразлично, по каким физическим законам эти вещества образуются; оно знало сто один способ, как открыть коробку с лакомством, но открывать пустую коробку ради удовольствия разобраться с хитростями замка – ни за что. Бонтуанцы уже тогда насторожились: гарвы без труда решали головоломки, но при одном условии: если за ними стояло что-то необходимое, достойное, из ряда непререкаемых ценностей, таких как сочный фрукт, самка или детеныш, попавший в ловушку. Если речь шла о том, чтобы посадить в почву семечко и вырастить фруктовое дерево, – гарв об этом слышать не хотел, он моментально съедал семена и был доволен, несмотря на то, что в ближайшее время за такую глупость ему предстояло сильно поголодать. Единственным убедительным стимулом оказалась дубина. Эта самая дубина, совместно с плеткой и палкой, обучила-таки несколько поколений гарвов выращивать корм. Благо бонтуанцы за время экспериментов изрядно потоптали планету и начисто истребили многие виды растений, позволяющие жить в сытости круглый год. Процесс пошел. Но, вернувшись на планету гарвов некоторое время спустя, фактурологи застали ужасающую картину – вымирающее поголовье бездельников. Исчезла дубина – чуть было не исчезли и сами гарвы. Едва-едва удалось откачать последних оставшихся в живых особей. Вытоптанные деревья были посажены на место и окрепшие зверьки с удовольствием на них взобрались.

Бонтуанцы всполошились не на шутку. И пока новое поколение гарвов подрастало и отъедалось, всерьез засели за теорию. За такие, казалось бы, не слишком фактурологические дисциплины, как биодинамика, физика ЕИП, микро– и макрополярные пространственные проявления. Никаких прямых ответов на вопрос, как сдвинуть фактуру с мертвой точки, в этих дисциплинах, разумеется, не нашлось. Однако, раскинув общий план активности ЕИП по зонам ареала, – они впервые осознали, что много лет подряд напрасно мучили аборигенов. Активность ЕИП в зонах экстрамутагенных фактур оказалась чрезвычайно специфической. Причем в зонах органических фактур (с ярко выраженной гуманитарной направленностью) – одна активность, в зонах техногенных фактур – активность совершенно иного рода и так далее. Более того, на каждую конкретную фактуру – своя особенная, ни с чем не сравнимая... Если обычные всплески активности ЕИП можно сравнить с ритмичной энергетической пульсацией, то "фактурная" активность казалась, напротив, аритмичной, словно закодированный сигнал, имеющий цель нейтрализовать общий ритм инфополя. Как бы то ни было, никакой особой активности в системе Гарваля не наблюдалось и в помине.

Отчаявшимся фактурологам терять было нечего, и они, перевернув-таки с ног на голову очевидное, получили невероятное и сформулировали гипотезу о том, что не экстрамутагенная фактура баламутит ритмичные поля, а наоборот, сбившееся с ритма поле стимулирует экстрамутаген, и свалили свою вину на такое банальное явление в физике, как информационная дестабилизация пространственного дифференциала.

Сейчас объясню понятнее: структура ЕИП, будучи чувствительной по природе, своеобразно реагирует на все, что попадает в сферу ее досягаемости. А так как эта сфера глобальна, любой предмет, не говоря уже о планете, способен вызвать вокруг себя уплотнение поля и соответственно уплотнению ритмический резонанс, – это есть пространственный дифференциал в чистом виде. Но ЕИП, кроме физической структуры, имеет в себе структуру информационную. Если в диапазоне чистого пространственного дифференциала начинает скапливаться информация – она немедленно дает сбой ритма. Каждый выросший цветок вносит в этот сбой свою лепту, что уж говорить о существах, почти обладающих разумом. По классической схеме, экстрамутагенная цивилизация может вызвать бурю активности своей растущей "ментальной оболочкой". Но бонтуанцы, предположив, как было сказано, обратную взаимосвязь, все-таки не смогли найти причину нужной активности в самом пространственном дифференциале, но решились на последний эксперимент, который до той поры никто не проводил. Они "записали" ЕИП-возмущения с готовой экстрамутагенной фактуры, сконструировали генератор нужной мощности и, что называется, вломили на полную катушку по зоне Гарваля.

После этого, чистейшего на первый взгляд безумства наука искусственной стимуляции пространственных дифференциалов стала называться гарвалистикой и применяться не только для стимуляции фактур. Она в момент решила целый ряд накопившихся технических проблем Ареала, требующих немыслимого технического оснащения. Один хороший генератор с той поры стал цениться выше армады летающих лабораторий. Физики всех поколений будут помнить школу Гарваля лишь за это открытие. Многие из них, правда, так и не узнают, что гарвы долго и мучительно спускались с ветки на землю, в деталях повторяя исторический путь цивилизации, о существовании которой даже не подозревали, потому что до инфосети Ареала не дотянули самую малость. Погибли все до одного в результате мутации зоны. Поздние фактурологи подсчитали: этим несчастным гарвикам не хватило каких-то десяти поколений, чтобы убраться из системы подальше и стать нормальной галактической техногенной фактурой. Такого рода погрешности целиком лежат на совести фактурологов, и десять-двадцать поколений никак не повод для того, чтобы целой цивилизации попасться в "ловушку". Но гарвалисты были первыми фактурологами. Ученики их простили.

Глава 8

В отвратительном настроении Саим поднимался к прике, не чуя под собой ступеней, с трудом переставляя ватные ноги. Но вход в молельню заслоняла широкая спина Хуна.

– Уже в который раз, – жаловался Хун восседающему на подушках богомолу, – одно и то же. Иду по лесу и вижу – кора сползает с деревьев как змеиная кожа, превращается в трясину, а лысые ветки переплетаются над головой шатром...

Логан блеснул глазами из темноты.

– Да, странные сны теперь не редкость. Скоро я разберусь, о чем предупреждает тебя Юливан, а пока...

– Выясни еще, пожалуйста, – протиснулся в дверь Саим, – что означает явление покойников?

– О! – оживился Логан. – Это значит, одной ногой ты уже в царстве мертвых. Они пришли за тобой?

– Вообще-то, они пришли за Баролем. Более того, наяву, а не во сне.

– Последний год в Старой Прике я мог поверить любым чудесам, – сознался Логан, – но чтоб покойники наяву приходили?..

– Спустись, посмотри. Они стоят на нижней площади. Третьего с собой привели.

– Третий тоже с того света?

– Не знаю, впервые вижу. Они притащили мешки, хотят говорить с Баролем. А как ему сказать, дескать, такое дело... Он и слушать не станет. Я же сам их похоронил.

– Где ты оставил камни с прахом? Принеси сюда, я помолюсь.

Саим двинулся вниз, оставив дядьку Логана в распоряжении Хуна, и по дороге еще раз свесился с перил, поглядеть на воскресших мертвецов. Все трое с мешками были на месте, и верблюжатник Гах скалой стоял у главных ворот, не давая гостям переступить черту выруба.

Заметив Саима на пороге писарни, Бароль нехотя оторвался от карт.

– Что там еще?

– Иди смотри, только ни о чем меня не спрашивай.

Бароль накинул плащ, вышел на веранду и, заметив пришельцев, первым делом вытянул подзорную трубу.

– Вот... негодяи. Еще один отмоченный староприканин. Куда их прикажешь девать?

– Двоих я однажды хоронил, – заметил Саим, – проси теперь кого-нибудь другого.

Бароль оторвался от трубы и взглянул на удрученного Саима.

– С какой стати? Они оказались живы. Я выгнал их прочь.

Бледная физиономия Саима удивленно вытянулась.

– А пепел на дне ямы? Я заколотил его в камень.

– Ну и зря. Борщ жег костер. Просто так, для дезинфекции. Но если они начнут ходить сюда табунами – твои камни не пропадут.

Увидев хозяина выруба, спускающегося на площадь, гости упали на колени.

– Что вы сюда притащили? – возмутился Бароль. – Я же предупредил, пока не поймаете тамаципа – в выруб не возвращайтесь.

– Мы принесли тебе тамаципа, – сказал новенький, – это я его поймал, – и протянул Баролю развязанный мешок, в котором едва поместилась бы одна голова, но, заглянув в него, Бароль остолбенел.

На дне мешка в деревянной миске, наполовину заполненной водой, лежала небольшая рыбка с зеленой головкой, удивительно напоминающей человеческую. Рыбка безмятежно спала, положив голову на широкий край миски, и, едва ощутив капли дождя на своем крошечном личике, сладко зевнула, произнесла нежное "Ах", шлепнула хвостиком и зажмурила глазки.

– Где поймали?

– Возле староприканской молельни, – стал объяснять ловец, выразительно жестикулируя, словно Бароль уже оглох от неожиданного счастья, – там по горло воды, туда теперь рыбы заплывают. А эта штука забилась в камни и сидит.

– Что ты хочешь за нее?

– Двух дромадеров, – выложил ловец, – самых длинноногих.

– Обойдешься.

Ловец, сообразив, что может остаться ни с чем, чуть не задохнулся от обиды.

– Босианцы за такую... трех верблюдов платят...

– Плешивых босианских трехгорбиков против моего дромадера – целый караван ставить надо, – ответил Бароль, не отрывая глаз от сонной рыбки. Настала очередь следующего мешка, и к его ногам была высыпана куча металлических снарядов.

– Это мы в низу горы насобирали, – сказал хозяин мешка, – рыба плюс металл на два дромадера.

– За этот мусор копыта не дам, – отрезал Бароль.

Третий мешок оказался самым пухлым и легким.

– Это лишай, ползущий на гору, – объяснили торговцы и вывалили на площадку шершавую зеленоватую кучу. Куча зашевелилась, будто растерялась на ровной поверхности. Один из продавцов тут же схватил ее и поднял склизким брюхом вверх. – Ставишь на уклон, – объяснил он, – лишай начинает расти верхней стороной, а нижней отгнивать. За год может на гору взобраться. Как его ни переверни – все равно вверх лезет.

– Ну и что? Теперь всякая тварь лезет на гору. Вон у меня их, взгляни, сколько... Уже на вершине. Мои люди их то и дело вниз сбрасывают. От жалости. Пока карабкается – он целеустремленный лишай, на пике – комок зеленого отчаяния.

– Мы думали, если их натаскать побольше, вершина будет подниматься быстрее воды.

– Вот так вы все – лишь бы устроиться на чужой шее. Взяли бы пару штук, посадили на одну кочку – они сожрут друг друга быстрее, чем разрастутся.

– Если дашь дромадеров, – уговаривал ловец, – мы тотчас уйдем из долины на Косогорье.

Но Бароль был непреклонен.

– Косогорье ниже моего выруба. Через год-другой приплывете обратно. К тому же это похоже на шантаж, а боги любят принимать в жертву шантажистов. Так что забирайте свой мусор и проваливайте подобру.

– А рыба?

– Рыба... – вздохнул Бароль, – чем ее кормят босиане?

– Босианцы ее едят. Они чуют ее даже в воде, слетаются тучей...

– И сразу дают четырех верблюдов, – настаивал товарищ ловца.

– Одного дромадера даю за рыбу, – решился Бароль, и торговцы задергались от радости, – Гах, выбери для них самого плешивого и кривоногого.

Свежекупленную рыбку на деревянной тарелочке Бароль немедленно отнес в писарню и поставил перед дедом Махолом.

Махол сдвинул брови, опустил в чернильницу кисть и отодвинул обрубком руки свою писанину.

– Ха-ха, – сказал он и ни слова к сказанному добавить не смог, как не смог даже поставить диагноз маленькому чудищу, – анголейских тамаципов дед представлял себе иначе.

Бароль же вовсе не представлял себе ничего похожего, ни наяву, ни во сне. Вернее сказать, сама идея тамаципа в его привычную картину мира никак не вписывалась, и первым делом, оставшись с рыбкой наедине, он предпринял несколько безуспешных попыток проснуться. Но и после этого, он не вполне поверил своим глазам, потому решил разобраться во всем лично. Рыбка была мила, нежна, без испуга лежала у него на ладони и, если Бароль долго не опускал в воду ее скользкое тельце, морщилась, показывая малюсенькие человеческие зубки. "Если на Альбе и впрямь завелись тамаципы, – думал Бароль, – они, в силу своего анголейского происхождения, должны быть чрезвычайно умными существами". Однако разочарование всегда неизменно преследовало его романтические мечты – ни одному из подданных доселе не удавалось так измотать его своей непрошибаемой бестолковостью. Даже богомол, с которым Бароль имел принципиальную мировоззренческую несовместимость, не утомлял его до такой степени. Рыбка ерзала на тарелочке, таращилась черными бусинками на своего хозяина и невинно-глупо улыбалась. А Саим, выставленный прочь за дурацкие советы, прохаживался по веранде и использовал любую щель, чтобы держать себя в курсе событий. Рыбка не произнесла человеческим ротиком ни единого слова, кроме того, она не понимала ни единого слова Бароля, который расшибался перед ней в лепешку, проявляя чудеса выдержки и благоразумия, чтобы пробудить в своей покупке хоть каплю осмысленного соучастия. Обещания свободы, райской жизни в домашнем аквариуме или крематорий на поварской сковородке были для нее едины – не более чем пустое сотрясание воздуха, что, в сущности, не сильно противоречило истине.

– Я знаю сказку про маленькую рыбу, которая исполняла желания, – сообщил Саим, просунув голову в створки жалюзи, – та рыба исполняла маленькие желания, потом побольше, потом еще побольше, а когда ей казалось, что желание чересчур большое, – она молчала и улыбалась, а колдовство в это время превращалось в прах.

– Но ведь я ничего не прошу, – отвечал Бароль.

– Может, ее замучили до тебя.

– Пусть так и скажет...

– Она скажет – и ты от нее уже не отцепишься.

Ночью рыбка исчезла из накрытого тряпкой горшка. Казалось бы, таинственно-необъяснимо. Бароль отлучился из комнаты и тут же, почувствовав неладное, вернулся, но было поздно. На веранде не было ни души. За верандой сплошной стеной стоял дождь. Бароль сбился с ног, перевернул этаж вверх дном, заглянул под каждую подозрительную вещицу. Когда до него наконец-таки начала доходить суть произошедшего, исправлять положение было поздно, – самое время было искать виноватых, и он, схватив в темноте верблюжатни первого попавшегося скакуна, выволок его на склон и что было духу помчался в сторону Босианского леса.

К полудню с высоты птичьего полета фарианский выруб стал похож на растревоженный муравейник. По всем верандам бегали возбужденные обитатели, размахивая руками, перетаскивая с места на место свой скарб и запирая на замки все, что представляло ценность. Логан, увидев на пороге молельни своего запыхавшегося племянника, всерьез решил, что небо опускается на гору и вот-вот сравняет ее с долиной.

– Идем, дядька Логан, посмотришь хоть раз в жизни на настоящего босианина.

По мере того как богомол спускался на нижние этажи, суматоха утихала, точнее, перемещалась в направлении верблюжатни. Обитатели выруба, необыкновенно растревоженные на фоне общего спокойствия бытия, не могли отказать себе в удовольствии увидеть реакцию настоящего магистра на настоящую лесную тварь.

В просторном стойле вместо дромадеров, праздно лежащих на утоптанной соломе, находилось отвратительное смуглокожее существо, подвешенное за ногу к потолочной балке. Существо висело на редкость спокойно, скрестив на груди мускулистые руки, обнаженные до плеч, и, закинув ногу за ногу, будто это не оно висело вниз головой, а благородные фариане отчего-то вдруг выстроились на потолке. Отвратительно длинные черные волосы существа почти касались пола, на котором валялся развернутый мешок Бароля, а безобразно черные глаза недопустимо нагло пялились на фарианских вельмож.

– Вот она, кара богов! – воскликнул Логан, указав на пленного босианина.

– Аладон, – сказал босианин.

Логан не поверил ушам и подошел ближе.

– Ты произнес слово, которого я не расслышал.

– Меня зовут Аладон, – повторил босианин.

– Знаешь, отчего он такой храбрый, – объяснил Фальк, – он думает, что мы здесь только деликатесы кушаем. Он не знает, что у Борща есть тысяча рецептов отменных блюд из всякого дерьма.

На Аладона намек не произвел впечатления.

– Похоже, боги уже прокоптили его в дымоходе, – добавил Олли, – только посолить забыли.

– Его надо сутки в соленой воде вымачивать, – возразил Фальк, – как крапчатую поганку.

– А я говно не ем, – сказал Хун, – ни под какой приправой.

– Братья мои, – встревожено произнес Логан, – никогда! Вы слышите меня, никогда благородные фариане не опускались до пожирания ближних соседей. Позовите сюда Бароля, пусть он немедленно отпустит этого несчастного дикаря. Пусть дикарь убежит в свой дремучий лес и расскажет о том, что нет на всей Альбе более достойных и благородных существ, чем те, что по велению разума не унизились до кровавой расправы. И злоба покинет ваши сердца...

– Этот несчастный дикарь, – перебил его Саим, стараясь соблюсти проникновенную интонацию монолога, – украл у нас кое-что... Очень важное, между прочим. – Логан собрался было продолжить, но Саим снова его прервал, – а потом, нет чтоб ноги уносить; увидел, что Бароль за ним гонится, обрадовался, что выруб открыт, вернулся, увел всех верблюдов да еще Гаха с собой прихватил. Оцени наглость. Он же теперь висит и пялится на тебя как ни в чем не бывало.

Логан лишь почесал лысую макушку.

– Ну, предположим, – рассуждал Саим, – кое что... он сожрал сразу, Гаха, допустим, поделил с голодными соплеменниками, которые знают, что на всей Альбе нет более изысканного деликатеса, чем благородный фарианин...

– Обтертый чесноком, – добавил Олли со знанием дела.

– Совершенно верно, – согласился Саим и с удовольствием пронаблюдал, как обескураженный богомол и мерзкий босианин безмолвно и сосредоточенно смотрят друг другу в глаза. Но как только взгляд босианина переместился на его персону, Саим почувствовал нехорошую дрожь в коленях и поспешил продолжить. – Но вот что я откровенно не понимаю, зачем ему понадобились наши дромадеры? Они же равнинные скакуны! В крайнем случае, горные. В лесу они не пройдут и пяти шагов. Так вот... – Аладон не спускал с Саима внимательного взгляда, и это начинало действовать на нервы.

– Так что? – торопил его рыжий математик, будто воспоминания о босианском котле снова обожгли ему пятки.

– Что касается меня, – сообщил Саим, – то я с большим удовольствием попробую на вкус ближнего соседа. Тем более он лучше повара знает, как подать себя к столу.

– Отравишься, – внятно произнес Аладон, прежде чем гул одобрения вознесся под своды пустой верблюжатни, насколько это можно было сделать внятно и убедительно, повисая вниз головой.

– Ты опять что-то сказал? – Саим сделал неуверенный шаг в его сторону.

– Я сказал, твоя цивилизация когда-нибудь отравится человеческим мясом. Ты будешь первым.

Полторы волосины за ушами Логана встали дыбом. Он оглядел злобные физиономии братьев-фариан и снова уставился на Аладона, исполненного спокойствия и достоинства ядовитого кушанья над раскаленной сковородой. Но не успел произнести душеспасительного слова, как на пороге появился Бароль, довольный собой, словно это вовсе не его владения подверглись ночному налету.

– Нет, – Логан выступил ему навстречу, – ты не должен позволять своим подданным превращаться в стадо дикарей. Бароль! Во имя богов! Во имя твоих благородных предков!

Бароль отодвинул богомола в сторону и удовлетворенно улыбнулся, глядя на свой охотничий трофей, подвешенный к потолку. У него и впрямь была причина гордиться собой. Босианский пленник был ростом едва ли не выше Бароля, шикарно сложен и широк в плечах – противник, достойный во всех отношениях, кроме одного: как последний погонщик, он не желал ссориться с богами, а потому отродясь не прочел ни единой буквы и благородство происхождения фарианина ценил меньше верблюжьего навоза.

– Убирайтесь отсюда все, – приказал Бароль. Подданные неохотно потянулись к выходу. Он дождался, когда последний зритель переступит порог, чтобы опустить воротный полог. В верблюжатне наступила кромешная темнота, темнее самой темной ложбины ночного леса. Однако в темноте Бароль видел не хуже, чем при свете, и, судя по прямому, неморгающему взгляду Аладона, босианин также не жаловался на недостаток ночного зрения.

– Зачем тебе тамацип? – спросил Бароль. Аладон ехидно улыбнулся. – Еды в лесу не хватает, что ты, как лишай, на гору полез?

– Как можно... – ответил Аладон. – Я не ем тамаципов.

– Тогда зачем?

Аладон почесал пяткой колено привязанной ноги и усмехнулся.

– Ты, – продолжил Бароль, – увел всех верблюдов. Я уже не говорю про растяпу Гаха, который, догадываюсь, разделил их участь.

– Да, – согласился Аладон, – всех, кроме одного, – будто речь шла не о стратегически важных ресурсах, а о яйцах, ворованных из курятника малолетним хулиганом.

– Кроме одного, – подтвердил Бароль, – это лишь потому, что один находился под моей задницей.

Аладон не смог не согласиться, но на этот раз его смуглая физиономия исказилась искренним сожалением.

– Сколько тебе лет?

Босианин достойно проигнорировал вопрос.

– Или ты умеешь считать только краденое? Сколько лет ты уже выкрал из своей вонючей могилы?

Аладон закатил глаза к полу и меланхолично обозрел разостланный под ним мешок, тот самый дырявый мешок, из которого его собратья, как правило, отправлялись в ад.

– Сколько тебе надо? – спросил он.

– Хочешь увидеть апокалипсис или с тобой покончить теперь?

– Это, смотря как жить. А то, может, сторгуемся. Мне кончина не к спеху.

– Раз так, слушай меня внимательно, – приказал Бароль и встал в позу победителя перед поверженным врагом. – Если ты так хитер, что увел рыбу у меня из-под носа, и так ловок, что украл караван с погонщиком, тебе ничего не стоит добраться до Анголеи без солнца и звезд. Наверняка ты сможешь мираж отличить от гор, и, верно, ты неплохо держишься за верблюжий хвост, если я всю ночь потратил на поиски тебя, живодера.

Аладон хмыкнул.

– По звездам теперь ориентируются лишь слепцы, а по солнцу – идиоты.

– Ты отведешь моих людей к Папалонской горе, и до их возвращения я обещаю не беспокоить твое чумазое племя.

– А потом?

– Потом – видно будет.

– Очень я тебе поверил.

Бароль сердито нахмурился.

– Когда такое было, чтоб я не держал перед тобой слово? Разве я не обещал, что подвешу тебя вверх тормашками над верблюжьим дерьмом?

– Верно, – согласился босианин, – Анголея – не худший способ убраться из твоей берлоги.

– Но это еще не все, – продолжил Бароль, – из моей "берлоги" есть два способа убраться, да только верблюд остался один. Бывал на косогорских болотах?

Аладон насторожился.

– По глазам вижу – бывал. Знаешь, что лежит на дне? Разумеется, знаешь. Либо ты придумаешь, как мне без единого дромадера организовать экспедицию в восточное Косогорье, либо жить тебе до обеда.

Развернувшись к выходу, Бароль уже пожалел о сказанном. Поедание пленника не вписывалось в его ближайшие планы. За его хитрую морду он готов был заплатить больше, чем за сотню тамаципов. Но не сдержать слово означало уронить достоинство, а уронить достоинство означало, что по мере прибывания воды распоясавшиеся босиане, чего доброго, сами станут предпринимать экспедиции к последнему оазису цивилизации. Но не успел он переступить порог, как услышал за спиной щелчок, – примерно так босиане окликали друг друга, предупреждая об опасности. Этот звук Бароль слышал много раз, но ни разу не видел, каким образом он получается.

– Подойди, – сказал Аладон и поманил его пальцем.

Бароль подошел так близко, что лишь очень уравновешенный дикарь удержался бы от соблазна его придушить.

– Зачем тебе то, что лежит на дне болота?

– Не твоим жидким мозгам думать на эту тему.

Аладон подтянулся к уху Бароля и, шепнув пару слов, снова расслабился на веревке.

Удивленный Бароль отказался поверить ушам.

– Неужели?

Босианин кивнул.

– Ты уверен?

– Разве у тебя есть причина мне не доверять? Я однажды предупредил: не перестанешь гонять караван через мои земли – лишу верблюдов.

– Если ты прав...

– То каково будет мое вознаграждение?

– Жизнь, – ответил Бароль и собрался идти, но Аладон схватил его за рукав.

– И это все?

– Все.

– В таком случае я должен называть тебя папой.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Реактивный мутагенез

Начало реактивного мутагенеза, по традиции, принято называть первым информационным прорывом. Именно информационным, поскольку информация на этом этапе перестает восприниматься как вспомогательная категория и обретает ценность сама по себе, в виде постоянно пополняющихся архивных накоплений. Вторым информационным прорывом считается выход цивилизации из категории "фактура", когда физические ценности уступят место ценностям информационным; под третьим информационным прорывом подразумевается "предельная цивилизация", когда даже информация, как таковая, ценностью быть перестает.

В этой главе, являющейся как бы дополнением к предыдущей, стоит привести несколько иллюстративных примеров, пока не поздно, пока мы еще не знакомы ни с фактурологической триадой, ни с ей подобными интеллектуальными извращениями, которые только и делают, что затрудняют восприятие. Простейшая схема экстрамутагенеза в классическом варианте школы Гарваля выглядит приблизительно так.

Нарушение гармонии

участка ЕИП (не углубляясь

в причины).

Образование пространственной микрополярной среды

дифференциала (путем дробления,

надо полагать).

Микрополярные включения,

адаптация – что, грубо

говоря, можно назвать началом

фактуры.

Мутагенез, стабилизация,

поиск идеального баланса

в биосистеме и, чего уж

греха таить, естественный

отбор, если есть из чего

выбрать, – словом,

мутагенная фактура.

На этом месте процесс прерывается естественным критическим барьером. Может быть, обычный мутагенез доводит-таки фактуру до идеально возможного баланса, после чего, естественно, наступает тотальная деградация, ибо нормальный природе, в отличие от церкви, вечное царство Божие, по определению, недоступно. Но может случиться так, что мутагенез не справится с поставленной задачей, перепробовав все способы решения, – в этом и состоит апогей разумной природы – загнать в тупик самое себя, чтобы иметь возможность подняться на порядок выше. Для решения задачи отсутствует лишь такая малость, как внутренняя стимуляция развития. Мутагенез способен законсервировать на многие века некий информационный набор, достаточный для выживания, – именно это не позволяет ему идти на прорыв. Реактивный мутагенез от обычного, опять же по определению, отличается тем, что он не ваял фактуру на протяжении миллиона лет, ему не страшно эту фактуру погубить, он открыт... в том смысле, что рассчитан на восприятие, тогда как "закрытый" мутаген сконцентрирован на самом себе и ведет себя соответственно, не допуская лишней информации. Реактивный мутагенез можно понимать как антипод нормального мутагенеза, он никогда не знает заранее своего предела и способен вызвать цепную реакцию информационных прорывов, не неся ответственности за содеянное.

Экстрамутагенный синдром

Естественных полей.

Нарушение структуры микрополярных

включений и как побочные явления:

массовые сумасшествия, изменение

условий обитания вплоть до резкой

смены климата, чреватой повальным

мором.

Для тех, кто выжил, -

реактивный мутагенез. По-человечески,

он похож на вторую сигнальную систему,

но от языка обычных фактуриалов отличается

способностью неограниченного восприятия

(первый информационный прорыв).

Соответственно, такой прорыв представляет собой колоссальный риск. Не знаю точной статистики выживания экстрамутагенных фактур. У диких оранжерей техногенной направленности шансов явно меньше, чем у заповедников, исповедующих интуитивно-эмпирические методы.

Примечательно, что, если в фактуре работает реактивный мутагенез, нормальная мутационная сетка оказывается на время парализованной. Ее динамика восстанавливается сразу, как только реактивный мутаген закончит работу. Если цивилизация до этого времени не совершила второй информационный прорыв – ее перспективы печальны. Скорее всего, это будет вяло текущая деградация до первого критического барьера.

Консервация нормального мутагенеза в период работы экстра... объясняется главным образом колоссальной энергетической затратой на экстрамутаген, лишней энергии не остается. По той же причине экстрамутаген выбирает для себя наиболее мутабельный материал из всего, что можно выбрать в данных условиях. И по этой же причине экстрамутаген берет один-единственный биотип, даже если он не самый высокоразвитый. Крайне редко активно мутирующими оказываются два или больше видов в одной фактурной среде, – обнаружив это, фактурологи обычно закрывают зону для всех прочих проектов. Все же наиболее вероятно, что в такой полифактуре выживет одна популяция, но случаются удивительные чудеса и выживают обе. Эти существа по природе своей уникальны и в Ареале называются "посредническим типом". Хотя никакого естественного родства с аритаборскими посредниками не имеют. Зато имеют одно замечательное свойство сродни аритаборскому: это потрясающая коммуникабельность по отношению к окружающему миру в любых его проявлениях. Такое полезное для сохранения биотипа свойство, как ксенофобия, у них отсутствует напрочь. Из них получаются незаменимые межрасовые контактеры, а эта специализация в Ареале относится к числу наиболее дефицитных. Поскольку далеко не каждое существо, потенциально готовое к таким контактам, в действительности сможет их осуществить. Полифактурные гуманоиды, кроме того, обладают свойством адекватного восприятия окружающего мира, а эта специализация не то что дефицитная – а прямо-таки на вес золота.

К сожалению, искусственная стимуляция фактур пока еще не дала эффекта "посредника" – это один из тех подарков Естества, которые вторичному воплощению не подлежат. Впрочем, может быть, это даже к счастью. Сложно сказать, что бы осталось от Аритабора, если б посредника удалось получить искусственным путем. Полифактурные гуманоиды – один из немногих биотипов, способных в полном объеме пройти аритаборские "школы" и не "сдвинуться по фазе". Со стороны их от посредников отличить не просто (я не имею в виду внешность – исключительно по мировоззрению и способу контакта, когда это существо норовит стать тебе братом по разуму), не знаю, правда, как они разбираются между собой. Знаю, что, если в Аритаборе приживается существо другой расы, смело называет себя посредником, а истинные аритаборцы не возражают, – абсолютно наверняка это полифактурный гуманоид и, скорее всего, оптимал по версии WW.

Заканчивая беглый обзор реактивного мутагенеза, стоит сказать, что это не предел развития в глобальном понимании процесса. Проблема глобального развития выходит за рамки фактурологии. К тому же теория реактивного мутагенеза не универсальна. Это одна из версий, выдвинутая одной из школ в рамках все той же пресловутой бонтуанской фактурологии. К слову сказать, "бонтуанская триада", о которой пойдет речь в следующем фрагменте, принадлежит авторству той же школы и находит себе гораздо более универсальное применение.

Глава 9

Ехидный босианин сидел на виду у всех, свесив ноги с перил на нижней веранде выруба.

– Янца, – начал Бароль оглашение списка смертников, – потому что только ей я могу доверить последнего дромадера; Саим... потому что только ему я могу доверить...

– Нет! – воскликнул Саим. – Босианин сожрет меня раньше, чем мы пересечем косогорскую параллель!

– Сядешь за его спиной, чтоб не возбуждать аппетит, – посоветовал Бароль. Аладон хищно облизнулся и подмигнул Саиму.

– А верблюд... Посмотри на этого тощего доходягу! Разве он пройдет северный склон? Его придется спускать на себе.

– Не расходись, – одернула его Янца, – а то вообще без верблюда останемся.

Бароль, не реагируя на истерические выходки товарища, упаковывал последний мешок багажа. Но Саим и не думал успокаиваться.

– На что годится такой дохляк! Это вовсе даже не верблюд, а верблюдица. К тому же у нее течка....

– Прекрасно, – ответил Бароль, – в низине к ней пристроится стадо диких самцов. Отсадишь Аладона подальше.

Саим схватился за голову. Бароль, не в силах больше участвовать в сцене прощания, ушел на нижнюю площадь навьючивать верблюдицу. Янца последовала за ним, а Гарфизиус, оставшись рядом с босианином совершенно один, пытался поделиться с дикарем последними открытиями в области ориентирования по галерее невидимого солнца. Аладон не взглянул ни на одну из схем. Они для него просто не существовали, как и все прочие достижения цивилизации.

– Не знаю, что делать... – жаловался Гарфизиус товарищам, – может, лучше пойти мне? Он ведь ничего не понимает в навигации. Разве можно так рисковать?

– Заткнись и благодари богов, – прицыкнул на него Фальк, – пойдешь с нами на Косогорье ставить поплавки – тебе до конца дней впечатлений хватит.

Логан, белее полотна, стоял у полога верблюжатни и нес полную чепуху, поучая Янцу обращаться с течной верблюдицей, а Янца, участь которой была предрешена с первого дня ее появления в вырубе, устраивала себе рабочее место на верблюжьей шее.

– Так что ж... И все? – кричал Саим. – Вот оно – прощание? А вдруг мы больше не увидимся?

– У меня от твоего воя шею свело, – рявкнул Бароль. – Полезай в седло и проваливай. Видеть тебя не могу...

Пока Саим старался попасть ногой в стремя, шеи свело у всех остальных, желающих наблюдать трагическую сцену с боковой веранды, чтобы не попасть под горячую руку Бароля. Шею свело даже у Янцы, которая не привыкла рассиживаться в седле попусту. Одному лишь Аладону были безразличны эмоции изнеженных вельмож. Но стоило верблюдице сделать первый шаг в направлении северного склона, Саим закрыл лицо капюшоном и с тех пор ни разу не оглянулся.

Логан одолжил у Бароля подзорную трубу и долго глядел вслед удаляющемуся "каравану".

– Что тебе подсказывает интуиция? Вернутся ли они?

Бароль молчал.

– Скажи "да", – настаивал богомол, – пусть так и будет. Скажи своим дрянным языком.

Бароль собрался было что-то сказать, но вдруг передумал, забрал у Логана трубу и ушел. В тот день, как, впрочем, и в последующие несколько дней, никто из обитателей выруба его не видел.

Глава 10

– "...я найду управу на весь белый свет, – сказал принц, – научусь волшебству. Заставлю все вокруг подчиняться законам единого бога: от звезд, летящих по небосводу, до мелких песчинок у подножия горы; все, от тварей альбианских до творцов небесных, станет одним бесконечным инструментом гармонии... Выслушал его Кощей и говорит: "Есть такой инструмент, он существует дольше, чем белый свет, он больше всего на свете и един, как суть бытия, волшебней самого волшебства. Он нелеп и гениален, как правосудие над всеми законами. Против него бессильно естество, ибо он есть ключ гармонии. Сам бог единый – неисчерпаемая ипостась. Этот инструмент называется смертью". – Тонкие руки Логана взмыли под купол молельни из тяжелых рукавов халата, и полумрак пропитала мистическая тишина, вязкая, как смола, слепая, как дождевая туча. – Братья мои, – продолжил Логан, – цари и вельможи назначают подданных, боги выбирают любимцев, сама судьба, управляющая руками богов, одного тянет к небесам, другого – толкает в преисподюю. Лишь смерть, как истинно великая сила, не лицемерит и не делает выбор. После страха наступает покой, после боли – блаженство. Ангел смерти, стоящий за нашими спинами, защитит от ошибок. Боги, подарив нам черные крылья, знали, что жизнь без смерти есть ад, так же как начало, не несущее в себе конца, превращается в пустоту...

– Пустые сны разгадываете?

Слушатели так увлеклись, что не заметили появления Бароля на пороге молельни. Логан затих. Вид у собравшихся был такой, словно они затевали переворот, решали, кому именно выпадет честь "замочить" предводителя, точнее, пристегнуть черные крылья к его лопаткам. Да и сам Бароль выглядел неважно, будто за ним гналась стая босиан, вооруженных перочинными ножами. Притом гналась успешно. Его руки были сплошь покрыты кровоточащими порезами, а подол халата изорван в клочья и перемазан зеленоватой слизью.

– Идите за мной, – приказал он, – все. И ты тоже.

– Я? – переспросил Логан, но Бароль повторять не стал. Он спустился в пустую верблюжатню, отвязал веревку, самую длинную и прочную, намотал ее на локоть и двинулся вниз, к границе Босианского леса. Обитатели выруба, завернувшись в плащи, колонной последовали за ним.

Логан держался замыкающим, но на середине дороги не утерпел и кинулся догонять Бароля.

– Что ты придумал? – волновался богомол, маршируя по размокшей тропе и стараясь идти в ногу с собеседником, то и дело соскальзывая с ритма. – Что тебе от меня надо?

– Твой жизненный опыт, – ответил Бароль, но Логана такой ответ не успокоил.

– Какой еще жизненный опыт?

– Опыт покорителя преисподней.

Логан от испуга сбился с марша и, наступив на подол халата, ляпнулся в грязь, но тут же взял себя в руки и, догнав Бароля, засеменил рядом мелкой трусцой.

– Что-то я тебя не пойму...

– Все, что ты надиктовал Махолу о жерлах преисподней, я уже положил в смолу. Догадываешься, что это значит? У нас не принято пустые сновидения выдавать за исторический материал. Но я и виду не подал. Я знал, героическая душа когда-нибудь нарвется на подвиг. А если побоится – подвиг ей обеспечу я сам. Потомков обманывать некрасиво, Логан.

– А что я надиктовал? Что я такого надиктовал? Что испарения преисподней вызывают галлюцинации? Что мне привиделся галеон? Что я молол несусветную чепуху, не решаясь взглянуть в лицо смерти?

– Не решаясь приобщиться к гармонии неисчерпаемой ипостаси...

– Да, – признался Логан, – я не готов приобщиться, потому что чувствую ответственность за всех вас. Ты знаешь, я не верю в потомков, но верю в милость богов. Я обязан был оправдать свой поступок, иначе какая может быть ипостась? Тем более что ты окунул в смолу чистейшую правду...

Бароль снисходительно улыбнулся.

– Ну, может быть, самая малость, – уточнил Логанн, – ничего не значащая деталь, так... для яркости изложения... Да! – психанул он. – Я приврал. Я не гулял по дну преисподней, но какое это теперь имеет значение, если я чуть было не угодил туда насовсем?!

– Именно это недоразумение мы теперь уладим, – согласился Бароль, – и закроем тему.

– Что ты от меня хочешь?

– Опыт.

– Какой еще опыт?

– Опыт покорителя преисподней.

Весь путь Логан держался молодчиной, но как только Бароль снял крышку с постамента колодца, а толпа благородных фариан застыла вокруг в почтительном безмолвии, богомол сдался:

– Не было ничего! Признаюсь, каюсь. Не опускался я туда. Наврал, опять наврал, о боги, кара мне!

Бароль презрительно плюнул себе под ноги.

– Говори всем, громко говори, неужто дно преисподней выстлано ядовитыми шипами? Неужто духи подземелья рвали когтями твою душу?

– Не был, не знаю, – каялся богомол, – сон это был. Наспал я лишнего.

– Сейчас узнаешь, – решил Бароль, – и впредь будешь думать, прежде чем гадить на папирус.

Логан шлепнулся на колени.

– За что ты меня ненавидишь, Бароль?

– Да уж... – покачал головой Бароль, – покуда боги нуждаются в лживых хитрецах, ты будешь в полном порядке. Знаешь почему? – Он укрепил веревку на конце металлической цепи и скрутил двойную петлю. – Все, что по образу и подобию, – неприкосновенно, даже если это жалкая пародия. Превратили планету в сборище уродов. Проблема в том, – обернулся Бароль к своим подданным, – что стены у дна сильно сужены. – Подданные попятились. – Но дно твердое. Мне нужны сильные руки. Всего-то дел – ухватить выродка и держать. А я вытяну.

Подданные не торопились.

– Вдвоем с ним оттуда не вылезти, – настаивал Бароль, нетерпеливо потряхивая петлей перед озадаченными фарианами. Логан вытер сопли рукавом халата.

– Выродка? – удивился он. – Они там есть?

– Утром был. Надеюсь, теперь их целая свора. Мне все равно какой...

– Зачем тебе выродок? – спросил Фальк.

– Нужен. Очень нужен. Один шанс из миллиона убраться с этой планеты, – я не могу себе позволить его упустить.

– Убраться с планеты? – переспросил Фальк. – Куда? Ты собрался поднять молнию Босиафа?

– Я не сомневаюсь в том, что подниму ее. Вся проблема – добраться до молнии живыми.

Благородные фариане недоуменно переглянулись.

– Если не мы, то кто? Выродки? Босиане? Короче, поймавший выродка освобождается от всех экспедиций. Отныне и до скончанья века. Обещаю.

Последняя фраза произвела впечатление. Оживились все, даже дядька Логан задергался, ощупывая тощую мускулатуру. Фальк первым скинул плащ и, забравшись на колодец, вгляделся в недра черной дыры.

– Воздух там есть?

– Душно, но дышать можно.

– А выродок верткий? Кусается?

– Не знаю, меня не кусал. Твоя задача схватить его за ноги и дать знак. В узком горле ему будет сложно тебя покусать.

– Это точно?

– Абсолютно. В крайнем случае, возьмешь его за шею и немного придушишь.

– Может, проще мне будет вытащить тебя?

– Ты знаешь, как тащить? Учти, скользкий путь только вниз, наверх он очень даже шершавый. Неаккуратно дернешь – потроха посыплются.

– Мои потроха, ты хотел сказать, – уточнил Фальк и, просунув ноги в петли, стал затягивать веревку, – но учти, мои потроха отныне из выруба дальше нижней площадки не спустятся. И поплавки на Косогорье ставить не пойду.

– Будь спокоен.

– И еще, пусть повар дает мне папирус, как Махолу, сколько скажу. А Хун и Рыжий больше не скалятся над моими проектами...

– Ладно, полезай.

– Но если я все-таки сдохну...

– Не сдохнешь! Не надейся так просто от меня избавиться. – Бароль накинул на него покрывало, проверил надежность узла и уперся ногами в стены у основания жерла. – Учти, на выродков твои остроты не подействуют, работай кулаками, а не языком. Как схватишь – дерни за веревку.

Первую половину пути Фальк был уверен в себе, будто спускался не в преисподнюю, а на дно водяного колодца. Единственное, о чем он жалел, это о хорошей дубине. Чтоб оглушить жертву прежде, чем та набросится на него. Когда горловина прохода начала сужаться, Фальк пожалел о том, что мокрое покрывало не смазано жиром и, того гляди, зацепится за острые камни, будто созданные для того, чтоб жертва достигала дна в виде готового фарша. Но камни вскоре сменились скользким коридором, поросшим мокрым мхом с характерным запахом плесени, и Фальк вообще пожалел о том, что ввязался в авантюру. Вторую половину пути его одолевали сомнения – шахта разветвлялась, дышать становилось труднее, он перемазался плесенью с головы до ног. "А что если цепь застрянет? Что если выродок окажется ловчей и проворнее?" Но пока Бароль держал конец цепи, Фальк старался гнать сомнения. "Во всяком случае, – успокаивал он себя, – на Косогорье меня никто за конец не подержит. Вредина Хун с удовольствием захлопнет крышку люка, опорожнит совесть в молельне и будет вспоминать меня как убогого недоумка". Он пожалел о том, что не расспросил как следует о размерах выродка, об остроте зубов и когтей, предпочитая из принципа иметь дело с неизвестным противником, нежели с заведомым монстром. Он не предполагал, что на глубине легкомысленные принципы испаряются быстрее, чем раскручивается цепь. В конце концов он даже удивился, когда руки коснулись горизонтальной опоры, а откуда-то сбоку, из каменного рукава донесся порыв зловонного ветра.

"Прибыл", – решил Фальк, завернулся в покрывало с головой, оставив снаружи один глаз и прикинулся покойником. В темноте проявился низкий свод подземного коридора, пропахший дохлятиной и рвотой. Звук капающей в лужу воды с эхом, характерным для каменного погреба. И никого. "Умру, – решил Фальк, – пусть они обо мне поплачут. Дескать, жил такой инженер-недоучка, зла никому не желал. Дескать, боги его особо не жаловали, но и не пинали почем зря, так что помер от собственной глупости – попытки безмозглого героизма, подхватив радикулит от долгого лежания на дне преисподней". Ни души. Вскоре Фальку наскучило жалеть себя, да и спина затекла от неудобства позы. Интерьер не менялся, цепь слегка побрякивала высоко наверху, то ли от сквозняка, то ли от нервных ожиданий Бароля. И Фальк решил, не дожидаясь милости, разведать обстановку. Он стянул с головы покрывало, огляделся и понял, что лежит на высоком постаменте, подпирающем свод подземной пещеры на манер жертвенника, образца позднеингурейских нашествий. Притом место, на которое он улегся, было густо перемазано гниющей плотью. Это открытие заставило Фалька подняться на четвереньки. Тут его осенила следующая ужасная догадка – вокруг жертвенника плотной массой стояла толпа ингурейцев. Бесшумно, беззвучно. Фальк вдруг почувствовал их присутствие, их ожидание, в котором он был главной действующей фигурой. Фальк нащупал в луже дерьма фрагменты скелета и ужаснулся, потому что жертвенник оказался шедевром инженерных построек, сложенным из фаланг пальцев, локтевых костей и суставов так искусно переплетенных, что по прочности своей вполне мог соперничать с каменными постройками староприкан. Будто боги, создавая альбианина, заложили в его скелет свойство универсального строительного конструктора, в котором череп оказался единственной бесполезной деталью.

Фальк потянулся к веревке и уже собрался наверх, как под рукой что-то шевельнулось. От этого шевеления у первопроходца преисподней случилась холодная дрожь в позвоночнике. Он вцепился в неизвестный предмет, лежавший под ним неподвижно, как жертва на заклание. Предмет дернулся, задрожал и показался удивительно теплым на фоне подземельной сырости. Фальк, не выпуская из рук находку, стал медленно ощупывать ее, пока в луже вонючей слякоти из теплого волосатого существа не возникла голова и шея.

– Ну, что там? – рыжий математик сунулся в дыру, но Бароль отвел его в сторону кончиком ботинка. – Сколько можно возиться?

– А если он так и не дернет? – спросил Хун.

– Лучших людей изводишь, Бароль, – ворчал Логан.

Бароль был молчаливо сосредоточен и равнодушен ко всему на свете, кроме цепи, которую держал в руках и от которой не отводил взгляда.

– Прочь... – процедил он сквозь зубы, – все вон отсюда. – Конец цепи неуверенно пополз вниз и брякнул о камни. – Разойдись! – крикнул Бароль и, выдернув цепь, начал быстро наматывать ее на локоть. Фариане замерли вокруг колодца.

– Есть! – обрадовался Логан.

Веревка шла бодро. Через минуту Бароль сбросил с плеча один ворох и принялся мотать другой, из жерла послышались скрипы, словно ангелы смерти завыли приветственную молитву.

– Порожняком идет, – предположил Хун.

– Да, похоже, – согласились остальные.

– Не стоило браться за это Фальку, – переживал Логан, – он слишком молод и впечатлителен...

– Безусловно, – тут же соглашались все.

В успех операции никто не верил, даже когда ноги Фалька, перемазанные в дерьме, зацепились за край колодца.

– Хватай его! Убежит, хватай! – кричал Фальк, и эхо жерла разносило его крик по гулким коридорам подземного царства.

Бароль бросил веревку, извлек на свет мелкое, тощее, грязное существо, разглядеть которое из-за грязи было невозможно, и тут же брезгливо кинул его в лопухи.

Существо не стало убегать, оно сжалось в комок, замерло у ног Логана и пронзительно-жалобно запищало.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Фактурологическая триада

Наверно, читатель будет смеяться надо мной и не поверит, если я скажу, что шестиконечная звезда (звезда Давида) в Языке Ареала обозначает не что иное, как символ экстрамутагенной цивилизации. Впрочем, никаких сионистских выводов из этого не следует. Тот же знак используется не только в государственной символике, но и при изготовлении магических талисманов, да где угодно. Я уже не говорю о его историческом происхождении и предназначении, потому что ничего не знаю об этом. Я лишь констатирую очевидный факт. Какие закономерности можно вывести из шести перекрещенных палок? Никаких. В таблице символов Языка Ареала есть такой знак, только и всего. Этот знак подвижен, углы звезды постоянно меняются, грани скользят; вид правильной шестиконечной фигуры этот символ принимает не чаще, чем идеальный газ образуется в естественной природе, то есть, грубо говоря, в глубоком бреду созерцателя. Но при статичной плоскостной проекции это нормальная звезда Давида. А как, интересно, в этой системе обозначена обычная фактура, не испорченная интеллектуальным прогрессом? (Если кому-то уже мерещится пятиконечная звезда – значит, с чувством юмора все в порядке.) Это обычный треугольник, притом грани и углы треугольника также меняются, а знак пятиконечной звезды имеет совершенно иной смысл.

Фактурный треугольник – есть упрощенный символ триады, а его спаренный (шестиконечный) вариант – не более чем показатель экстрамутагенных отклонений. Схема так проста, тупа и доступна, что любой дилетант, по углам и граням, расскажет вам о фактуре больше, чем естествоиспытатель, прожив в ней безвылазно сто лет.

Фактурологическая триада исторически принадлежит школе неогарвалистов, во всяком случае, принадлежала, пока прочие бонтуанские школы ломали копья в борьбе с научным примитивизмом, воплощением которого являлась триада. Чего только не было в этой интеллектуальной потасовке с применением отнюдь не самых цивилизованных методов. Неогарвалистов, как генетиков и кибернетиков, обвиняли в узости научного кругозора, исследовательской небрежности, наконец, намеренной попытке скомпрометировать фактурологию в глазах широкой общественности. Триада клеймилась презрением и олицетворяла собой осквернение святыни, надругательство над трудами знаменитых предшественников. Но по прошествии времени оппоненты становились сторонниками. Может, оттого, что с триадой оказывалось легче работать; может потому, что от самобытного разнообразия рано или поздно начинает пестреть в глазах; может, по диалектическому порядку от анализа к синтезу, но, в конце концов, любой тип фактуры, так или иначе, укладывался в триаду лучше, чем куда бы то ни было. Осознав этот факт, многие бонтуанские школы были не прочь разделить авторство с неогарвалистами. Многие занимались тем, что старались усовершенствовать равносторонний треугольник. Поэтому в Языке Ареала четкого авторства не сохранилось, а название оказалось плагиативно обобщенным – "бонтуанская триада".

Не к чести Ареала надо добавить, что прочие, не родственные бонтуанцам фактурологические школы также не сразу примирились с идеей, а долгое время пытались доказать свое принципиальное отличие от гуманоидов бонтуанского типа. Но, как и в предыдущем недоразумении, противники постепенно испарялись, а сторонники, напротив, "конденсировались" и, по мере накопления "конденсата", обваливались в общую бурлящую массу. Короче, соблюдали закон кипящего самовара, покуда с него не сорвало крышку.

Вы сами удивитесь, как это просто, и скажете: мы не такие, мы особенные. С нами так примитивно поступать нельзя. С посредниками можно, с кальтиатами можно, а мы – исключение. И это будет вполне нормально, поскольку все сомнения, в рамках данной темы, в триаду также вписываются великолепно. Итак, неогарвалисты, проанализировав своих фактурных подопечных, выявили три основных типа:

1. Воины.

2. Эмпирики.

3. Фаталисты.

Увязав их между собой в треугольник, обнаружили два критерия, достаточных для характеристики фактуры:

1. Величина угла, означающая активность.

2. Длина стороны, означающая численность поголовья.

То и другое в связке треугольника должно быть сбалансировано. И если угол, к примеру, равен 180 градусам – система перестает существовать, соответственно – фактуре конец, может быть, не сразу, но очень скоро. В качестве примера такого перекоса (но в экстрамутагенной модели) можно рассматривать "акрусианский ген", описанный в предыдущей тетради.

От триады пошла аббревиатура "вэф", – именно так мы транскрибируем в человеческий язык WW, обозначающий бонтуанскую расовую группу, так сказать, дань первооткрывателям. Но тот же знак в другие специфические языки, в том числе профессиональные, транскрибируется по-разному.

Рассмотрим классическую, треугольную модель, характерную в одинаковой степени для популяции насекомых, млекопитающих и гуманоидов.

Первая, самая уязвимая и самая прогрессивная вершина триады – воины. В классическом состоянии – средняя по численности; в экстремальном состоянии – резко увеличивает угол за счет двух остальных. Тип интравертный, тяготеющий к тому, чтобы весь мир сконцентрировать внутри себя на манер сосуда с вакуумом, который при малейшей возможности старается себя хоть чем-то заполнить. Замечена такая закономерность: чем ниже интеллектуальный коэффициент фактуры – тем выше воин в триаде, активнее в отношениях с внешним миром. Этот тип внутренне чрезвычайно уязвим, психически нестабилен, требует сильного энергетического влияния и лучше, чем остальные, подвержен мутации. Тип первопроходца. Замечено также, что в стартовом состоянии экстрамутагена, перед началом глобальных мутаций, активность воина невероятно высока, – это самый податливый материал для таких рискованных мероприятий, тем более что численное поголовье воинов восстанавливается гораздо легче и быстрее прочих.

Эмпирики – самый, на мой взгляд, интересный тип, который считается и самым малочисленным, но большой трагедии в том нет. Вся триада выдержана в энергетически равных пропорциях, которые не всегда соответствуют численным. Статистически, эмпириков всегда недобор, но баланс от этого не страдает, потому что перед глобальными катастрофами и сразу после них эмпирик активизируется, – это его истинно звездный час. Почему-то эмпириков принято считать бесполыми существами: от природы или по каким-то причинам, выпавшими из этого критерия оценки: к примеру, дети – типичные эмпирики; старики, гермафродиты, прочие существа, по каким-то причинам утратившие половые свойства. Но отсутствие пола – не есть гарантия эмпирического типа. Впрочем, идеально чистого типа в природе не существует: всякий эмпирик с примесью воина-фаталиста, как и воины частенько с примесью фаталиста-эмпирика. Тип конкретной особи определяется лишь процентным соотношением, в геометрической раскладке – длиной стороны и градусом угла. В редких случаях эмпирики способны развернуть триаду, как это чуть было не произошло с испытанием ИЗИ-технологии; воины на это способны гораздо чаще. Складывается впечатление, что тип эмпирика придуман специально для ученых. Нет. Точнее, не только. Гуманоидное существо, помешанное на науке, – без сомнения, эмпирик. Поэты, пытающиеся осмыслить мироздание, – то же самое. Бездельники, которые пьют пиво, нигде не работают и при этом бесконечно страдают от бессмысленности бытия, – те же самые эмпирики, которым только состояние постоянного дискомфорта мешает перейти в категорию фаталистов. Это не обязательно умные существа – чаще как раз таки не очень, поскольку один умный эмпирик опасней для цивилизации, чем тысяча воинов.

Третья вершина – фаталисты, счастливая противоположность воина, поскольку мутирует в последнюю очередь. Этот тип в стабильном состоянии системы самый многочисленный – идеальный консервант фактуры. Искусственного увеличения поголовья иногда бывает достаточно, чтобы надолго застопорить фактуру в мутационно-векторной сетке. Критическое уменьшение фаталистов, как приступ ревматизма к плохой погоде, свидетельствует о приближающейся мутации. Это экстравертный тип, способный всецело раствориться в любой обстановке, будто призванный царем небесным для того, чтобы создавать фон. Они от природы идеально гармоничны, прекрасно адаптированы, расслаблены, лучше других знают свое место и не ставят перед собой заведомо невыполнимых задач. Иными словами, существа, которые живут просто потому что живут, а не во имя... и, упаси боже, не вопреки... Это самый сильный полюс триады и в качестве экспериментального материала используется редко. Фаталисты традиционно ассоциируются с женским типом, в то время как воины – с мужским. Но в статистике это ничем не оправдано. Попадаются фактуры с доминантой воинов женского пола – и ничего, живут. Все зависит от огромного комплекса обстоятельств.

Однако триадный тип – приговор от рождения. Он как характер – в течение жизни не меняется. Можно набраться хороших манер, научиться себя контролировать; паспорт можно подделать, физиономию, на худой конец, тоже; цвет кожи – и то не проблема. Но сменить истинную суть можно, только заново родившись, и то без гарантии качества подделки. Я таких случаев не знаю, зато знаю трех котов, моих хороших знакомых:

Один кот все время спал. Его интересовала только еда. Играл неохотно, и то лишь в глубоком детстве. Мыши бегали по нему табунами, собаки об него спотыкались. Кот был невероятно ленив, дружелюбен, позволял таскать себя за усы, дергать за хвост и являл собой чистейший образец фаталиста.

Другой кот кидался на каждый шорох, подозрительно относился к гостям, не терпел соседского кота на соседском балконе. Пронзительно вопил, требуя еду, не утруждая себя заглянуть в миску. Однажды на даче он убил крысу и принес хозяевам показать, а когда хозяева пришли в ужас, понес показывать соседям – безусловно, тип воина.

Еще один знакомый кот... Когда он был маленьким, развлекать его казалось сплошным мучением. Он почти никогда не кидался на бантик – выпучит глазищи и может часами наблюдать, как игрушка вертится у его носа. Увидев птицу по телевизору, этот кот первым делом обошел ящик со всех сторон и имел очень растерянное выражение мордочки. Этот же самый кот сутками не слазил с подоконника, разглядывая улицу, и был невероятно разборчив в людях – тип эмпирика.

Думаю, не стоит тратить время на описание смешанных типов, которых на самом деле подавляющее большинство, и формальная принадлежность к тому или иному полюсу зависит от координаты точки в контуре треугольника. Думаю, уже все сказано о том, что форма треугольника зависит от комплекса причин внешних и внутренних. Думаю, и так понятно, каким образом каждый полюс, при чрезмерной активности, может нарушить баланс. Непонятно одно – откуда взялся второй, дублирующий треугольник экстрамутагена, который в совокупности с первым и образует шестиконечную звезду триады.

Дело в том, что исходный треугольник, при всех прочих достоинствах, имеет тот же самый серьезный недостаток, что и обычный мутаген против реактивного. А именно – консервативность системы, при которой любые мелкие перекосы способны моментально выровняться, а крупные – ознаменовать собой апокалипсис. Эксперименты развития в простой триаде обречены именно в силу ее ограниченных возможностей. С другой стороны, известно, что никакой мощный толчок к развитию невозможен без так называемого глобального перекоса. Из этой необходимости и появилось, если так можно выразиться, геометрическое обоснование экстрамутагена. В бонтуанской систематике – это философия антипода, почти гарвалистического толка, – дополнительный треугольник, который не нарушает гармонии триады; страхует ее при рискованных подвижках; дает новые, совершенно удивительные возможности системе, не выходя за ее рамки. Например: непомерно удлиняются грани ВЭ и ВФ – резко увеличивается численность воинов.

Соответственно, катастрофически уменьшается угол В – падает их энергетический потенциал. В результате вне экстрамутагенной модели – это огромная, ни к чему не пригодная, плохо вооруженная армада потенциальных головорезов, которым очень хочется, но решимости не хватает с кем-нибудь подраться. Вопрос на уровне нормальной фактуры решается элементарно: либо грани подожмутся, либо угол увеличится и выровняет численность поголовья ЭФ. На уровне экстрамутагена – ничего похожего: эти армады будут способны смести с планеты все живое, и в этом повинен дубль-антипод, который способен гармонизировать систему, резко увеличив свой угол В. Таких вариантов поведения экстрамутагена бесчисленное множество. Однако фактурологи, увлекающиеся интеллектуальной стимуляцией своих оранжерей, частенько проделывают подобный трюк с эмпириками, а потом только и занимаются тем, что стараются погасить инерцию раскачавшейся вертушки. Удерживать желаемое состояние фигуры чересчур долго невозможно: "оттянутый" полюс может "сплющиться" так, что на противоположном конце останется мокрое место. К примеру, резкое увеличение активности и поголовья эмпириков, да еще в дремучей фактуре, что в естественной природе крайне маловероятно, это почти наверняка какая-нибудь мистическая эпидемия – колдовство, возведенное в ранг науки, которое к тому же успешно справляется со своей задачей. Инерционный откат системы наверняка даст супертехногенную цивилизацию – буквально технический прорыв, который, вероятнее всего, уничтожит цивилизацию, не имеющую мировоззренческой основы для таких прорывов. На обломках пепелища начнется новая мистическая эпидемия (дай бог, если на порядок ниже предыдущей по накалу страстей). Или, к примеру, чтобы законсервировать фактуру, увеличиваются грани ФВ и ФЭ – активизируются фаталисты. Это автоматически перенаселение фактуры, а в перенаселенных фактурах невозможны технологии, увеличивающие продолжительность жизни, то есть никакого качественного интеллектуального прогресса, наоборот, сплошные разрушительные технологии, среди которых нейтронная бомба покажется детской хлопушкой. При инерционном откате будет катастрофическое истощение ресурсов среды обитания и автоматически мутация биотипа, если, разумеется, таковой не вымер. Поэтому представлять себе все сложности и закономерности работы этой, казалось бы, простой схемы – одно. Работать с ней – дело совсем другое. Но дубль-треугольник не является чем-то принципиально инородным или искусственно привитым. Само начало экстрамутагена, пока еще не сообразовались полюса, по геометрии выглядит так.

И чем дальше идет развитие, тем больше дубль имеет возможность вращаться вокруг своего центра. Уж не знаю, на каких болтах и шарнирах он крепится, однако фактурологами было замечено еще одно принципиальное свойство фигуры: чем чаще и активнее она дергается во все стороны – тем больше становится зазор между исходным треугольником и дублем. Критическая величина зазора может означать два момента: один приятный другой неприятный. Начну с последнего. Вероятнее всего, это грядущий "конец света" – либо от слишком быстрой мутации, либо от неопытности фактуролога. Второй, приятный, заключается в том, что цивилизация с этого момента перестает быть фактурой и, соответственно, приобретает все лучшие свойства цивилизации Ареала. У наблюдателя может сложиться впечатление, что двум треугольникам в системе не место. Что один из них прямо-таки выворачивается наизнанку, желая избавиться от другого. В результате на месте остается один, или место оказывается вакантным.

В заключение добавлю, что схема целиком взята из мутационной сетки, но рассмотрена, можно сказать, безо всякой привязки к МВС!, то есть сугубо абстрактно. Что же касается эффекта, легкомысленно названного "зазором", будто речь идет о дырке между досок, – то смысл его будет изложен в следующем фрагменте.

Глава 11

Настал момент, когда Логана перестали терпеть даже боги. Богомол стал беспокойным и раздражительным. Его истощенное бессонницей тело стало чесаться и потеть без причины, а молельня, в которой некогда без труда помещались все фариане выруба, показалась ему недопустимо тесной. Сначала он по привычке упрашивал богов повлиять на Бароля, убедить его не расковыривать преисподнюю и выбросить прочь несчастного ингурейца. Но боги были глухи к его молитвам, словно вовсе не считали полудохлого выродка божественной тварью. Потом Логан упрашивал Бароля повлиять на богов, чтобы те проявили благоразумие и забрали на небеса все, что неразумные фариане выудили из каменного колодца. Тем самым богомол оскорбил не только самые светлые надежды Бароля, возложенные на маленькое подземное чудовище, но и неприкосновенное достоинство высочайших покровителей, которые своим молчанием ясно дали понять, что животной твари в царстве Юливана не место. В конце концов Логан замолчал. И чем дольше молчал – тем сильнее потел и чесался, а к услугам молельни прибегал лишь в самом крайнем случае, когда надо было укрыться от агрессивно настроенного хозяина фарианских владений.

Логан использовал любой предлог, чтобы отлучиться от богомольных обязанностей. Он пристраивался к первой подвернувшейся работе, если из окна просматривался хотя бы небольшой участок лестницы, ведущей в темный коридор каменных склепов. Нанимаясь на дежурство в писарне, он не сводил глаз с пробоины в жалюзи, сквозь которую хорошо просматривалась внешняя веранда. Он простаивал у чана часами, не чувствуя времени и усталости, окуная в горячую смолу исписанные деревяшки и развешивая их над выступом дымохода, отполированного смоляными каплями до красноватого блеска. От неусыпного дозора его глаза то и дело слезились, но он, как неутомимый страж истины, нес вахту поочередно то правым, то левым глазом, осыпая проклятьями смоляной котел всякий раз, когда горячие капли прилипали к рукам. Логан, оставаясь истинным богомолом, обладал интуицией, и каждый посторонний шорох на веранде чувствовал прежде, чем слышал под барабанной дробью дождя. Он замирал, если капли теряли мощь, увязая в волосах незваного пришельца, или сбивались с такта, ударившись о капюшон. Логан, как всякий истинный богомол, обладал ненормальной чувствительностью к малейшим признакам дисгармонии окружающего пространства и становился сам себе противен, если не мог с этим сладить. Он чувствовал себя уверенно, лишь когда все вокруг подчинялось знакомому, заданному веками сюжету одного и того же действа. Но то, что Бароль хранил в одном из склепов, выбивалось из всех известных ему сюжетов и раздражало чрезвычайно.

Появление в вырубе ингурейца, казалось, не просто грубо нарушало законный порядок вещей, а прямо-таки переворачивало с ног на голову. Выруб критически обезлюдел. Даже Бароль, некогда сутки просиживавший над существом, потерявшим божественный облик, стал пропадать неизвестно где и заходил в писарню лишь затем, чтобы пересмотреть готовые записи и большую их часть отправить в огонь. Дед Махол только и просыпался оттого, что Бароль своим присутствием наводил в писарне немыслимый грохот, и засыпал тотчас, как только тишина вперемежку с дождем возвращалась на место. Все разбрелись, занялись делами или попрятались от безделья, один лишь повар, запершись в коптильне, то и дело впадал в истерику, и его истошный вой разносился дымоходом по всем этажам выруба.

– Представь себе, – воображал Махол, – пройдет тысяча лет, на планете не будет ничего, только копченая скважина с завываниями этого кровососа.

Но Логан был на редкость типичным богомолом, и чувство юмора никак не являлось для него предметом профессиональной необходимости. Да и смеяться, по совести сказать, было не с чего. Даже Фальк, которому всегда было наплевать на все и на всех, после экспедиции в преисподнюю стал больше похож на затравленного отца семейства, получившего десятерых наследников после развеселой вечеринки в монастыре.

При воспоминании о Фальке Логан обжегся смолой, вытянулся, насторожился и заметил, что капли дождя образовали маленькое пятнышко тишины, ползущее под козырек окна. Смола в чане булькнула, но чуткое ухо богомола заподозрило неладное. Он бросил работу, на цыпочках подкрался к дверному пологу и, выпрыгнув на середину веранды, заметил лишь ноги, исчезающие на лестнице в дыре потолка.

– Стой! – в три прыжка Логан настиг нарушителя и схватил его за подол. – Зачем туда идешь? Кто позволил?

Из дыры возникла бледная физиономия Фалька. – Без ведома Бароля, – кричал богомол, – я никому не разрешаю приблизиться...

Фальк распахнул ворот, из-за которого торчала банка молока.

– Есть пора, – объяснил он.

– Ему это нельзя.

– Отвяжись.

Логан сильнее вцепился в подол.

– Я же сказал, нельзя. Ему надо грызть корни, ветки, иначе...

Фальк извлек из кармана очищенный корешок.

– Доволен?

Вслед за корешком на ступени полетели кубики мучных печений с овощной начинкой, которые промеж фариан всегда считались деликатесом и к общему столу не подавались со времен царствия Вариада.

– Ты в своем уме?! – воскликнул Логан. – Хочешь оставить его без зубов и когтей?

– Пока вернется Бароль, он хвост протянет с голодухи.

– Нельзя бешеного выродка кормить в одиночку. Он может разорвать тебя и выбежать вон. Он ведь не привязан, так? Вот видишь, даже не привязан.

– Если кого и следует привязывать, – огрызнулся Фальк, – так это верблюдов к стойлу и богомолов к молельне.

– Ты молод и не знаешь, – упорствовал Логан, – что всякая тварь от боли теряет рассудок. Его надо унести от выруба подальше, иначе он заразит всех нас...

– Идем со мной, – предложил Фальк, – сам увидишь... Если, конечно, не боишься.

Логан от волнения стал топтаться на месте и подозрительно оглядываться по сторонам.

– А ты удержишь его?

Фальк вырвал из рук богомола подол своего плаща и пошагал наверх.

Заперев коридор на засов, Логан вслед за Фальком приблизился к двери каморки и спрятался за его спиной. Фальк развинтил замок и, открыв наблюдательное окошко, постучал по нему пальцем.

– Клис! Открой мне, сними крючок, – он поставил на окошко кубик печенья и стал ждать.

Скоро из темноты покоя, без единого шороха, высунулся толстый волосатый палец, вонзил коготь в печенье так глубоко, что выступил сок от начинки, и столь же бесшумно исчез вместе с лакомством. Логан попятился. Ни крика, ни воя, ни хруста, ни чавканья – мертвая тишина, в которой слышен только дождь и то лишь потому, что шумит в ушах даже в редкие часы сухой погоды. Фальк поднял лампу к окошку и положил еще кусочек. Все повторилось, тем же коричневым когтем, запачканным рыжей кашицей овощной начинки. После третьего кусочка печенья лязгнул внутренний засов, и Фальк погасил лампу. Логан покрылся мурашками.

– Мальчик слепой, – предупредил Фальк, – но слышит и чует.

– Надо бы, – заблеял Логан, – проверить замок... коридорный. – Он попятился к выходу, а Фальк толкнул вперед низкую дверь.

Подержавшись дрожащей рукой за засов, Логан нашел в себе смелости вернуться в покои слепого Клиса, которого фариане назвали принцем ингурейского подземелья. И которого Логан видел один раз в жизни и то не разглядел. Когда принц Клис корчился от боли в траве у жерла преисподней. Никто из очевидцев не мог понять причины его страданий; никто не верил, что это чудовище, которому было отказано в облике разумного существа, всерьез собирается выжить. Все свидетели в смиренном оцепенении ожидали конца, пока Бароль не сунул ингурейского выродка в мешок и не побрел в выруб. Мешок для ловли босиан имел необходимые атрибуты жизнеобеспечения в виде вентиляционных дыр, прогрызенных предыдущими жертвами. Из этих дыр торчали редкие волоски черной шерсти, похожие скорее на волосы, чем на звериную шкуру. Ингуреец оказался со всех сторон волосат. Он, презрев биологические потребности организма, заткнул своим мохнатым тельцем все дыры мешка и только вздрагивал, протяжно завывая. Может, учился обходиться без кислорода, может, смекнул, что у ангела смерти два крыла, и к своей неизвестной болезни решил добавить приступ удушья, чтобы легче вознестись к богам... Во всяком случае, Бароля кусать не пытался, словно ему вовсе было не до Бароля. Словно ничего вокруг себя не слышал и не замечал.

Тогда Логана сильно удивило телосложение этого ископаемого существа: оно было мелким и необычайно жилистым; имело настолько короткую шею, что проще сказать, ее вообще не было, зато предплечья и кисти рук были развиты необычайно мощно. Голова этого создания была неподвижно завернута вверх, словно оно никогда не имело нужды глядеть себе под ноги, и всю жизнь перемещалось на четвереньках. О том, что существо должно было мыслить и говорить, – не могло идти речи.

– Это он? – послышалось из глубины комнаты, как только Логан переступил порог. И это был отнюдь не голос Фалька. При всем желании Фальк не смог гнусавить таким тоненьким, въедливым голосочком, даже если бы его желание разыграть напуганного богомола одержало верх над совестью.

– Он, – подтвердил Фальк, и из мрака послышался легкий хруст и урчание, которое относилось скорее к съестным припасам, чем к посягательствам на хилые мощи сиятельного магистра.

Приглядевшись к темноте, Логан обнаружил странную картину: Фальк стоял в полный рост, скрестив на груди руки, а принц Клис сидел у его ног, прижимая голову коленями, и благоговейно пожирал пищу. Эта сцена в сознании Логана увязывалась скорее с древнеингурейскими рисунками ритуального поклонения божеству, которыми воины оскверняли прики пантеона, нежели с нормой поведения знатных особ, пусть даже не очень знатной породы.

– Хочешь, я попрошу его уйти? – спросил Фальк, и Логан, не дожидаясь ответа его ингурейского высочества, подхватил подол халата и ринулся прочь.

Дед Махол хохотал до хрипоты, слушая ужасы богомола.

– Я говорил Андролю, мир его праху: "Твой мальчишка доведет альбиан до апокалипсиса!" Клянусь богами, – восклицал Логан, – мне сразу не понравились его глаза. Андроль называл сына диким богом, а я говорил – диких богов не бывает. Боги есть мир и порядок. Он же никогда не хотел подчиниться рассудку. Что толку в ваших мемуарах? Бароль верит в то, что просмоленная древесина пролежит в горе миллионы лет? Если здесь что-то будет через миллионы лет – так это новый порядок, новые альбиане. Из вашей писанины можно будет разжечь костер. Божественный разум и вера – это все, что следует завещать потомкам, если Бароль не хочет, чтобы они повторили его судьбу. Я знаю, он верил богам, которые не были с ним любезны, верил в цивилизацию, которая оказалась сборищем тупых ублюдков; верил в себя, пока не понял, что схватился за непосильный груз, будь он хоть сто раз диким богом. Похоже, апокалипсис – его единственная истинная вера...

– Это, конечно, не мое дело, – ответил Махол, – но и я своей седой головой кое-что понимаю. Апокалипсис для него значит не больше, чем грязь под ногами. Думаю, он делает свое дело так же, как все... В Фарианских землях я слышал много небылиц про его отца и деда – все они были одержимы сочинять историю. Деду не повезло, время было тяжелое; отец не долго прожил, но уцелевших писарей искал во всех землях, а Бароль – такой уж есть... Отступать ему некуда, он делает то, что должен.

– Он мстит богам, – настаивал Логан, – думаешь, для чего он это затеял? И дед его, и отец – все они замышляли летописание с единственной целью – насолить богам. Все они были богопротивниками и тиранами, всем им мешали прики. Все они считали себя дикими богами и желали править во всех землях единолично. После падения Анголеи они почувствовали силу – поэтому собирали писарей. Может, ему удастся подчинить босиан, но ингурейские цари сожрут его с костями. Думаешь, ему нужна "молния Босиафа"? Как бы не так! Если Ингурею не зальет вода, он переберется царствовать в подземелья, а если зальет – его выруб будет единственным островом в океане.

Махол рассмеялся еще больше.

– Бароль? Царь Ингуреи?.. А случись на небе пожар – ты пустишь богов "царствовать" в свою прику?

– Ах ты, старый верблюд, – покачал головой Логан. Махол развернул перед ним карту материка с расчерченными по ней полосами новых земель, тянущимися от выруба до Косогорья, с озерами, реками и приками в виде ингурейских жертвенных постаментов.

– Здесь земли отца Клиса, – показал он, – а здесь... место, с которого он отправил в рай своего единственного отпрыска.

– В рай? – переспросил Логан.

– Ну да, в рай. Такая честь только для принца – жить среди богов в садах, благоухающих ароматами, где много света и воздуха. Должно быть, прадед Клиса рассказывал внукам легенду о том, как боги вывернули планету наизнанку и загнали в ее недра всех посягателей на их божественный покой. Представь себе, как ингурейский царь теперь доволен судьбою отпрыска!

– Который в раю?! – воскликнул Логан, и грусть-тоска улетела прочь, разгладив морщины на его страдальческом богомольном лбу. – В раю? Боги мои! В раю! – и он разразился хохотом, от которого на мгновенье замерло все вокруг, даже булькающая в чане смола вдруг затихла, будто уступила слово чему-то жизнеутверждающему на фоне сплошного серого уныния будней летописцев.

Глава 12

На первой прогулке Клис, едва выбравшись из мешка, понюхал воздух и ощупал ремень на пояснице.

– Очень интересно, – спросил Бароль, – чем же, по-твоему, свет отличается от темноты?

– Свет мокрый, – ответил Клис и поднял вверх заплывшие бельмом глаза.

Если о свойствах света принц имел представление весьма приблизительное, то эпицентр звука определял без ошибки.

– Страшно?

– Привыкну, – ответил Клис.

– К чему? К жизни без стен и потолка? Разве к этому можно привыкнуть? Разве это нормально?

– Для жизни – нет, для смерти – да. – Принц лег на мокрую траву, Бароль отпустил поводок и фарианский "пантеон" обступил кольцом жертвопринесенного. Ингуреец валялся на животе, обнюхивал примятые травинки "райского сада" и фыркал, если капли дождя попадали ему в ноздрю.

Молодой принц одинаково резво передвигался на ногах и на четвереньках. Он был способен прыгнуть выше головы Бароля и без промаха попадал камнем в цель, если по цели легонько постучать палочкой. Он изъяснялся предельно лаконично, но сообщал порой совершенно неожиданные вещи, из которых половину сочинял на ходу, а другую половину сильно приукрашивал, будто чувствовал ответственность за все племя и стыдился истинного положения дел. "Вода боится пещерных духов, поэтому не идет вниз, – объяснял Клис, – она стоит у черты. За ней – ничто".

– Что значит "стоит"? – удивился Бароль.

Клис обвел ладонью воображаемую вертикальную стену.

– А что за духи?

– Предки или потомки, – объяснил Клис, – вертикальная вода – это смерть.

– Прямо так и стоит? – сомневался рыжий математик. – Не падает?

– Мертвая вода всегда стоит у черты, – философски отвечал Клис.

– А живая?

Принц поворачивал нос в сторону сомневающегося фарианина и сильно втягивал в воздух.

– Живая – падает, – объяснял он, словно растолковывал очевидные вещи умственно отсталому соплеменнику.

В первый же день прогулки, ползая на четвереньках по размытой песчаной ложбине, он несколько раз повторил схему подземных пустот, которые, по его живому масштабу, исчисляемому в локтях и запястьях, охватывали половину материка. Широкие коридоры, будто смятые складки планетарной коры, уходили на такую чудовищную глубину, что, не бойся вода пещерных духов, – планета была бы спасена от наводнения. Каждая новая схема была идеально сориентирована по сторонам света и до деталей совпадала с первой топографической мазней, которую ингуреец исполнил на листе пергамента вымоченным в чернильнице пальцем и которую дед Махол тут же наложил на старую анголейскую карту. Жерла преисподней, все до последних, поросших мхом заброшенных косогорских колодцев, совпали с оригиналом, как звездная карта, наложенная на ночной небосвод. И все-таки Бароль не верил ни единой прочерченной борозде. Хуже того, сам не мог понять почему. Клис рисовал одно и то же снова и снова. Показывал течение подземных рек и высоту сталактитовых пещер, к стенам которых прилипают кислые пиявки, мягкие и мясистые, толщиной в палец. Рассказывал, какие грибы растут на мокрых стенах верхней галереи, где ловкие ингурейцы то и дело откапывают сладкие корешки; объяснял, где и как можно греть живот после еды в лужах у горячих ключей. Клис утверждал, что знает об Ингурее все, но о "молнии Босиафа" не было сказано ни слова.

Напрасно Бароль день за днем таскал принца на свет, восстанавливая детали размытых на песке чертежей и, заставляя его снова путешествовать под сладкими корнями лесных зарослей, под брюхом косогорских болот, заглядывать в каждую шахту и впадину. Ничего привлекательнее личинок орехового червяка в тех местах для Клиса не существовало. Да и принцем он оказался никудышным – всего-то сыном главаря одной из банд, которые сотнями кочуют туда-сюда, устраивая междусобные стычки и открывая новые пещеры для обитания.

После многих бесплодных попыток обработать ингурейское высочество в нужном познавательном ключе настроение Бароля сильно испортилось. Его устрашающие чары на Клиса воздействия не имели; его хваленая интуиция была на грани полного фиаско.

– Босианин мог тебя обмануть, – намекал Фальк.

– Не мог, – возражал Бароль, – он меня знает. Я таких шуток не понимаю.

– Этого принца, – советовал Олли, – я бы подвесил за хвост и драл вожжами, пока не вспомнит всех предков до седьмого колена.

Бароль распластал карту на столе писарни.

– Что у нас за пустоты под косогорским болотом?

– Вода, – доложил математик, – вертикальная, как они изволили выражаться.

– Водяные столбы, – уточнил Фальк и ткнул пальцем в схему подземелий, – здесь, здесь и здесь. Под болота прохода нет.

– И это говорит инженер, – усмехнулся Хун, – мне стыдно за твои речи.

– Я просил, – возмутился Фальк, – чтоб он ко мне не цеплялся.

– Мне тоже стыдно за твои речи, – ответил Бароль, – ну-ка, инженерные головы, напряглись и подумали, отчего может образоваться водяной столб? Если имеется в виду водопад, прикиньте, какие резервуары под Ингуреей?

– Нет, – возразил Фальк, – Клис не идиот, чтобы не отличить водопад от стоячей воды. Он сказал: тишина, мертвая вода, духи...

– Давление может "поставить" воду? – спросил Бароль, и инженерные головы отрицательно замычали. – "Молния Босиафа" могла намагнитить воду вокруг себя?

На момент в писарне возникла пауза.

– Если б знать, что она собой представляет... – начал Фальк.

– Неправдоподобно, – перебил его математик, – во-первых, почему ингурейцы не падают в эти столбы? Во-вторых, вода не идет вниз, столбы не расширяются, что-то мне не нравится в его легенде. Может быть, это вовсе не вода? Он же слепой. Надо ловить зрячего ингурейца.

– Ну уж нет, – запротестовал Логан, которого все это время не было видно из-за чана смолы, – надо знать меру. Вы лучше придумайте, как воду вниз спустить, чтоб ингурейцы не всплыли, и то дело...

– А ты что здесь делаешь, преподобный великомученик? – удивился Бароль. Логан нарочито важно понес глянцевую лепешку к сушилке у дымохода. – А ну марш в прику! Немедленно! Чтобы духу твоего здесь не было. Видали его... Убирайся в свою молельню и не смей попадаться мне на глаза, пока не выяснишь, каким образом твои небесные покровители умудрились "поставить" воду. – Логан вытер обожженные руки о подол халата. – Слышал, что я сказал? Бегом!

Некоторое время богомол собирался с духом дать достойный отпор, но в конце концов вспомнил, что его рабочее место, оно же самое безопасное место выруба, и впрямь долго пустует. Не сказав ни слова, он вышел в дверь, не поднимая полога, с обидой и твердым намерением не спускаться из прики до конца потопа.

– Итак... – продолжил Бароль.

– Не магнитит молния. Не может молния магнитить, – осенило Фалька, и он не без ехидства указал на карте еще пару мест, где, по откровениям Клиса, находится стоячая вода, – не до такой же степени, по крайней мере...

– Мне обидно за вас, фариане, – возмутился Хун. – Бароль, ты же не дикарь! Ты должен понимать, что это обман. Почему ты не веришь Логану, а веришь фантазиям слепого выродка. Вода не может стоять. Это абсурд.

– Я тебе отвечу, в чем разница между откровениями богов и фантазиями выродка.

– Ответь.

– Но не знаю, поймешь ли... Все, что делается богами, – делается с умыслом. Клис не делает ничего – поэтому умысла не имеет. Ему незачем лгать – в своей жизни он потерял больше, чем получил. Я не знаю, что задумали боги, но пока пытаюсь найти объяснение абсурду – выродка им из меня не сделать.

– Так как же тебе узнать, – распалился Хун, – если даже магистрату не всегда известно, что замыслили боги! Как же ты проникнешь к истине, если считаешь пантеон сбродом тупиц?

– Нет, – Бароль хлопнул ладонью по столу, обозначив первый шаг на пути от созерцательной меланхолии к разрушительному скандалу, – только не тупиц. Идиотов! Тщеславных придурков, самовлюбленных властолюбцев, но отнюдь не тупиц. Прежде чем уничтожить – надо сотворить. И поверь, иметь очень вескую причину, для того чтобы погубить свое творение. Ты жалеешь лист папируса бросить в огонь, потому что твоя рука прикасалась к нему. Ты зачеркиваешь неверный расчет и начинаешь сначала, – я уверен, рано или поздно боги тоже начнут... Я хочу знать, в чем заключалась ошибка их расчета, потому что это моя цивилизация, потому что имею на это право. Поэтому теперь и всегда фантазия выродка будет значить для меня больше...

– Всему виной были анголейцы, – сказал Махол, – которые слишком много знали. Сам говорил, они овладели оружием богов, – вот тебе и ошибка расчета.

– Не начинай, – злился Бароль, – не повторяй за мной ерунду. Если б анголейцы владели оружием – от пантеона мокрого места бы не осталось. Посмотри на свои обрубки и подумай, не угодно ли было богам превратить твой народ в стадо? Не верю я в их благие намерения. Это абсурд почище вертикальной воды...

Полог писарни приподнялся, прервав разгоряченных ораторов, и на пороге возникла тощая фигура богомола с насмерть перепуганными глазами.

– Ты? – удивился Бароль.

– Я, – подтвердил Логан.

– Спросил? – не поверил глазам Бароль.

– Спросил, – ответил Логан.

– Ну и...

Богомол бесшумно подплыл к столу и сел на скамейку.

– Что они тебе сказали? – напустился на него Хун. – Они тебе объяснили? Они хоть что-нибудь ответили?

– Ответили.

Махол потянулся беззубым ртом за кисточкой.

– Так от чего же, – взорвался от нетерпения Бароль, – позволь спросить, стоит эта проклятая вода?

Блуждающий взгляд Логана остановился под сводом потолка и медленно сполз к зияющей в стене пробоине от снаряда.

– Они не знают.

– Как ты сказал? – не расслышал Бароль.

– Они не знают, что происходит. Говорят, что не знают.

Глава 13

Клис не сопротивлялся, когда Бароль, ничего не объяснив, повел его среди ночи вниз по склону. Однако сообразил, что остался один на один со своим конвоиром, и предпочел держаться от него на полной длине поводка. Он знал, что Бароль в дурном настроении, чувствовал нервные движения руки, шелест мокрого плаща и шел строго по пятам, пока не понял, что путь лежит отнюдь не к песчаной ложбине, что рисования сегодня не будет, что будет нечто новое, неизведанное и не обязательно приятное.

– Что? – спросил Клис, остановился и поехал на брюхе по скользкой тропинке, пока Бароль не догадался, что это вопрос, кроме того, адресованный его персоне. Клис и прежде имел привычку употреблять слова невпопад, отчего их смысл приобретал порой неожиданные оттенки.

– Домой, – ответил Бароль.

– Нет, – возразил ингуреец, но поднялся из грязи и до колодца преисподней не проронил ни звука, повинуясь натянутой струне поводка.

Грохот раскрывающегося жерла заставил его снова повторить сказанное:

– Нет. Дважды не умирают.

– Кто тебе сказал такую глупость? – проворчал Бароль.

– Это сказал я, принц Клис, сын владыки Коронала.

– Ваше высочество за хвост спустить... или само полететь изволит? Не могу отказать себе в удовольствии осчастливить папашу Коронала твоим чудесным воскрешением.

– Нет, – еще раз повторил Клис. – Мертвым не место среди живых.

– Воистину так. – согласился Бароль. – Ах, если б ты знал, как ты прав. Но среди богов мертвым тем более не место.

– Я не могу вернуться. Мое время остановилось.

– Счастливчик.

– Скоро у меня вырастут крылья, и я смогу жить над вершиной горы.

Бароль тяжело вздохнул и оглядел сумерки высоких папоротников, промоченных до корней, блестящих от невысыхающей влаги, которые со времени "кончины" Клиса вымахали на добрых полтора локтя вверх.

– Сколько тебе лет, пещерный гаденыш?

– Восемьсот.

– Гляди-ка, круглая дата.

– Интересно, сколько же лет ты прожил у нас?

– Сорок дней, – ответил принц.

– Поразительная точность. А сколько дней в твоем ингурейском году?

Клис пригнулся к траве и сжал пальцы.

– Я не понимаю такого счета, скажи словами.

– Триста шестьдесят шесть по обороту планеты.

– Верно, – Бароль, привыкший ко всяким оказиям, почувствовал дискомфорт и страстное желание придушить ингурейца. Просто так, ни за что. Ради удовольствия избавить себя от новой логической загадки.

– Скажи, сколько дней прошло с момента твоего рождения?

Клис еще раз сжал пальцы.

– 292 тысячи 800 дней.

– По обороту планеты? – уточнил Бароль. – Какой задницей ты чувствуешь эти обороты? Триста лет назад твоей преисподней в проекте не существовало.

– Странно, – ответил Клис, – почему ты их не чувствуешь? Как можно не чувствовать обороты планеты? Может, ты не бог? Может, ты не летаешь на крыльях?

– Вы все сговорились против меня? – рассердился Бароль и дернул поводок. – Клис упал в траву и замер, прижимаясь щекой к плетеной полоске кожи. – Внизу, вверху, на горе, под горой – когда вы успели против меня сговориться? Отвечай, дрянь, не то я голыми руками сотру тебя в прах и пошлю отцу могильный камень! Встань, чтоб я видел тебя! – Он еще раз дернул поводок и упал на ступени колодца. В руке остался огрызок веревки. А принца и след простыл, лишь шелест кустов у кромки Босианского леса подсказал Баролю, что погоня бессмысленна. Осталось лишь написать на могильном камне беглеца: "Он слишком долго жил и не имел причин умирать".

Оправившись от шока, Бароль запер колодец. Он бегом домчался до выруба и, растолкав спящего повара, приказал ему делать отвар. Тот самый, что испокон веку помогал путешественникам поддерживать силы в долгих переходах, а для ночной погони в дремучих лесах, кишащих змеями и дикарями, – был просто незаменим. Он не сомневался, что Борщ приготовит отменную отраву из поганок, которые со времен Варидов тщательно отбирал и консервировал для этой долгожданной цели. Повар кинулся исполнять приказ с таким рвением, что у Бароля не осталось сомнения. Вскоре он поднимался к себе, держа в руках теплый горшочек, благоухающий ароматами грибного супа – недосягаемую вершину кулинарного искусства, поскольку яды были единственным блюдом, которое повар готовил с полной самоотдачей.

Заперев дверь спальни, Бароль растворил каплю отвара в стакане дождевой воды, а остальное, завернув в тряпку, спрятал в сундук из-под старых карт. Он не выпил и половины, когда головокружение повалило его на пол, а ковш разбился вдребезги, забрызгав циновки. Лицо вспыхнуло жаром, по телу пробежала нервная дрожь, конечности отяжелели, и сердце, сбиваясь с ритма, задрожало, словно торопилось отсчитать положенное ему количество ударов до смерти. От судороги Бароль на секунду пришел в себя, перевернулся на спину и, оттолкнувшись от пола, почувствовал под ладонями гладкие доски палубы.

– Мне нужны крылья! – закричал он, и эхо разнесло крик в пустоте. Сопла над его головой гудели, извергая бесцветное пламя, небо качнулось, и бесформенное облако паруса всплыло над невидимой линией горизонта. – Давай же, пока я не передумал! – Он встал на колени, сбросил мокрый халат и закрыл лицо руками. Тень коснулась его голой спины.

– Ноги устали бегать по горам, непослушный мальчишка? – спросила она.

– Помоги мне?!

– Мертвецам не место среди богов, даже если это крылатые мертвецы.

– Мне нигде нет места. Начинай же...

– Я еще не учила тебя летать.

– Пока я освою эту науку – мне некуда будет лететь!

Боль прижала путника к палубе корабля, и он впился зубами в кулак, чтобы не закричать, когда его лопатки вывернулись и уперлись острием в ребра.

– Терпи, мой мальчик, – говорила тень, – мой ангел, мой дикий бог. Моя любовь – единственное, что хранит тебя. Если б не ты – разве я не нашла бы себе покоя? – Ее голос терялся среди рева огня, растворялся в горячем воздухе. Путник чувствовал, что прокусил кулак до крови и вот-вот потеряет сознание, а время набирало ход, словно скаковой дромадер с вершины холма – совсем немножко и полетит или разобьется о камни.

Очнувшись в луже пота, он оттолкнулся от палубы и побрел к борту, не чувствуя тяжести тела.

– Обернись, – сказала тень, – взгляни через плечо.

– Не хочу.

– Не бойся...

Путник напряг мышцы спины и едва устоял на ногах. Будто две громадные бесчувственные руки вдруг обрели силу и дернулись, отозвавшись болью. Будто в каждой из них вдруг оказалось по опахалу, и воздушный поток швырнул его на перила. Корабль проплывал над макушками кедров. Над лесом стояла сырая ночь.

– Постой! – крикнула тень, но путник уже падал вниз, оставив в ее руке черное перо, кроны деревьев стремительно неслись навстречу. Он с трудом расправил крылья и терпел, пока ветер проверял их на прочность, стараясь вырвать из плоти ползучей твари все, что не заложено в нее создателем. Но, ощутив полет, не смог шевельнуться, словно на его спине раскрылся небесный парус. Он уже не летел вниз, а парил, опасаясь за каждое неловкое движение, не решаясь повернуть головы, потому что первый раз шел по небу один, не имея иной дороги, кроме направления ветра.

На заре запыхавшийся Клис вскарабкался на холм среди чащи леса, чтобы передохнуть и слегка обсохнуть под широкими листьями каштана. Это дерево он знал по запаху и доверял ему больше, чем корявым соснам, под которыми нет спасения ни от дождя, ни от голода. Корни каштана были съедобны, и Клис, переведя дух, решил подобраться ближе к стволу, однако вместо ствола наткнулся на ногу, точнее, на две ноги. Завернутые в штанины, словно воплощение его ночных кошмаров, они уверенно стояли на пути к вершине, как два ствола единого дерева, подпирающего мокрые небеса рая.

Принц замер в позе беспрекословного повиновения.

– Лапки не устали по лесам скакать? – спросил Бароль. – Далеко ли собрался?

Клис стоически молчал.

– Сдается мне, несчастный, что ты рвешься на Косогорье. К мертвой воде, стало быть, тянет. А говорил – два раза умирать нехорошо, неприлично.

Ингуреец скомкал передними лапами обрывок поводка и протянул повелителю.

– Зачем? – удивился Бароль. – Вижу я хорошо. Для такого плута, как ты, мой глаз – надежнее привязи. Отныне он будет следовать за тобой повсюду, потому что ты узнал рай. А знаешь ли ты, что такое ад?

Ледяная интонация голоса навела дрожь на мохнатое ингурейское тельце. Принц стиснул клыки и пригнул голову.

– Что ты мне предложишь в обмен на то, чтобы никогда этого не узнать?

– Ничего, – ответил Клис. И впрямь, кроме пояса да обрывка веревки, у него не было ровным счетом ничего.

Два дня и три ночи обитатели выруба были уверены, что их предводитель гоняется по лесам за невидимой тенью, потому что ловить беглого Клиса – занятие не из легких даже на гладкой равнине, даже для быстроногих верблюдов. Два дня и три ночи повар был величественно благосклонен и торжествующе умиротворен, пока бледный, как покойник, Бароль, замотанный в покрывало, не появился на обеденной веранде, как раз когда благородные вельможи прикончили по третьей порции мясного супа.

– Это ты? – усомнился Фальк, и стук ложек уступил место барабанной дроби дождя. Повар, оказавшись ближе всех к дверям, подозрительно понюхал сквозняк.

– Паленым несет, – прошептал он и встал стеной на пути Бароля, – крылья палил. Я знал. Это не ты. Это не Бароль, – обернулся он к фарианам.

– Спаси меня боги! – Логан шарахнулся со своей табуретки, но протиснуться в дверь между Баролем и поваром, даже при его ничтожной комплекции, оказалось сложно.

– Чуешь, – кричал повар, размахивая руками перед носом богомола, – паленое перо? Это не он. Скажи, пусть покажет спину! – но Логан лишь беззвучно открывал рот, и повар, не желая смириться со своим провалом, вконец ополоумел и пошел на Бароля, сжав кулаки. – Покажи спину! Спину покажи!

Бароль лениво высунул руку из-под покрывала и влепил ему такую затрещину, что Борщ на бреющем полете сшиб посудный шкаф прежде, чем затормозил лбом о граненую колонну, подпирающую потолок.

– Это он! – воскликнул Фальк.

– Вне всяких сомнений, – подтвердил Бароль, – я привязал Клиса к жерлу. В вырубе ему больше делать нечего.

Дождавшись темноты, Фальк спрятал за пазуху бутыль с молоком и, набив карманы печеньем, устремился из выруба прочь. Вслед за ним, соблюдая правила ночной маскировки, отправился Бароль, но, теряя сознание, он несколько раз упускал Фалька из вида. Лишь приблизившись ползком к жерлу преисподней с подветренной стороны, прячась за лопухи да папоротники, он понял, что не сможет стоять на ногах. Раны на спине кровоточили, голова раскалывалась, а тело с трудом подчинялось воле.

– Кто-то ползет, – услышал он настороженный шепот Клиса и замер.

– Ящерица, – ответил Фальк. Бароль с отвращением представил себя скользкой тварью, закованной в панцирь, на которую может наступить всякий паршивый ингуреец, и красный сок брызнет из нее, как дым из пухлой поганки. Он готов был рычать от злости и впиться зубами в стебли.

– Ты видишь ее? – спросил Клис.

– Ночь. В темноте плохо видно.

– Свет стал черным?

– Нет, просто солнце ушло на другую сторону планеты, – объяснил Фальк.

– Как же так?

– К утру оно вернется.

– Так не бывает, – возразил принц, – ты видишь небо, но совсем не знаешь его. Там давно один свет и никакого солнца.

– Ошибаешься, малыш.

Клис булькнул молоком и затолкал в рот горсть печенья.

– Ты внаеф, как отквыть эту фтуку?

– Жерло? Конечно. Я сам делал замок.

– Я могу умереть второй раз только ради тебя. А ты – как солнце: уйдешь – и подняться не сможешь.

Бароль вспыхнул яростью. "Во имя богов, – хотел крикнуть он, но не смог выдавить из себя даже хрипа, – не смей идти за ним, Фальк, остановись... – бешеный пульс едва не расколол его череп, а на глаза медленно наползало мутное кровавое облако. – Все пропало, – думал он, – все пропало, все пропало..."

– Я же говорил, ящерица, – подтвердил Фальк, – большой полудохлый ящер. – Он стоял над Баролем, пока не убедился, что тот теряет сознание, а Клис, дожевав последний кусок, поставил пустую склянку на подножие ворот преисподней.

– Ладно, идем со мной. Я покажу тебе, куда спряталось солнце.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Маятник триады. Генетическая и гуминомная "память". Гуминомы

В прошлом фрагменте шла речь о "зазоре" между двумя треугольниками шестиконечной фигуры. Будет проще, если посмотреть на систему сбоку. Это и есть маятник – поперечный разрез. Чем более подвижна конструкция, тем шире зазор между основным треугольником и дубль-структурой, тем активнее экстрамутаген, пока он не оторвался совсем или не откатился назад; тем, соответственно, меньше признаков мутагена обычного, отвечающего за врожденные рефлексы выживания. Но триада столь же универсальна, сколь и примитивна, а тема генетической и гуминомной памяти чрезвычайно сложна, поэтому придется оставить в покое геометрические вертушки и обратиться к теории.

Генетическая память – это именно то, что называют инстинктом, врожденной мотивацией поведения, которая, как принято считать, передается по наследству. Ничего подобного. Никакая память на самом деле по наследству не передается – это традиционное заблуждение, – ни генетическая, ни гуминомная, ни какая бы то ни было еще. Как угодно, только не по наследству. Наследуется лишь природная способность включения в один и тот же информационный канал, что иной раз принимает формы реинкарнации или воплощения в своей телесной оболочке чужой субстанции личности. В крайнем случае, наследуется способность деформировать микрополярное включение на один манер: отец – растяпа и сын такой же; отец – музыкант и сын музыкант, но ни единой ноты, ни единой буквы... Даже рефлекс и тот с трудом можно считать унаследованным.

Если рассмотреть генетическую память с точки зрения достойного человека, который взял у своих родителей самое лучшее и воплотил собой в чистом виде венец совершенства многих поколений предков, да и, чего уж греха таить, человечества в целом, – налицо эволюция. Казалось бы... Однако, с точки зрения фактурологии, подобный тип памяти является признаком деградации в чистом виде, поскольку инстинкт – штука сложная, непонимание его сути и слепое следование его законам могут говорить лишь о том, что наш венец чуток увял и вскоре вполне сойдет за гербарий. Этой заразой – оперировать нефункциональными категориями, такими как эволюция-деградация, – серьезные школы переболели давным-давно, раз и навсегда решив отказаться от логических схем для нелогичных процессов.

Скажу больше, фактурологические школы переболели еще и не такой заразой. Например, пронаблюдав в естественной природе "декаданс", они напрягли фантазию и вывели искусственно некий противоположный феномен, который, с их точки зрения, идеально соответствовал понятию "эволюция". В противоположность генетическому он получил название "гуминомный".

Гуминомный тип памяти и впрямь нечто радикально противоположное, можно сказать, реактивно мутагенное по отношению к генетическому типу. Эта терминология для фактурологов, можно сказать, профессиональная. В Языке Ареала два типа памяти (гуминомный и генетический) – называются восходящим и нисходящим. Но который из них восходит, а какой нисходит по общепринятым канонам, я, откровенно говоря, не понимаю. Боюсь ошибиться. Это смотря с какой точки начинать, что считать верхом и низом. Допустим, генетический тип (нисходящий от цивилизации к варварству) не помнит, зачем двум особям противоположного пола нужно вступать в интимные отношения, но уверен, что получит от этого удовольствие. Гуминомный тип (восходящий), напротив, помнит, зачем это нужно делать, но совершенно не знает, какие при этом у него возникнут ощущения. Гуминомный тип, впервые потрогав огонь, не отдернет руку, пока не почувствует боль. Генетический – сначала отскочит и лишь потом начнет понимать, что мог поджариться. Его потомок получит в наследство безусловный рефлекс, но никак не понимание его причины, а потомок гуминомный будет постигать суть, поступательно накапливая соответствующие рефлексы.

Разумеется, эксперимент проводился в условиях "зоопарка" при всемерном содействии гарвалистов. Никто не возлагал на чудо-выводок больших надежд. Но каково было удивление ученых, когда их подопечная цивилизация оказалась вполне жизнеспособной. Кроме того, это был один из самых удачных экспериментов фактурологии. Он повторялся не один раз и проводится до сей поры, если стоит задача в сжатые сроки из ничего получить качественную фактуру. Но не всегда и не везде это было возможно.

К сожалению, при всех безусловных плюсах гуминомного типа – это всего лишь искусственное образование, построенное на сложных манипуляциях в информационных каналах ментасферы цивилизации. Своего рода смена качества включения. В естественной природе ничего подобного испокон веку не наблюдалось. Более того, в естественной природе этот тип логически невозможен, поскольку изначально противоречит здравому смыслу.

Каково же было удивление фактурологов, когда в обычной бонтуанской оранжерее ими были обнаружены существа гуминомного типа, которые образовались сами собой. Такие же существа начали появляться и в заповедниках, даже в диких заповедниках, которые бонтуанцы не слишком-то опекали. Существа обладали одновременно генетическими и гуминомными свойствами памяти, они появлялись исключительно в бонтуанских фактурах, получили название гуминомов и положили начало теории "маятника триады". Но обо всем по порядку.

В предыдущих тетрадях говорилось о том, что появление гуминомов предвещает гибель цивилизации, но не объяснялось почему. Фактурологи обнаружили в этом явлении мертвую точку маятника, и категории эволюции-деградации снова всплыли на повестку дня в одном отдельно взятом бонтуанском экспериментарии:

Если принять схему маятника в таком виде – с точки зрения Естества как продукта гармонии, – исходным пунктом является "гармония", а с точки зрения цивилизации гуманоидов как продукта Ареала – исходной точкой является "Ареал". Признать, что первым раскачивать маятник начало Естество, – признать его несовершенство по отношению к Ареалу, что есть со стороны Ареала недопустимая дерзость. Если признать, что раскачка маятника началась с противоположной стороны, – возникает недоразумение между первичной и вторичной субстанцией с ощущением замкнутого кольца, благодаря которому естественные фактуры были признаны биофизическим нонсенсом и чуть ли не поголовно оказались спровоцированными. Что могло выступить в роли провокатора? Что за первогуминомы, интересно знать, разгуливали по разумной Вселенной, когда разума даже не существовало в проекте?

Естественная фактура, подхватившая экстрамутаген, имеет ничтожный шанс успешно преодолеть критические барьеры; еще меньше шанс, что она прорвется-таки в Ареал, но это половина фазы маятника. Совсем ничтожные шансы, что естественная цивилизация на каком-то этапе остановится и начнет откат, чтобы закончить фазу; потеря экстрамутагена сама по себе – есть смертный приговор, поэтому в природе искать такое явление статистически бессмысленно. Искусственная фактура – другое дело. Маятник может раскачиваться сколько угодно, а фактурологи могут спокойно наблюдать процесс, замеряя временные промежутки от одной мертвой точки до другой. Временной промежуток в фактурологии исчисляется поколениями: 100 тысяч поколений в одну сторону, 120 – в другую, – цивилизация теряет потенциал; каждый новый цикл имеет меньше шанса сломать фактурные рамки; вернувшись в состояние обычной фактуры, все приходится начинать сначала. 100 тысяч поколений в одну сторону, 80 тысяч – в другую, – потенциал растет. Непонятным остается лишь один нюанс: гуминомы как мертвая точка маятника – это продукт деградирующей цивилизации или зародыш цивилизации эволюционирующей? Оптимисты уверены, что это первые симптомы адаптации к Ареалу; пессимисты находят в этом явлении признаки внутренних дефектов, которые не позволят цивилизации войти в Ареал. Бонтуанцы на этот вопрос отвечают проще. Дескать, гуминомы – есть поворот... Просто поворот и не более чем поворот со всеми признаками этого самого поворота.

Надо заметить, что фактурологи небонтуанских школ до сих пор убеждены в том, что гуминомы – изобретение бонтуанцев, больше похожее на диверсию против науки; на худой конец – чисто лабораторные погрешности эксперимента. Как бы то ни было, еще раз назойливо считаю своим долгом предупредить: никаких выводов об истории человеческой цивилизации, тем более о перспективах землян, из сей писанины не следует, как не стоит привязывать к абстрактно-теоретическим схемам конкретный материал, особенно если в такой конкретике белых пятен больше, чем реального исторического сюжета.

Глава 14

С детского возраста Саим, как никто другой, наслушался удивительных сказок о дикарях-босианах. О том, что эти лесные люди, злобные и кровожадные, никогда не спят и годами не спускаются с деревьев. О том, что они кочуют по лесам и болотам, ориентируясь по своим, одному Босифу известным, приметам ландшафта, и могут завести в такие дебри, куда не ступала нога цивилизованных альбиан. Что доверять босианам могут только слепые безумцы, потому что эти лживые и вечно голодные людоеды могут обманом заманить наивного путника в обеденный котел. А заманив, сожрать без промедления.

Поведение Аладона к исходу второго месяца пути не часто совпадало с привычной картиной. Во-первых, Аладон спал сутки напролет. Он бы вовсе не просыпался, если б его не будили и не спрашивали, в верном ли направлении бредет верблюдица, когда единственным ориентиром на местности служили кочки, выпирающие из воды. Он просыпался, вдыхал полные легкие воздуха и указывал рукой направление, что беспощадно рушило мифы о босианских чудо-ориентирах. Саим готов был поклясться, что его проводник идет на запах Папалонского залива, так же как обратно он шел бы на запах фарианского выруба, и ориентиром ему служил бы верблюжий навоз, аромат печеных лепешек, наваристого супа, кислых чернил и резаной древесины. Саима посещали тревожные сомнения: что если босианский дикарь хитрит и водит его кругами по Фарианским землям? Что если впереди не горы Папалонии, а дремучий Босианский лес, кишащий дикарями? Что если он, Саим-фарианин, окончит свою благородную миссию как последний верблюжатник, уснувший на сторожевом посту?

Половина времени пути была безвозвратно утрачена. Каждую минуту из дождевой мути ожидалось появление лесистого подъема, предваряющего северную оконечность Косогорского хребта. Но подъема не было и в помине. Верблюдица чаще поднималась на травяные бугры, а Аладон, сидя между теплых горбов, реже просыпался. То, что босианское отродье все время спит, Саим заметил не сразу, поскольку спал босианин с открытыми глазами, в позе воина, не приклонив головы и не теряя осанки. Янца дремала в шейном седле, в позе погонщика, не выпуская из рук вожжи, и Саим не мог предположить, какие сны наяву посещают ее во время пути. Женская душа была для него загадкой, душа погонщика – тем более. Он слышал, что на долгих переходах ведущие каравана жуют траву из венка, впадают в состояние транса и не чувствуют времени. Что "разбудить" погонщика может только взбесившийся верблюд, и упаси боги на его месте оказаться фарианину, который наслушался сказок и чуть не рехнулся от безделья, когда, в кои-то веки, отправился на настоящее приключение. Верблюдица и та ухитрялась спать, переставляя ноги, вздрагивая над каждой подводной ямой. Не спал один лишь Саим. Он представлял себе Папалонские скалы, мечтал о чем-то недостижимо сухом и солнечном, а когда мечты казались слишком несбыточными, – терзался сомнениями на предмет добрых намерений Аладона. Если грусть оставляла его беспокойную душу и мокрая тоска разъедала глаза, он затягивал монастырскую песню о черной туче, похожей на пороховую бочку, которая трется брюхом о вершину горы, рассыпая в ущелья молнии, и гонится за главными лирическими героями, которые бредут по воде на мокром верблюде и не имеют ничего общего с героикой монастырских баллад. Он благодарил злой рок за то, что понял великую истину: все на свете, даже самая нелепая смерть и та лучше, чем мокрый верблюжий горб, спящий в седле босианин и водяная пустыня, на которой не остается ни следа, ни борозды. Чем бы ни окончилась эта дорога – а она, если это можно назвать дорогой, непременно должна будет окончиться, – все заведомо лучше нее самой. Так что перспективы Саима были самыми прекрасными хотя бы потому, что были.

Наступил день, когда свершилось невероятное. Аладон выпал из седла. Это произошло в начале подъема, когда вода была верблюдице по щиколотку; когда дождь, неделями моросящий без перерыва, притих и небо посветлело над низкими облаками. Упал Аладон не просто так, а лишь оттого, что потрич цапнул верблюдицу за ногу и та устроила пляску, прихрамывая на одно копыто. Потрич был молодой, не больше чем с полтора локтя в длину, неопытный и легкомысленно одуревший от обилия пищи на мелководье; но поклажа боковых сумок перекосилась, а истертая подпруга угрожающе заскрипела. Аладон упал с седла вниз головой и вцепился зубами в рыбий глаз, едва не получив по голове копытом. Хоть, впрочем, вполне возможно, что получил. Все произошло так быстро, что потрич отпустил верблюдицу прежде, чем Саим сообразил, в чем дело, а отпустив верблюдицу, тут же испустил дух из желтой пасти. Аладон с хрустом выкусил глаз, проглотил его не разжевывая и, пересчитав зубы своей жертве, выбросил ее из воды в направлении возвышающегося холма. Рыба описала в воздухе дугу, исполнила сальто в полтора оборота и шлепнулась в намытый песок ложбины среди сочных лопухов, словно на специально подставленную тарелку.

– Обед, – объяснил Аладон. Янца бросила вожжи и расстегнула седельное крепление.

Пока мужчины развьючивали верблюдицу к ночлегу, она неподвижно лежала на мокром песке рядом с дохлой рыбой. Со стороны они казались похожими, как близнецы по духу. Чтобы разбить этот трагический дуэт, Саим вырыл между ними яму для костра и набил ее мокрым гнильем кустарника, который, оказавшись между Янцей и потричем, стал тоже чем-то на них похож.

Саим извлек из-за пазухи туго набитый мешочек сухого пороха и два кольца кремневой зажигалки.

– Возьми щетку, – попросила Янца, – поскреби верблюдице под брюхом, там должна быть сухая шерсть. – И снова уронила голову.

Ком шерсти вспыхнул на дне костра, затрещал мокрый хворост, она повернулась к огню, бледная и безучастная.

– Я так устала... что есть не хочу и спать не могу.

– Женщина должна быть выносливой, – сказал Аладон, – иначе какой в ней толк? – он обнюхал рыбу, откусил плавник, вспорол ногтем потричево брюхо от хвоста до бороды, зачерпнул бурый ком внутренностей и, выдрав это с брызгами крови, переложил себе в рот.

Саиму от такого зрелища стало дурно, он чуть не вылил котелок с водой на костер, который и так едва управлялся с мокрым топливом. Чтобы не портить себе аппетит перед едой, он уполз в лопухи, а Аладон, заправив рыбьи кишки в свою безобразную окровавленную пасть, растопырил брюхо потрича, как пустой саквояж, и, убедившись, что в нем не осталось ничего съедобного, насадил тушу на вертел.

– Пусть огонь жрет твою силу, – заявил он Саиму, чья физиономия бледным ликом светилась в темноте зарослей, – я не стану баловать свой живот печеным мясом.

Янца, взглянув на Саима, улыбнулась впервые за время путешествия. Аладон, вытерев о траву чумазую физиономию, улегся, протянув ноги к костру. За холмом рокотал желоб водопада летящих с Косогорья извилистых ручейков. Птицы тяжело поднимались из густой травы – размять крылья до следующего ливня. Сумерки обступали со всех сторон пляшущее пятно костра.

– Ты съел нашего тамаципа, – со злобой произнес Саим, склонившись над умиротворенно разлегшимся босианином, словно прочел смертный приговор.

Аладон открыл глаз, и в его животе раздалось выразительное урчание, на фоне которого померкли и затихли все прочие звуки природы. Словно утроба осужденного намекала палачу, что тот в любой момент рискует отправиться вслед за съеденным тамаципом. Но Саим остался непоколебим.

– Зачем? – спросил он. – Тебе мало Гаха? Верблюдов тебе мало? Один малюсенький тамацип – ты представить не можешь, как много он значил для всех нас.

Отвечать на провокационные вопросы босианин считал ниже своего достоинства. Но Саим не думал отступать.

– Ты считаешь, что, сожрав анголейца, поумнеешь? Через желудок решил ума набираться?

Аладон презрительно хмыкнул.

– В моем желудке больше ума, чем в твоей голове.

– Ага! – разошелся Саим. – Значит, дома ты жрал мозги. А в походе на плавники перекинулся?

– За свои мозги можешь не беспокоиться.

– Если б ты не съел тамаципа, нам не пришлось бы сейчас пробираться по топям. Еще немного – и он бы заговорил. Может, это был последний шанс для всех нас... оставшихся в живых альбиан.

– Ну да...

– И для тебя в том числе.

Босианин неожиданно скорчился, перевалился на бок и залился таким раскатистым хохотом, что птицы брызнули врассыпную из ближних кустов. Саим от злости сжал кулаки, но Аладон был не в состоянии оценить его благородный гнев.

– Оставь Аладона в покое, – попросила Янца, – давайте хоть раз нормально поедим и выспимся.

– Спать будем по очереди, – проворчал Саим, – я не хочу проснуться на вертеле.

Вытирая слезы от хохота, Аладон подсел ближе к костру.

– Скоро вы все на одном вертеле окажетесь.

– Как ты сказал?

– Все альбиане одинаково дураки, только цивилизованные об этом еще не знают.

– Не волнуйся, тот вертел будет длинным. На всех места хватит, и цивилизованный горец всегда уступит место лесному дикарю. Тогда ты поймешь, чем ученый дурак отличается от дурака-людоеда. Или ты хочешь сказать, что твое племя переживет потоп?

Аладон снова растянулся на песке и мечтательно уставился в небо.

– Отвечай, когда тебя спрашивают, думаешь, твои дети унаследуют цивилизацию, которая осталась от наших предков?

– Как можно... – вздохнул Аладон, – чтоб после вас осталось хоть что-нибудь...

Глава 15

Едва ночной мрак начал растворяться в рассветных сумерках, Саим подскочил с подстилки, словно за ним захлопнулись врата преисподней. Он увидел престранную картину. Тлеющие угли вместе с пеплом оказались разбросанными по поляне, в пустой яме костра безмолвно стоял Аладон, скрестив на груди руки и устремив неподвижный взгляд к невидимым Папалонским скалам. Заметив удивление Саима, он нехотя вышел из ямы.

– Постой ногами на сухом песке, – предложил он, – может, в другой раз не придется...

На старых картах, оставшихся от Андроля Великого, Анголея трезубцем вдавалась в Северный океан тремя полуостровами, путь к которым преграждал Папалонский хребет. На новых осталась одна стена, растянутая с запад на восток, несколько сотен километров сплошного горного массива, который должен был преградить путешественникам путь к каменному материку. Все остальное пространство сожрал океан. И пока Папалонская стена не возникла над гладкой линией горизонта, Саим терялся в ориентирах. Он рылся в чертежах, сделанных на скорую руку перед отъездом, помечал все, что могло торчать из воды, и делал путеводитель по горным выступам. Он рассчитал, где, когда, в каком порядке, под каким углом должны возникать вершины затопленных холмов, и проложил меж ними пунктирные дороги, которые в прежние времена вели караваны в Папалонию из всех обитаемых земель. Путешественники утверждали, что сами боги чертили молниями направления пути, собирая вокруг университетов мыслящее мироздание. Те, кто наблюдал эти черные пунктиры, словно выжженные в земле, соглашались, что в этом и впрямь имеется божественный умысел. Черные дороги стали появляться в эру расцвета папалонских наук и держались на грунте до той поры, пока она не покрылась водяной гладью. Будто сами боги испугались содеянного и решили смыть грехи с поверхности планеты. Но чем больше дождь заливал размокший папирус походной карты, тем настойчивее Саим прочерчивал на ней свой собственный пунктир.

Верблюдица, обогнув последний выступ западного Косогорья, спустилась в воду по брюхо. Следующий сухой подъем предстоял через трое суток пути. Это были Мертвые горы – последняя серьезная преграда перед Папалонией, последний барьер...

Мертвые горы, по традиции анголейцев, назывались иначе, но репутацию имели ту же самую. Анголейцы посылали туда собирателей яда и верили, что внутри горы находится смертоносный магнит, притягивающий к себе ядовитых птиц и насекомых. Растения Мертвых гор были в основном ядовиты, а высокое озеро, которое давало начало двум рекам, имело на дне ядовитый осадок, поэтому воду из рек не пили даже гадюки. В долине между заливом и Мертвыми горами не жил никто, разве что духи неудачливых собирателей яда. Казалось, боги оградили Анголею от старых Ингурейских земель, и при первом же нашествии именно эти горы спасли анголейцев. Точнее, дали им спасительную отсрочку для того, чтоб закопать глубже библиотеки, уничтожить все, что варвары смогут превратить в оружие, да и просто убраться подальше. Ибо на языке анголейской военной тактики, превентивное бегство – лучший способ самозащиты. Ингурейцы придерживались тактики иной. Они были уверены, что неожиданно обрушиться на противника со стороны ядовитой горы лучше и быстрее, чем изнурять себя равнинными маневрами. Они просчитались. Самая высокая вершина была раз в пять ниже Ингурейских вулканов. Но, вскарабкавшись однажды на Мертвые горы, доблестные воины не спустились до сей поры.

Теперь Саим, вспоминая предостережение Бароля, чаще поднимался в седле, чтобы заблаговременно заметить подъем слева по курсу. Но по истечении трех суток вершина горы стала проявляться почему-то справа в пенках тумана. Дождь моросил все реже, а Саим все чаще прыгал в седле. Все чаще его светлые мечты о Папалонии уступали место мрачным предчувствиям. Все большее недоверие в нем вызывал неподвижный затылок Аладона.

– Либо мы свернули на запад, – злился он, – либо еще не пересекли косогорскую параллель. – Но солнце не появлялось в редких разрывах облаков, тень не ложилась на водное полотно. Все было размыто, затоплено, и только легкий ветерок бродил туда-сюда по зыби сплошного океана. – Не иначе как ты собрался меня надуть, босианин?

Разбуженный Аладон первым делом понюхал воздух.

– Как можно...

– Как можно столько времени брести по воде! Мы давно уже должны были придти к Южному склону. Где он, я тебя спрашиваю?

– Южный склон неприступен, – ответил Аладон, – мы потеряем месяц на переходе. Надо взять левее, войти в Папалонию с запада.

– Лучше потерять месяц, чем до конца потопа валяться среди ингурейских костей, – Злился Саим. – Разве ты не чуешь запаха дохлых ингурейцев?

– Отовсюду, – согласился Аладон, погружаясь в спячку. – Вся планета провоняла дохлыми ингурейцами.

– Мертвая гора должна быть слева, – настаивал Саим. – Где она, отвечай?!

– Повернешь назад – будет слева, – ответил босианин.

Саим уже готов был повернуть, когда гора в сгустках тумана внезапно исчезла с призрачного горизонта, прямо по курсу появилась новая одинокая сопка, ничуть не похожая на папалонский хребет, однако высоту имела такую, что древний картограф не мог ее не отметить. Саим, пересмотрев схемы, совершенно лишился покоя и перестал понимать происходящее. Ремни крепления разболтались, верблюжьи горбы промокли и оплешивели, седло давно натерло Саиму мозоль на пятой точке опоры. Силы оставляли его тело так же стремительно, как вера покидала его душу. Папалония больше не мерещилась ему в розовом тумане. Перед ним сплошной полосой стояли непроходимые босианские леса. Он еще не видел, но уже чувствовал запах обглоданных костей фарианских вельмож. Он еще ни в чем не был уверен, но уже точно знал, что совершил ошибку, возможно, самую роковую и, несомненно, последнюю в своей жизни. Он не удивился, заметив справа новые вершины, которые перемещались параллельно со скоростью экспедиции и за половину суток пути ни на градус не отклонились назад. Зато потом внезапно исчезли, и новая гора появилась в таком неожиданном месте, что Саим отказался признать в увиденном гору.

– Мы возвращаемся в выруб! – скомандовал он, верблюдица не остановилась, Янца не проснулась, а Аладон не обернулся в его сторону. – Или я возвращаюсь один, а вы можете убираться ко всем босианским чертям.

Его спутники пребывали в том же сомнамбулическом состоянии, и Саим сделал попытку спуститься с седла. Вода в низине была по брюхо верблюдице. Позади рябила дождем мокрая пустыня, впереди лежало облако желтого тумана. У него не было сил даже справиться с застежкой седельного ремня, чтобы высвободить ноги. "Какой же я дурак", – подумал Саим и тихонько заплакал. Ему показалась, что все это происходит не с ним, что все это фантазия, воспаленная от бессонницы. Наплакавшись, впервые за время экспедиции, он презрел осторожность и уснул в седле, чтобы его разбухшее воображение не наползало на реальный мир; чтобы перенести себя в естественную среду для чудес и видений, где можно не искать объяснения тому, чему объяснения нет.

Но сон не принес покоя. Едва Саим успел забыться, прижавшись телом к мокрому горбу, как трое черных крылатых тварей взяли его за портки, подняли к облакам и стали бессовестно глумиться. Одна крылатая тварь ощипала свое брюхо и насовала пух Саиму в ноздри, в уши, в горло; другая крылатая тварь вытряхнула Саима из ботинок и стала щекотать, повизгивая от восторга; третья порхала над ним и плевалась, пока не попала одним плевком в оба глаза. Твари разлетелись и стали перекидывать друг дружке Саима, как пустую тыкву. Твари были ловки. Они подхватывали Саима за руки, за ноги и бесились от счастья, видя, как беспомощный фарианин на лету старается выковырять пух из ноздрей. Наигравшись вдоволь, они окружили его черным кольцом сплетенных крыльев и стали душить холодными пальцами, похрюкивая от натуги и отпихивая друг дружку.

– Бароль!!! – закричал Саим и так замахал руками, что чуть не выпал из седла, но не услышал своего крика. – Бароль!!! – близкое эхо пробежалось мурашками по коже. В носу щипало, в горле першило, глаза застилал влажный туман. Верблюжий горб терял свои очертания, расплываясь серым пятном, словно это был не горб, а новое привидение горы, до которой нельзя добраться, которую нельзя потрогать руками. – Где мы? – крикнул Саим и потер глаза. Но приступ удушья напугал его больше, чем глупый сон, и он закутался в плащ, вдыхая застрявший между складками воздух. Такого густого тумана Саим прежде не видел, хотя и слышал о паровых столбах над Косогорьем, которые поднимаются со дна преисподней к небесам, и птицы, зацепившие это облако, исчезают в полете.

– Где мы? – спросил он и попробовал дотянуться до спины Аладона. Верблюдица шла на подъем, седло елозило, раскачивалось, и Саим навалился на горб, чтобы не соскользнуть вниз. – Это Мертвая гора? Эй?! – Его рука наткнулась на влажную перепонку крыла. Крыло дернулось, и Саим остолбенел. – Кто здесь? Аладон! Что происходит?!

Новый приступ удушья заставил его глотнуть тумана, и ощущение невесомости вернулось, как продолжение сна. Только теперь Саима никто не подбрасывал и не ловил, тело покоилось в равновесии. Вокруг не было ни души, лишь маленькая летучая мышь билась в коконе капюшона. Саим извлек ее за кожаный хвостик и сжал в ладони. У мышки были человеческие ручки, маленькие ножки и личико слепого младенца, лишь цепкие крылья, освободившись из плена, крепко облепили Саимов кулак.

– Я твоя душа, – пищала мышка, – не убивай меня.

Глава 16

– Э...э, – протянул Аладон, – совсем раскис фарианин.

Саим увидел над собой светлое небо, которое тут же заслонила чумазая рожа босианина, и длинные черные волосы едва не коснулись лица фарианского вельможи.

– Помнишь, что было?

– Оставь его! – крикнула Янца, и Аладон ехидно усмехнулся, словно стал свидетелем несусветного позора и намеревался сохранить это в памяти до конца света. Он отошел к мешкам, сваленным на каменистом склоне, и с увлечением погрузился в их содержимое.

– Что ты делаешь? – удивился Саим. – Янца, скажи ему, чтоб не смел рыться в моих тюках. Пусть прекратит!

Но Аладон не прекратил, а еще глубже запустил руку в багаж. Саим вскочил на четвереньки. На узкой тропе среди камней стояла верблюдица. Подле нее сидела Янца, подперев кулаком подбородок, и философски созерцала то ли Аладона, обыскивающего мешки, то ли массивный продолговатый предмет, возле которого были свалены еще не распакованные сумки. Издали предмет был похож на замшелый ствол поваленной сосны, но Саима ничуть не насторожило его происхождение на голых камнях. Он поднялся, бодро доковылял до босианина и встал за его спиной.

– Слышишь, ты, я еще жив. Перестань сейчас же, иначе я тебя...

– Стукнешь? – предположил Аладон. – Давай попробуй.

Саим обозрел мускулистую спину босианина, развороченные тюки и острые камни, на которых не росло ни единой достойной дубины.

– Куда ты нас привел, дикарь?

– Может быть, я дикарь, – согласился Аладон, – только не забывай, что это я вытащил вас из тумана. – Он достал со дна мешка снаряд, завернутый в тряпку, и подошел к стволу. Саим последовал за ним.

Ствол оказался холодным, полым внутри, длиною не меньше чем в пять "аладонов".

– Металл! – воскликнул он. – Хочешь сказать, из этой трубы обстреляли выруб?

Аладон запустил руку внутрь ствола и выгреб охапку грязи.

– Из нее не стреляли, поди, лет сто.

Саим вырвал из его рук пулю и затолкал в ствол.

– Гляди, вошла.

Аладон презрительно сморщился.

– Вошла. А как ты ее обратно вытаскивать будешь?

Проворнее ящерицы Саим добежал до противоположного конца трубы и сунул палец в отверстие воронки, заросшее склизким лишайником.

– Здесь остался фитиль! Надо же! Фальк был прав. Насыпаешь порох, поджигаешь конец и отходишь подальше...

– Подальше... – передразнил Аладон. – От вас разве отойдешь...

– Ты вообще можешь убираться отсюда. Дернуло же меня плестись за тобой! Шел бы один – давно бы уже был в Папалонии. Ты что, и впрямь решил, что тебе удастся меня сожрать? Убирайся в свой лес! – Он подхватил мешки и помчался вниз к тропе. Верблюдица замотала мордой и попятилась. Янца тихонько вздохнула, прикрывая лицо рукавом плаща. Ее коротко постриженные волосы стояли торчком, а под глазом красовался сочный фингал.

– Только не говори, что я тебя избил, – психанул Саим, – я ничего такого делать не собирался. Это босианин завел нас в туман, и хватит. Я иду в Анголею, а вы можете возвращаться домой.

– Вон там, – указала Янца на соседнюю гору камней.

– Не надо считать меня дураком! Я прекрасно знаю дорогу и ориентируюсь получше вас, дикарей!

– Еще одна труба, – объяснила Янца.

И верно. На соседнем выступе красовался точь-в-точь такой же металлический ствол, изъеденный лишайником.

– Труба, – согласился Саим.

– И там, – указала Янца, – будто кто-то шел и разбрасывал.

Янца вела навьюченную верблюдицу по узкой ложбине, Саим лез напрямик по камням, осматривая каждый ствол, а Аладон шел по его следу. Куски металла, разброcанные как попало, не производили впечатления боевых орудий. Если б Саим собирался обстрелять выруб, он вытащил бы этот хлам на высокую гору и укрепил бы. Но даже вдвоем с босианином они не смогли приподнять ни одной трубы, не говоря уже о том, что двух тюков сухого пороха не хватило бы для того, чтобы забросить снаряд отсюда на Фарианские горы.

– Глупостью занимаешься, – ворчал Аладон. Но Саим шел по следу, как муравьед по муравьиной тропе в надежде полакомиться у большого муравейника. – Надо выходить на равнину. Случится прилив, так и будем сидеть на скалах.

Саим пробирался вперед, и Янца едва успевала за ними петлять по каменному лабиринту, пока в расщелине светлым пятном не показалось ровное полотно воды.

– Что это? – Саим полез на самую высокую вершину скалы. – Откуда здесь океан? Куда ты привел нас? – но Аладон молчал, а светлое полотно поднималось над каменистой пустыней, намекая упрямому фарианину, что прямо дороги нет, что экспедиция пришла в тупик и теперь одним богам наверняка известно, в какой стороне света следует искать Анголею.

Добравшись до вершины, Саим вытянулся и застыл, опасаясь потерять равновесие. Из-за скал у кромки воды, завалившись набок, торчала черная стрела, пронзая острием низкое небо. Ее верхний конец был едва различим в туманной дымке пейзажа, а ствол казался исполинской башней, словно выстроенной для того, чтобы поднимать на небеса незадачливых искателей приключений.

– Ну, что? – кричала снизу Янца. Саим боялся отвести глаза от видения, будто стрела, уходящая в небо, стала третьей точкой опоры, позволяющей ему удержаться на вершине скалы. – Так и будешь стоять?

– Вон там, – указал Саим.

– Что там?

– Это самое...

Янца собралась, было подняться, но Аладон преградил ей дорогу.

– Оставь его. Пусть ищет свою Анголею.

Экспедиция двигалась к побережью в торжественном оцепенении, похожем на последние метры восхождения на вершину. Саим шел впереди, не позволяя обогнать себя никому.

– Это, должно быть, огромная прика, – рассуждал Саим, – шпиль которой вывернул ураган. Или дозорная вышка. Может быть, анголейцы высматривали с нее караванные пути?

– Может быть, это ствол орудия, – предполагала Янца, – большая пушка для снарядов, которые величиной с верблюда...

– Из которой анголейцы подстреливали ангелов, – ехидничал Аладон.

– Если пушка, она как раз нацелена через залив в сторону бывшей Ингуреи, – соглашался Саим, и его сердце замирало. – Я же говорил, то, что мы знаем об анголейцах, – это почти ничего. Может быть, мы будем первыми...

– И последними... – добавил Аладон, но его никто не слушал.

– А если это гигантский телескоп, – продолжал Саим, – подзорная труба, проходящая сквозь облака? Из нее видны звезды в любую погоду. Представляешь?

– Или рупор, через который богомольный магистрат общался с богами...

– Теперь понятно, отчего богомолы охрипли, а боги оглохли, – вставил Аладон, но его опять никто не послушал. И только выйдя на прибрежный песок с ошметками тины и обломками ракушек, босианин решился высказать свое собственное суждение о черной стреле, подпирающей небо.

– Я, конечно, понятия не имею, что это за дрянь торчит из песка, но знаю точно – гнилое ваше дело, фариане. Мой вам совет: завяжите верблюдице глаза, прежде чем она увидит это.

У кромки воды, завалившись на левый борт, лежал чудовищных размеров корабль, вонзив в небеса единственную уцелевшую мачту.

Размеры корабля не потрясали, не завораживали, даже не удивляли, потому что казались нереальными. Только верблюды, сохранившие первобытную боязнь больших предметов – инстинктивное почитание божества – могли по достоинству оценить увиденное. Формой он был похож на плавучий сундук, собранный из пяти плоскостей, сходящихся конусом у киля, – таких неуклюжих монстров не строили даже древние самутийцы для ярмарочных потех. На бортах располагались по десять рядов пустых бойниц, издали похожих на осиные норы. Вблизи их высота оказалась достаточной для того, чтобы протащить навьюченного четырехметрового дромадера. Киль судна врезался в песок, оценить его глубину было невозможно. Левый борт тонул в песке на два этажа. Мачта казалась толщиной не меньше чем в пять обхватов, а вокруг нее зияли обугленные воронки воздушной помпы, надувающей тепловой дирижабль, который древние анголейцы называли небесным парусом. Единственная лопасть кривого винта торчала из песка неподалеку, образуя навес, под которым без труда укрылся бы от ливня караван, а обломки палубных перекрытий напоминали рычаги, к которым древние исполинские мореходы крепили рулевые канаты.

– Боги... – прошептала Янца, – во сне увидеть галеон – дурная примета, а наяву?

– Завяжи себе глаза, – советовал Саим, – с чего ты взяла, что это галеон? Галеон пятимачтовый, а это что?.. Так, мусор, выброшенный прибоем.

– Этот мусор летел от Фарианских гор, – заметил Аладон.

– Ага, – согласился Саим. – К воде тянул.

– Чуть-чуть недотянул, – предположила Янца. – Раньше надо было балласт сбрасывать – в тумане за скалами не видно воды. Навигатор был бестолковый.

– Ага, – снова согласился Саим.

– Вы думаете, эта штука летела по небу? – не верила она.

– Нет, – огрызнулся Саим, – ее волоком по горам тащили. Думай, прежде чем глупости говорить.

– Я и думаю. Парус-то где?

– Действительно, где парус? – Озадаченный фарианин посмотрел на Аладона, который обязан был дать доходчивое разъяснение на каждый глупый вопрос.

– Где-где... – проворчал он, – дальше полетел.

– Ну, ты скажешь... как бы он оторвался? Канаты толщиной с... – Саим обнажил было локоть, чтобы показать толщину, но локоть оказался слишком тощим и невзрачным, попросту смешным для подобного рода сравнений. Аладон никогда бы не поверил, что несколько тысяч Саимовых локтей способны удержать дирижабль, во много раз превосходящий размеры корабля.

– У анголейцев был сильный бог. Они могли летать и без паруса.

Из верхних бойниц кое-где торчали уцелевшие пушки, рискуя обрушиться на головы путешественников, но пласты многолетнего мха, облепившие сырую древесину, говорили о том, что если в ближайшую сотню лет стволы не обвалились, то опасаться нечего. Саим с благоговением приложил ладонь к подгнившей древесине.

– Сосна. Интересно, растут ли теперь деревья такой толщины?

– У анголейцев был сильный бог, – напомнил ему Аладон.

– Что ты хочешь сказать?..

Аладон, в отличие от цивилизованных фариан, говорил именно то, что хотел, не подразумевая лишнего. Он прошелся вдоль ряда пустых бойниц и попытался запрыгнуть на скользкий подоконник.

– Неси веревку с крюком, – скомандовал он, – до сумерек больше часа.

Саим развернулся было идти к верблюдице, привязанной за уступом скалы, но вовремя опомнился.

– С какой стати ты раскомандовался?

– Я принесу, – сказала Янца, но глубокое негодование Саима попало на благодатную почву.

– Ты намекаешь на то, что мы полезем внутрь?

– Как можно... Сам полезешь. Мы здесь подождем.

– Я похож на идиота? В этих кораблях призраков больше, чем древесины. Знаешь, что анголейцы, оставляя корабль, сжигали его дотла и не ступали ногой на то место. Оно считалось жертвенником Босиафа.

Довольная улыбка просияла на чумазой физиономии Аладона. Он подпер плечом накренившийся борт и хитро прищурился.

– Фрегат-то анголейский, – напомнил он растерявшемуся фарианину. – Разве ты пришел сюда не за тем, чтобы раскапывать анголейские могилы?

Саим в ответ изобразил идиотский поклон, которым базарные шуты приветствовали титулованных вельмож.

– Благодарствуйте, перебьемся.

Но хитрая морда Аладона продолжала сиять, несмотря на то, что напор его мощного плеча ни на градус не выправил крена. Да и сам он, огромный безобразный дикарь, смотрелся блеклой козявкой на фоне исполинского вместилища призраков.

– Что бы ни ожидало тебя внутри, фарианин... оно лучше, чем взбучка Бароля. А я непременно ему расскажу, как ты побоялся зайти на дохлый корабль.

Желание придушить дикаря чуть было не толкнуло Саима на большую глупость. С каким бы наслаждением он выцарапал его наглые черные глазки, втоптал бы их в песок и наплевал бы на это место. Кровь хлынула в голову несчастного фарианина, но разум цивилизованной твари возобладал над звериным инстинктом, и он стал расхаживать взад-вперед мимо обидчика, соблюдая дистанцию вытянутого кулака.

– С чего это я должен бояться Бароля? Можно подумать... Или мы не сдохнем все вместе в этой мокрой могиле? Почему я должен первым прокладывать дорогу на тот свет?

Янца положила моток веревки у широкого подоконника бойницы.

– Я захватила факел, может быть...

– Может, и ты считаешь меня трусом, – перебил ее Саим, – только потому, что я не самоубийца? Или ты собралась сама залезть в этот гнилой сундук?

– Там могут быть карты и книги.

– Какие карты? – злился Саим. – Эти карты выведут тебя в земли, где не бывает дождей? Или, начитавшись книг, ты узнаешь, как выжить при наводнении? Ты даже читать не умеешь.

– Зачем мы сюда шли?

– Я шел в Папалонию и не собираюсь копаться в гнилье, свалившемся неизвестно откуда.

– Эти снаряды чуть не оставили меня без головы, – рассердилась Янца, – хочешь, чтоб я спокойно шла мимо?

– Этот летучий сундук лежит здесь больше века, он не мог обстреливать выруб. Твое дело – гнать караван, положи факел и не суйся в мои дела. А ты, – он ткнул пальцем в широкую грудь босианина, – кажется, подрядился привести караван к Папалонской горе. Не смей стоять у меня на дороге...

Босианин не двинулся с места.

– В твоем распоряжении час, – сообщил он разгневанному вельможе. – Дорога в Папалонию начнется отсюда.

– Ты заманил меня сюда, чтобы похоронить в гнилом фрегате? – вскипел Саим, но Аладон лишь красноречиво указал пальцем вверх, в направлении невидимого солнца, как на стрелку бегущего секундомера. – Ты, – бесился Саим, – собираешься вернуться в лес с чистой совестью, верблюдом и женщиной в придачу...

– Мои предки говорили: попусту трясти языком – удачу отпугивать.

– А твои предки не знают, почему у правоверных альбиан до сих пор не выросли жабры?

– Когда это альбиане стали правоверными? – удивился Аладон. – Сборище попрошаек может верить только в свое ненасытное брюхо.

– Конечно, твои предки попрошайничать бы не стали... обожравшись крадеными тамаципами.

– Итак, – напомнил Аладон, – до сумерек меньше часа.

– А если там действительно духи? – испугалась Янца. – Может, не надо?

– Надо, – стоял на своем Аладон.

– Вдруг они его съедят? – Янца запрыгнула на широкий подоконник. – Кто там? – крикнула она в зияющую пропасть мертвого фрегата.

– Ам...ам...ам... – энергично ответило эхо.

Глава 17

– Как это он пел: черная туча с грозой и ливнем похожа на пороховую бочку... Аладон! – Янца ущипнула угрюмого босианина.

– Что?

– Ты говорил, скоро сумерки. Где они? Только и знаешь что врать, – она тяжко вздохнула. – Хоть бы дождь пошел. Ты говорил, Саим вернется оттуда быстро. Что молчишь?

Физиономия Аладона не выражала ничего, кроме безучастного равнодушия. Он сидел у кромки воды, ковырял пальцем песок, изредка поглядывая на небо, которое за истекший час ничуть не поблекло. Словно сами боги дожидались возвращения фарианина.

– Что будем делать? – спросила Янца. Аладон скривился в ответ, дав понять, что все это его по-прежнему не касается, только яма в песке становилась глубже и глубже. – Придумай что-нибудь.

Она заглянула в черную дыру, из которой торчал конец веревки, и вдохнула аромат плесени.

– Саим!!!

Эхо лениво прогулялось по коридорам гнилого царства и не обнаружило никого. Преодолев ползком ширину подоконника, Янца вгляделась в темноту, но не увидела ни пола, ни потолка.

– Надо зажечь факел, – предложила она, вытащила из мешка палку с тряпичным лоскутом и встала за спиной босианина, – пойдем по веревке. Вдруг он ногу сломал? Вдруг свалился в дыру трюма? А может быть, его ящерица укусила за горло. Что ты копаешь яму? Поди взгляни.

– Не пойду, – ответил босианин.

– Имей совесть. Хочешь, чтоб он остался там навсегда?

– Фарианские дела меня не касаются.

– А меня касаются. Дай сюда зажигалку.

– Дура, – ответил Аладон. Его яма приняла размер приличного ложа для костра и стала вбирать в себя воду от вялых наплывов прибоя, – забыла, что погонщики не ссорятся с богами?

Янца нехотя села рядом с ним.

– И что? Вот так и будем ждать?

– Можешь спеть про тучу, но так, как у фарианина, у тебя все равно не получится.

Она шлепнула ладонью по луже в песке, и босианин ловко схватил ее за руку.

– Чтобы убить твоего вельможу, можно бросить факел в нижний трюм. Мне не нужна его смерть.

– А что? Что тебе нужно? – пищала Янца, стараясь освободить руку.

– Там внутри может быть что угодно: ловушки, видения, отравленный воздух. Если он выйдет – я поведу его в Анголею. Если ты вытащишь его полудохлого, он близко к ней не подойдет.

– Вот ты какой, – Янца отскочила, едва не упав в воду, а Аладон, как ни в чем не бывало, согнулся над своей разрушенной ямой. – Говоришь, фарианские дела тебя не касаются? Говоришь, тебе наплевать? Зачем ты отправил его на корабль? Что за сделку вы заключили с Баролем? Дай мне только вернуться в выруб – ты до потопа будешь висеть под потолком верблюжатни.

Босианин был спокоен и молчалив. Янца снова взобралась на подоконник, и эхо бойниц то и дело передразнивало ее грозные реплики.

– Я не ем потроха! – кричала она.

– Ха...ха...ха... – долетали звуки с верхних этажей.

– Не краду тамаципов и не собираюсь как рыба дышать под водой...

– Ой...ой...ой...

– Я не хочу пережить конец света, я только хочу вытащить Саима и не собираюсь спрашивать разрешения ни у тебя, ни у богов. Отдай мне зажигалку или я расскажу Баролю, как ты погубил его друга.

Аладон стащил ее за ногу на песок.

– Быстро тебя испортила цивилизация. Ты влюблена в Бароля? Ты запугана им? Рассуждаешь его словами...

– Потому, что он прав. Вас надо убивать, душить, топить, вешать и закапывать.

– Не увлекайся диким богом, тебе не место рядом с ними.

– А где мое место? Где ты видел на Альбе сухое место? Жить с вами, смотреть, как вы топите детей? Я предпочитаю цивилизацию.

– Это обман.

– Да, – согласилась Янца, – драться с потричем за место в норе – это честно. Честно, загнать фарианина на гнилой корабль, чтобы узнать, угодна ли Босиафу его затея. Отдай зажигалку и уйди с дороги.

Но Аладон сжал в руке два кремневых кольца и поднес их к лицу Янцы.

– На, возьми. Посмотрим, чего стоит твоя цивилизация против моего кулака.

Разжать мертвую хватку босианина Янце было не под силу, но она ловко врезала ему по голове тряпичной оконечностью факела. Аладон и бровью не повел.

– Без Бароля вы никто. А Бароль – такой же дикарь, как и я. Мы ничем друг от друга не отличаемся.

Янца собралась с силой и повторила удар, который на сей раз пришелся босианину в ухо.

– Э-э! – раздался голос сверху. – Так ничего не получится. В глаз надо бить.

Она выронила палку и схватилась за протянутый кулак Аладона, чтобы не потерять равновесие, если вдруг из светлой пелены небосвода покажется лик божества. Но поднять глаза не решилась.

– Допустим, заблудился я. Что здесь такого? – кричал Саим, распластавшись на подоконнике второго этажа. – Обсчитался на десять ступенек. Промашка вышла. Мне бы теперь веревку. Что-то не больно охота отсюда упасть.

Фарианин сидел у костра и вытряхивал всякую всячину из походных карманов.

– Как я мог! Не понимаю, что за помутнение на меня нашло. Забить в ствол такой ценный трофей. Я не нашел ни одного целого снаряда, зато теперь точно знаю, что у него внутри.

– Считай это жертвоприношением, – успокаивала его Янца.

– Все равно, как я успел натворить столько глупостей за один день!

Его пропахший гнильем плащ был выполоскан в океане и вывешен под козырьком кривого винта, будто у него и впрямь был шанс высохнуть. На металлической глади плясало отражение огня, будто запоздалые сумерки все же решили посетить побережье, но точных координат этого удивительного места никто из присутствующих определить не брался. Белые ночи для этой широты не подходили ни по старому, ни по новому солнечному коридору. Однако рассуждать о том, что экспедиция забрела на побережье Северного океана, – означало утратить последние ориентиры, пускай сомнительные и легкомысленные. Янца считала большой удачей уже то, что все трое живы. Аладон вернулся в свое прежнее состояние праздного безразличия, а Саим не находил себе утешения в скорби по утраченной пуле.

– Допустим, встретим мы анголейцев. Разве они поверят, что существуют снаряды такого размера? Как я буду объяснять это пустыми словами? Разве они не поднимут меня на смех, если я захочу узнать, как найти корабль, обстрелявший выруб?

Янца то лениво поддакивала, то тщетно пыталась увести разговор на другую тему. Печаль Саима была так глубока, что никакие новые впечатления не могли заменить потерю.

– Может, забить в ствол пороху, а? Может быть, выстрелит?.. А все он... Это он меня спровоцировал.

Босианин же, как главный провокатор, никаких признаков раскаяния не проявлял. Но вдруг рука Саима нащупала в походной сумке нечто, способное положить конец бесполезной трате времени. Нащупав это, Саим преобразился, вытянулся, словно на молитве, все пустые разговоры сейчас же отошли на второй план.

– Вот оно, – торжественно объявил он и извлек на свет блестящий шарик из двух герметично спаянных полусфер: одна из темного золота, другая – из стекла, на которое едва заметными черточками была нанесена разметка. В центре шара неизвестно как крепилась тонкая стрелка. – Компас, – объяснил Саим, – а главное – шевелится. Умели же делать. Сколько ему лет – представить не могу. Так ведь, глядите, как запакован. Как знали, что три дурака заблудятся по дороге в Папалонию.

Янца и Аладон повисли над компасом, и пока Саим превозносил достоинства анголейской цивилизации, несколько раз удивленно переглянулись. Стрелка компаса указывала куда угодно, только не на север, ни по старому, ни по новому солнцевращению... Кроме того, она не указывала ни на юг, ни на восток и даже ни на запад. Проще говоря, она вообще никуда не указывала, поскольку медленно и равномерно вращалась вокруг своего центра, едва соблюдая горизонтальную плоскость и не отдавая предпочтение ни одной из сторон.

– Компас таки... – почесал затылок Аладон. Саим подозрительно поглядел в черные глаза дикаря.

– Дай сюда.

Несколько раз он стукнул прибор о колено, повалял в песке, подбросил в воздух и подержал над огнем – стрелка по-прежнему ходила по кругу, проявляя завидное постоянство, характерное для старых анголейских приборов.

– Я устал, – сделал вывод Саим, – хочу есть, спать, у меня раскалывается голова. И если в этих широтах отсутствует ночь, я предпочел бы укрыться верблюжьей попоной.

Свою находку Саим неизменно хранил за пазухой и, едва проснувшись, помчался с ней по берегу океана, в надежде, что это аномалия кривого винта нарушает магнит. Он имел массу идей насчет починки неисправного компаса, но после отчаянного забега на все четыре стороны горизонта не осталось ни одной. Аладон полез на скалу понюхать запах Северного океана, а Янца, проводив его недобрым взглядом, подошла к запыхавшемуся Саиму.

– Оставь его, а то заблудимся еще больше.

Оседланная верблюдица ждала путешественников на склоне горы, когда Саим, сходя с ума от отчаяния, пытался усилием воли остановить стрелку. Этот трюк не раз проделывал дядька Логан на больших корабельных компасах, да что там, любой богомол обладал способностью "перевернуть полюса" и делал это на потеху матросам. Саим же, к великому стыду, не унаследовал от предков ни одного полезного свойства и оказался неспособным не то что остановить, даже замедлить вращение стрелки прибора.

– Мачта корабля указывает на запад, – сообщил Аладон. – Если не собьемся с курса – трое суток пути.

Отчаявшийся Саим схватил Аладона за пояс.

– Ты собираешься ориентироваться по мачте? – спросил он. – Сколько времени мы сможем ее видеть?

– Недолго.

– А потом...

– Потом мы будем видеть ее отражение на облаках.

– А потом?

Аладон поднял ладони к небу.

– Босиаф милостив.

– По каким ориентирам ты собираешься идти через сутки? На запах чьих костей, я тебя спрашиваю?

– Мир не велик, – объяснил Аладон. – Когда-нибудь доберемся.

– Спустимся в низину – так и будем ходить кругами по ветряным коридорам.

– Короче, фарианин...

Саим огляделся по сторонам, будто за каждым камнем на побережье сидели вражеские разведчики. Кроме Янцы, увлеченной верблюжьей упряжью на подъеме горы, да заваленного набок корабля, ни единого признака жизни в округе не наблюдалось.

– Твой Босиаф, – прошептал Саим, – примет жертву от фарианина?

– Если б Босиаф враждовал с Фареем, – рассудил Аладон, – наши люди давно бы передушили друг друга.

– Отлично, – Саим указал рукой на корабль, – в нижних трюмах разлита огненная вода. Море... Переливается радугой. Как думаешь, долго будет коптить небо мокрый корабль? Если Босиаф примет мою жертву – столб огня за спиной будет ориентиром на сутки дольше.

Аладон прикинул размеры корабля и одобрительно кивнул.

– Море, значит... Дело говоришь. Стоит попробовать.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Теории и предрассудки, приемы и методы, БФЗ, особенности бонтуанской фактурологии

Удивительно, что дремучие предрассудки принято считать прерогативой низкоразвитых цивилизаций. Скорее наоборот, цивилизация без предрассудков должна вызывать подозрение. Никто не скажет, что бонтуанская цивилизация недоразвита или в чем-то неполноценна. Отнюдь. Однако по количеству предрассудков на отрезок истории ее пока никто не переплюнул. Вот хотя бы, к примеру: цивилизация не способна достичь своего апогея, реализовать весь заложенный в ней потенциал, покуда в ее историческом прошлом существуют белые пятна. В цивилизованном Ареале это утверждение называется "аритаборской паранойей" – чистейший предрассудок. Многие цивилизации достигали апогея, имея столько белых пятен истории, что приверженцы бонтуанской концепции не поймут, каким образом они, собственно, живы. Особенно это относится к фактурному этапу развития, где однозначных суждений вообще быть не может: счастливая судьба или злой рок? Кто сказал, что талантливый математик не мог бы стать гениальным художником? Фактура в начале развития сама по себе одно большое белое пятно, но... Только не для бонтуанцев. Эти искатели истины имеют одну характерную черту, интернациональную по сути, которая им позволяет находить единомышленников в любой среде. Эту черту можно сформулировать одним мировоззренческим постулатом: ничто не есть истина, но истина все-таки есть.

Стандартный бонтуанский тип землянина будет иметь следующие свойства: в бога не верю, пока не увижу, в НЛО не верю, пока не пощупаю и вообще, делом надо заниматься, а не фантастику продвинутую читать. Такому человеку будет легче перекопать гору, чем поверить, что золотых самородков в ней нет, поскольку лопата представляет для него большую исследовательскую ценность, нежели печальный опыт прошлых поколений.

Историческая ситуация сложилась так, что нынешняя генерация бонтуанцев – не раса, не расовая группа и даже не "террариум единомышленников". Это состояние души, менталитет, врожденная предрасположенность, начало которой было положено аритаборскими изгнанниками. Будучи по природе исконными аритаборцами и внешне от посредников не отличаясь, они утратили классические посреднические свойства и пережили длительную мутацию. К тому же рассыпались по всему Ареалу и как следует перемешались в родственных расовых группах. Фактурологические школы, традиции которых берут начало со времен Гарваля, есть еще один классический предрассудок, который, с одной стороны, мало-мальски систематизирует этот пестрый бонтуанский базар, а с другой – служит неким искусственным наполнителем исторических провалов. От естественной истории фактуры этот синтетический материал отличается так же, как собственная шкура от одежды – сама линяет, когда положено, а шуба – попробуй каждый сезон менять да еще следить, чтобы по размеру подходила.

Школа Гарваля изначально задала два основных направления фактурологии: теоретическое и экспериментальное. Теория, от основ гарвалистики до последних инженерных технологий, как видимая часть айсберга, казалось, ниспослана самим провидением для того, чтобы оправдать в глазах Ареала все безобразия экспериментаторства. Безобразия же, в свою очередь, как подводная часть того же айсберга, стали всплывать на поверхность отнюдь не сразу, а лишь по мере обмеления океана фактурологического невежества. Надо сказать, что по сей день далеко не вся бонтуанская "подводная" практика извлечена из мутных вод. К этому же надо добавить, что любой практикующий фактуролог полцарства и коня отдаст за то, чтобы научиться маскировать свои опыты от общественности так, как это делают бонтуанские коллеги, – вот что значит преимущество мануфактуры над ремесленником-одиночкой. Первая и важнейшая особенность бонтуанских школ заключается именно в этом прорыве к светлому будущему, в привычке, точнее, редком таланте, вкалывать сообща: группами, кланами, циклами, вахтовым методом, сезонной "шабашкой". Никто из коллег в Ареале пока не слышал, чтобы бонтуанский трудовой коллектив не поделил орудия труда или передрался на почве производственных отношений. И то, как формируются эти завидно устойчивые формации, – по сей день остается их профессиональной загадкой.

Второй особенностью, которая, к сожалению, восхищения не вызывает, является их способность "нагадить" в естественной астрофизической структуре ареала. Речь идет о так называемых БФЗ (бонтуанских фактурных зонах). Они подчас остаются неуловимыми даже для специальных поисковых устройств, которые случайной цепочки аминокислот мимо себя не пропустят. Как это следует понимать? Очень просто, бонтуанцы никогда не стеснялись взять на себя миссию творца и поэкспериментировать с живой природой. Притом масштабы их манипуляций землянина с воображением должны впечатлить. Речь идет отнюдь не об освоении планетарных структур, не об искусственных планетах, а о создании принципиально новых галактических скоплений, метагалактик, метагалактических комплексов, пристроек к уже имеющимся, чуть ли не микрозон, невидимых для навигации Ареала. Причем бонтуанские "метагалактики" вовсе не из искусственных "стройматериалов". Эти деятели нашли способ стимулировать естественные образования и привязывать их к гарвалистическим свойствам Е-полей.

Собственно бонтуанские новообразования в масштабах ареала – меньше чем капля в море, но вполне способны спровоцировать серьезные деформации зон, вплоть до их уничтожения. По их милости адепты апокалипсических наук, рассуждая о "концах света", давно переключили свой гнев с ИЗИ-технологий на фактурологов.

Первые БФЗ – астрофизический мусор – были обнаружены по чистой случайности в результате слета с транзита нормального, ничем не примечательного, циркулярного инженерного болфа. На краю обычной внутризональной пустоши индикатор обнаружил галактическое построение, не характерное для общей астрофизики зоны, и зафиксировал это в частном архиве, который, в свою очередь, также по нелепой случайности, попал в программную сеть. Всего лишь банальный сюжет полета, но программа зафиксировала аномалию и подняла тревогу. На необычный феномен обратили внимание, проверили запись и ужаснулись. Структура напоминала сотовые шестигранники со скоплением астровещества на стенках и в стыках; кроме того, фиксировалась чисто визуально и ни единым прибором не подтверждалась. При попытках информационной индикации аппаратура давала такие помехи, что инженеры хватались за головы и принимались решать этот ребус с привлечением специалистов по аномалиям, вплоть до кальтиатов. Но когда к делу подключились фактурологи, многие из них как-то подозрительно единодушно советовали допросить бонтуанцев. Бонтуанцы молчали, как партизаны. И лишь после того, как инженерам удалось проникнуть в их закрытые архивы, признание было получено, за ним последовали раскаяние и клятвенные заверения, что это недоразумение – единственное в своем роде. Оно же – первое и последнее. Справедливости ради надо уточнить, что аналогичные раскаяния и заверения следовали каждый раз, когда "по чистой случайности" инженеры снова и снова натыкались на похожие бонтуанские безобразия. В их среде это приняло характер состязания: кто больше, а главное, "случайнее" наловит БФЗ, чтобы потом иметь удовольствие сделать образцово-показательную выволочку бонтуанцам.

Технология искусственной стимуляции астровещества была известна Ареалу задолго до Аритаборского Раскола. Это отнюдь не бонтуанское изобретение, но сделать из нее рабочий инструмент додумались только фактурологи.

БФЗ, известные до сих пор, имеют несколько характерных форм, исключительно редко встречающихся в естественной природе. Это сетчатая (узловая и плоскостная упорядоченность, похожая на кристаллическую решетку) и нитевидная, визуально похожая на неровное ожерелье галактик, сцепленных тончайшей нитью. Есть структуры, похожие на молекулы ДНК, – закрученная "колбаса" из равномерно чередующихся, почти идентичных отрезков с узлами – галактическими скоплениями особой плотности.

В бонтуанских зонах эти универсальные формы позволяют в минимальный объем вложить максимальные возможности для обитания. Если в целом по ареалу пригодная для фактуры среда встречается не чаще чем в земле золотой самородок – то фактурологи буквально строят сейфы для складирования слитков.

Одна "колбаса ДНК" позволяет вписать в себя порядка ста однотипных цивилизаций и наблюдать одновременно все сто, не вставая с кресла. Это хозяйство, как правило, хорошо изолировано от окружающего мира. КМ-транзитные коммуникации подведены к ним ювелирно точно, так близко, что "обрубаются" буквально под носом у молодых фактуриалов, образуя те самые пресловутые, не видимые глазом, "черные дыры". Эффект "черных дыр", не характерный для ареала в целом, внутри БФЗ – в порядке вещей, и не только от транзитных веток, – любая искусственная манипуляция с пространством дает похожий эффект. Начинающим летать фактуриалам очень повезет, если на их пути будут единичные "дыры", а не "черные стены" или "черные полусферы". БФЗ, особенно старые, кишмя кишат аномалиями подобного рода. И фактуриал, грамотно наблюдающий в телескоп, при желании сможет, не выходя из обсерватории, усвоить основные принципы технологии Ареала.

Надо сказать, что фактуриалам, опекаемым в БФЗ, до некоторой степени повезло. Нежелательных контактов с Ареалом может быть сколько угодно: от случайной локации зоны, способной погубить в ней все живое, до намеренных действий какого-нибудь чокнутого естествоиспытателя – любителя сунуть горящую спичку в муравейник. С другой стороны, вырваться из БФЗ в никем не контролируемое пространство чрезвычайно проблематично. Разве что с попустительства безмозглого экспедитора, проникнув в биокапсулу, идущую на дальнобойный транзит. Главная задача потом – выбраться из этой капсулы на территории небонтуанского технопарка, в отсек с нужным кислородным наполнителем, при этом постараться остаться в живых и сохранить рассудок – слишком длинная цепь случайных совпадений, настолько неправдоподобная, что без участия мадисты вряд ли выполнима. Но чтобы после побега вернуться назад, опять удрать, потом снова вернуться с целью очередного похищения – надо быть счастливым невеждой или хроническим идиотом. Бонтуанцы не стесняются в средствах, защищая свое имущество; если на них и существует управа – она не иначе как мадистогенного свойства.

Сами фактурологи никогда не занимаются похищением своих подопытных по той причине, что всегда имеют возможность получить копию интересующего объекта, не потревожив оригинал. Если случается что-то подобное – это наверняка проделки более развитых соседних фактур. Редкий акселерат откажет себе в удовольствии самоутвердиться за счет младшего брата по разуму, – для бонтуанцев это не более чем внутренний "междусобойчик" – сами разберутся. При структурной плотности обитания в БФЗ это постоянные издержки производства. Бывает, что фактуриалы-акселераты начинают вплотную опекать неопытный молодняк, найденный в дебрях галактики, – ну и что? Фактурологам работы меньше. Как родителям, у которых старшие дети занимаются воспитанием младших. Во всех фактурологических центрах Ареала это называется недопустимым разгильдяйством и низким уровнем профессионализма. Для бонтуанцев это нормальный метод работы.

Выгода БФЗ не только в их надежной защите от внешнего мира (а внешнего мира от БФЗ). Бонтуанские заповедники и оранжереи, как правило, намного опережают в своем развитии аналогичного возраста дикарей, удачно проходят критические барьеры, получают все необходимое для выживания, вплоть до искусственно сбалансированного иммунитета как от кишечных микробов, так и от мании величия. Но если уж бонтуанцы-исследователи решили свернуть эксперимент – несчастным фактуриалам будет прописан "конец света" без всяких предварительных дебатов и демократических референдумов. Может сложиться ошибочное впечатление, что бонтуанская фактура представляет собой иллюстрацию классической утопии цивилизации всеобщего благоденствия. Ничего похожего. По количеству катастроф и эпидемий, как природных, так и социальных, эти фактуры значительно превзошли своих диких собратьев. К тому же понимание оптимального пути развития у опекунов и опекаемых подчас в корне противоположно. Единственный неоспоримый плюс заключается лишь в динамике, постоянном активном действии, которое чревато не только прогрессом, но и множеством тупиковых ситуаций, классических для бонтуанцев, таких как страшное перенаселение, неравномерность, разнонаправленность, вплоть до взаимоисключающих тенденций развития в рамках одной фактуры; словом, последствия искусственных манипуляций с ритмом "маятника" и "углами триады". БФЗ хоть и удобны для работы, но ограничены в сроках и, в отличие от естественных зон, неохотно мутируют, чаще распадаются. И если "молекула ДНК" или "кристаллическая решетка" вытягивается в "нитевидное ожерелье" – среда обитания стареет, и надо быть уникальной фактурной цивилизацией, чтобы ради нее снова собирали развалины БФЗ.

В связи с этим возникает следующий вопрос: имеют ли возможность фактуриалы самостоятельно повлиять на свою судьбу, – мы возвращаемся к тому, с чего начали, – к исторически адекватному самовосприятию. Потому что "фактуриал" – вовсе не означает "глупый", так же как "бонтуанский фактуриал" – вовсе не означает "зомбированый". На определенном этапе развития опекаемые аборигены вполне способны проанализировать окружающую обстановку и выдвинуть пару здравых гипотез относительно своего "зависимого" положения. С той поры белые пятна истории начинают восприниматься как должное, а вся ответственность за их белизну автоматически перекладывается на совесть творцов. Фактуриалам еще не известно, что один из самых предрассудочных опекунских догматов гласит: без ясного исторического прошлого никакого толка с цивилизации не будет. И дело тут не в чьей-то глупости, а в том, что конкретные факты истории надо просто знать, никакое моделирование здесь не заменит конкретной ясности фактов – цивилизация слишком тонкая логическая фигура, чтобы доверять интуиции и расчету. Но покуда эти "пятна" существуют, ни один процесс не может быть объективно, адекватно оценен. Ни изнутри, ни снаружи, ни с продольного, ни с поперечного сечения, ни под каким углом, ни в каком масштабе. Это я не к тому, что человечество никогда не узнает истинной истории Земли. Это и так понятно. Просто ни одному нормальному гуманоиду не понять, на что рассчитывают фактурологи-бонтуанцы, решая заведомо неразрешимую задачу. И существует ли, хотя бы на теоретическом уровне, цивилизация, способная решить для себя все вопросы так называемого апогея. Да и не абстракция ли этот апогей?

Теперь самое время переходить к следующему бонтуанскому предрассудку, что цивилизация, как таковая, способна существовать лишь ради самой себя и не способна преодолеть барьер воображаемого совершенства, за которым эта глобальная самодостаточность утратит смысл. Но об этом в следующем фрагменте.

Глава 18

Маршрут экспедиции лежал лучом от дымового столба над вершинами скал, строго вперед, не сообразуясь ни с одной из сторон горизонта. Саим был спокоен и уравновешен, но не потому, что его способности удивляться к тому моменту оказались исчерпанными, а лишь оттого, что уверовал, наконец, в ту спасительную истину, что Альба – планета круглая, даже если суждено обогнуть ее – он все равно вернется в исходную точку и в другой раз уже не станет петлять, как заблудший сквозняк, а выйдет прямо на запах пепелища. Спокойствие Саима было столь глубоко и непоколебимо, что он, как последний босианин, дремал в седле, изредка нюхая воздух. Но сутки спустя в носу все еще стоял запах тумана и пробиться сквозь него могла лишь очень сильная вонь. Откуда взялся тот туман? Как он, Саим-фарианин мог влипнуть в такую неблаговидную историю, чтобы быть обязанным жизнью босианскому дикарю? Неужели ливень размыл Мертвые горы и ядовитые испарения теперь растекутся повсюду? Но в землях, по которым шла экспедиция, за все это время не пролилось ни капли дождя. Отмель была по колено верблюду, лысые кочки, облепленные гнилыми протухшими водорослями, высовывались из воды; то здесь, то там торчали обломки корабельных снастей. Как-то раз Саим заприметил вдалеке обглоданный корпус двухмачтового судна, сквозь "ребра" которого уже виднелось небо. Но он не стал будить Аладона, на всякий случай, – мертвые корабли вызывали тягостное чувство; скелеты мертвых кораблей – совсем никакого чувства не вызывали. Один из таких скелетов экспедиция чуть было не прошла насквозь. И прошла бы, если б потревоженный дух до полусмерти не напугал верблюдицу и та не угодила в подводную яму, чуть не свалив с себя поклажу. Аладон все равно не проснулся, и Саиму пришлось ровнять верблюжий хвост в направлении дымового столба, который вымазывал брюхо низкому облаку. Но облака над побережьем стояли неподвижно, с юга наползал туман, затыкая ветровые коридоры, и воздух был пропитал свежестью северных ледников, гнилой травой да сладковатым запахом древесной мертвечины.

Глупая верблюдица наскочила на острый камень, и Янца, выругавшись, как положено матерому погонщику, стала выбирать ровное дно.

– Чего топчемся? – удивился спросонья Аладон. Саим притворился спящим. Дождавшись, когда босианин угомонится, он вытянул из сумки компас и погрузился в сладкие грезы.

Неисправный прибор был единственным предметом, скрашивающим Саиму скитания и позволяющим с удовольствием коротать время. Остальные предметы, вытащенные из корабля, в сравнении с этим шариком казались пустяковыми безделушками. Среди них была пара нержавеющих кинжалов в кожаных ножнах, пустой футляр для линз, во много раз больше тех, что в самой большой подзорной трубе Бароля. На дне плетеного сундука Саиму посчастливилось найти металлическую катушку с изящной тесьмой. Эта катушка ловко умещалась в металлической капсуле снаряда, из которого древние мореходы вычистили начинку. Несколько разобранных и развинченных капсул, замшелых и изъеденных коррозией, он обнаружил там же, в то время как единственный целый так и остался навечно торчать из ствола на каменных разломах. В задней части корабля в полукруглом зале со сплошными окнами, среди груды разбитых коробок и опрокинутых стеллажей, он насобирал две горсти заточенных перьев и приготовленных к очинке перьевых наконечников из левого крыла пестрого селезня, которыми Бароль особенно дорожил и никому не доверял. Но птицы крупных размеров в окрестностях выруба давно перевелись. Даже мелкие ястребки, ощипанные Баролем, пешком убежали в босианские дебри. Их перья быстро портились и были жестковаты для письма по древесине, поэтому Саим не пожалел времени и сил на то, чтобы собрать все раскиданное по полу добро.

Ни приличной оптики, ни обрывка карты ему найти не удалось, будто до Саима на корабле не раз побывали банды мародеров, вычистили все до крошки, как вдруг, в самом темном, заплесневевшем углу проходного коридора, куда он угодил, поскользнувшись, его рука наткнулась на запаянный шарик, и душа замерла от волнующего ожидания, будто кто-то шепнул ему на ухо: "Наконец-то и ты... нашел что-то стоящее". С той поры Саим со своим трофеем не расставался даже во сне. Зато Аладон подхватил от него бессонницу и вот уже которую милю выбивался из сил, стараясь задремать.

– Выброси эту дрянь, – советовал он, – видишь, черная стена поднимается из тумана. Это и есть твоя Папалония.

Глава 19

Так вышло, что Саим, не имея причин отлучаться из фарианских прик дальше охотничьих угодий, не имел никакого практического представления ни о географии планеты, ни об исторических памятниках покинувших ее цивилизаций. Единственное место на Альбе, которое он знал лучше, чем родной выруб, – это Папалония. И то лишь благодаря своей фантазии да фанатизму Бароля. Благодаря его неистребимому анголейскому патриотизму Саим, вслед за своим другом, "излазал" Папалонские горы сверху донизу, по все галереям вырубов и подземелий. Каждый раз, представляя себе эту удивительную страну, он видел залитый солнцем склон горы, поросший диковинными цветами и травами, тенистые дорожки, выложенные ровным камнем, высокие двери и сводчатые окна, ведущие в просторные университетские классы. Он представлял себе горы – пестрый муравейник, насквозь пронизанный широкими переходами и винтовыми лестницами из белого мрамора от подвальных библиотек до обсерваторий на снежных вершинах. По этим лестницам должны были ходить высокие люди в университетских халатах с книгами в руках, они должны были собираться у теплых фонтанов, у каскада бассейнов, выложенных мозаикой, вести ученые разговоры и посвящать в студенты вновь прибывающих фариан. Но вместо этого упоительного пейзажа прямо на них выдвигалась черная скала. Неприступная и чужая, как берег ледяного океана. Ни одного зеленого пятна на мертвом полотне крутого склона, лишь белесые русла водопадов, стекающих с талого ледника.

– Не может быть, – решительно заявил Саим, но стена не растворилась в тумане, не разбежалась в стороны, а все увереннее надвигалась на них, заслоняя небо. Только глубокая расщелина, в которой застревали тяжелые облака, то и дело мерцала бледным светом то ли низкого неба, то ли ледяной воды.

– И там сплошные камни, – капризничала Янца.

– Что ты ожидала? – спросил Саим.

– Здесь климат Каменного материка? Думаешь, на северном склоне есть зелень? Верблюдица не будет грызть мох. Раз в месяц она должна наесться до отвала, иначе...

– Что иначе?.. – Саим не сводил глаз с черной скалы. Не будь он вымотан переходами, он добежал бы до нее по воде и вскарабкался на вершину, чтобы посмотреть, сохранились ли окна вырубов. А может, кинулся бы домой бегом, без оглядки. – Последний привал, – распорядился он и спустился с седла на кочку. – Если это Папалония – я поздравляю вас, друзья мои, хвала Босиафу!

Пока Саим, увязая в грязи, благоговейно озирал южный склон Папалонского массива, Янца и Аладон высыпали из мешков последние припасы верблюжьего корма.

– Вы представить себе не можете, что происходит в душе цивилизованного альбианина, когда его караван подходит к Папалонской горе, – выступал Саим, – Бароль за этот миг пожертвовал бы всем на свете.

Но его волнение разделила только верблюдица. От предчувствия бескормицы она пожирала вялую траву с яростным аппетитом. Обвисшие горбы поднимались на глазах и вскоре надулись, как два пожарных барабана, которые частенько будили среди ночи правоверных староприкан в былые засушливые времена. Этот звон Саим не мог забыть с детских лет, поскольку окна его спаленки в доме Логана выходили на кожевенный двор, и мастер имел гнусную привычку ранним утром оповестить жителей окрестных домов об изготовлении нового барабана. Он рассказывал юному отпрыску богомола, что кожа верблюжьих горбов так прочна и эластична, что звуки пожарной тревоги в ясной безветренной ночи способны достигать обители богов и возвращаться раскатистым эхом, сгоняющим в приканскую долину дождевые тучи.

Саим достал из-за пазухи бисерную ленту с витиеватым узором и отдал ее Янце.

– Держи, эта плетеная тесьма когда-нибудь напомнит тебе этот день. Я верю, я знаю, ты непременно передашь ее по наследству своим внукам. А это, – Саим вынул кривой нож в кожаном футляре и протянул Аладону, – тебе. Если ты не сожрал нас до сих пор, значит, не такой уж ты дикарь. Наш Гафизиус говорит, когда босианин ходит без ножа – он изгой в своем племени. Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя изгоем.

Аладон нерешительно улыбнулся, принимая подарок.

– У нас говорят иначе: если один мужчина дарит другому нож – это знак доверия.

– А если нож дарит женщина? – спросила Янца.

– Значит, она просит о защите.

– Ой, до чего ж тупы эти дикари, – сморщилась она. – Ой, прав был Бароль. Топить их надо, вешать и скидывать в преисподнюю.

– Давай попробуй, – предложил Аладон. На поясе у него висел острый кинжал в кожаном футляре и многозначительно покачивался.

Утро ли было, вечер ли... Где-то между ними Саим обозначил новую координату отсчета времени. С первой секунды, когда верблюдица, пройдя затопленную полоску ущелья, ступила на северный склон папалонских камней. Эту новую координату он назвал полднем, а к ночи, которая ничем не отличалась от полудня, верблюдица резво бежала вдоль северного склона по каменному полотну, то взлетавшему вверх, то опускавшемуся в холодную лужу. Слева лежал океан, справа стояла скала. Между ними проносились гладкие камни, не похожие на естественные пологие террасы, словно выстроенная полоса дороги, изредка пересекаемая то разломом, то струями водопадов. Никаких признаков цивилизации на холодных камнях не наблюдалось, лишь дождевые грибы да серая зловонная плесень.

Верблюдица шла резвой иноходью, словно впервые за время экспедиции сбросила с горбов груз, почувствовала под ногами ровный грунт.

– В таком темпе мы за месяц обогнем массив, – радовалась Янца. Но Саима это ничуть не ободряло, поскольку "скоростное огибание массива" не могло означать успешное завершение экспедиции. Саим ерзал в седле, стараясь не пропустить ни единой трещины склона, проносившегося мимо на скорости птичьего полета; приподнимался, чтобы лучше обозреть пологие площадки. В каждой дыре ему мерещился потаенный ход к сокровищнице Папалонии. Неровный ритм его пульса отсчитывал часы от полудня до заката и от заката до рассвета. Но ровное серое небо сливалось у горизонта с холодной водой. Ни очертания облака на сплошной пелене, ни порыва ветра, ни блика, ни тени. Шли часы, за ними сутки, Саим уже не раз усомнился в правдивости своих карт – на папалонской широте белых ночей быть не может. "Однако если это не Папалония – то что?" – терзался он и снова вглядывался в черные камни. Дорога шла на подъем, ровная полоса то расширялась до размеров площади, то резко проваливалась вниз, то огибала змейкой выступающую в воду скалу, как вдруг на влажном полотне уставшие глаза Саима приметили едва заметные полосы.

– Что это? – Саим слетел с седла на ходу и припал к камням. Две параллельные борозды тянулись вдоль дороги. Прерывались и появлялись снова. На уклонах они казались глубже. Их можно было потрогать руками, в них забивался мох и мелкие камушки, невесть откуда принесенные стихией, по ним журчали крошечные ручейки. – Анголея!!! – закричал Саим. – Это Папалонская гора, клянусь богами!!! – и распластался на камне, прильнув щекой к борозде. – Это дорога! Дорога! Дорога! – повторял он, поглаживая шершавый желоб, пробитый тысячами анголейских колесниц и повозок, разъезжавших здесь несколько веков тому назад. – Клянусь всеми богами, мы нашли Папалонию!

После упоительного сна на пустых мешках под светлым небом, к которому так и не притронулась ночь, Саим чувствовал себя парящим на крыльях, но Аладон в один миг опустил его на твердый грунт.

– Давай сюда компас, быстро.

Саим вынул из-за пазухи бесценное сокровище, согретое теплом его тела, и протянул босианину.

– Так и знал... – обреченно произнес Аладон, – поднимайся живо, уходим отсюда.

Стрелка вращалась по циферблату со скоростью пропеллера. Собственно стрелка, как таковая, давно утратила очертания, на ее месте бродило эфирное облачко.

Саим неохотно вылез из-под попоны.

– Я же объяснил тебе, что солнечная галерея меняется. Новые части света еще не устоялись... не утряслись.

– Не утряслись, – проворчал Аладон и сунул прибор под нос полусонному Саиму, – это, по-твоему, как должно утрясаться? Какое солнце? Какие части света? Забудь и радуйся, что жив до сих пор. Ты знаешь, что это за прибор?

Саим застыл, выпучив глаза на облачко у циферблата.

– Подожди, мы сейчас во всем разберемся. – Но Аладон швырнул шарик ему на колени.

– Ты соображаешь, что за прибор ты нашел? Если доберемся до Старой Прики, отдам за него всех верблюдов и трех тамаципов в придачу. Только молись богам, чтоб они вывели нас отсюда.

Бледная от испуга, Янца опустилась на колени рядом с Саимом.

– Ничего не сделаешь с этой стрелкой. Аладон говорит, что мы вошли в центр урагана. Он вспомнил, что видел похожий прибор на самутийском паруснике. Моряки его используют, чтоб обходить "желтый туман". Аладон говорит, если поторопимся – есть шанс убраться отсюда.

– Какой ураган, боги мои! – недоумевал Саим. – Посмотри, какая благодать. Вода – как стеклышко...

– Для тупых еще раз повторяю, – настаивал Аладон, – мы вошли в ураган. Надо выбираться, пока я помню дорогу.

– Ни за что, – затопал ногами Саим, – я почти у цели. Не смей меня пугать своими лесными страшилками. Я тоже помню дорогу. Отсюда одна дорога.

– Отсюда одна дорога, – подтвердил босианин и посмотрел в глаза Саиму так, что у того мурашки побежали по коже, – прямо. Обратной дороги нет.

– Ты помешался. Это бывает от смены климата. Скажи, если б не этот дурацкий шарик, какую бы ты нашел причину бежать отсюда?

– Послушай, ты, маленький фарианский придурок, здесь нет солнечных галерей, можешь выбросить свои карты. Здесь нет ничего. И нас нет, пока мы теряем время вместо того, чтоб уносить ноги. Мы не найдем здесь даже смерти. Я обещал, что приведу вас в Папалонию. Все...

– Прекрасно! – воскликнул Саим. – Убирайся.

Аладон не заставил себя уговаривать, лишь выдернул из седла свой дорожный мешок, в котором не поместился бы даже трехдневный запас провианта, и бодро пошагал в обратную сторону.

– Что это с ним? – удивился Саим. – Переохладился, что ли?

– Может быть, – предположила Янца, – лесные жители не выносят северных широт, они привыкли к темноте, но если все, что он говорит, правда...

– И ты туда же? Вы что, договорились, пока я спал? Грузимся и вперед, а с этим психом дома разберемся. Нож есть – не пропадет. Пешком дотопает.

– Он и без ножа не пропал бы, – с сожалением ответила Янца, глядя в спину удаляющемуся босианину.

Когда Аладон скрылся за поворотом дороги, верблюдица снова бежала вперед, ритмично постукивая копытами по гладкому камню. Дорога петляла. Пологие уступы мелькали один за другим без малейших признаков цивилизации и растительности, разве что бледные грибы надувались пузырями в мокрых трещинах камня. Новые сутки подходили к концу, и Саим уже искал не выруб, а площадку для следующего ночлега. Дорога выпрямилась, накренилась к воде, взмыла до высокого горизонта.

– Пройдем подъем и заночуем, – распорядился Саим, но с подъема открывался ровный и гладкий спуск. Чем дальше, тем больше дорога становилась похожей на творение рук древних камнетесов, предусмотревших все, от крена на резком повороте до бордюров, расставленных вдоль обрывов. – Или, может быть, пойдем дальше? Зачем время зря терять? – размышлял Саим, разглядывая дорогу. – Что там? – указал он пальцем вперед. – Не похоже на гриб. Будто что-то мелькнуло у обочины. Ты видела?

Янца подняла капюшон.

– Грибная галлюцинация.

– Но оно пошевелилось. Смотри. Разве гриб может пошевелиться?

– Грибная галлюцинация может.

– Нет, это папалонец, говорю тебе. Живой папалонец идет навстречу.

Верблюдица рванула вперед. Пятно у обочины приближалось, и чем ближе – тем больше оно походило на фигуру одиноко бредущего человека. У Саима от волнения дух захватило. Он готов был кричать и махать руками, но идущий навстречу первым поднял руку вверх, что на языке жестов погонщика означало глубокое разочарование. Чем быстрее они приближались друг к другу – тем более понятным становился жест. У обочины дороги стоял Аладон с тем же безумным взглядом, которым он распрощался с экспедицией сутки тому назад.

– Я тебя предупреждал, – сказал босианин, – чего уставился?

Саим едва удержался в седле, но Аладон повел себя так, будто все происшедшее было ясно заранее, за сто лет до того, как, наконец, случилось. Он взгромоздился в заднее седло и хлопнул по плечу Саима.

– Закрой рот и поезжай.

– В какую сторону? – неловко спросила Янца.

– В любую. Какая теперь разница?

Сутки напролет они сидели молча, в затылок друг к другу, не раскачиваясь в седлах и не глазея по сторонам; летели вперед под тяжелый ритм верблюжьих копыт. Хроническое недосыпание ввело Саима в состояние транса. Он не мог закрыть глаз и шевельнуться в седле. Он не чувствовал своего уставшего тела. Все, что осталось от него, от прежнего, беззаботного романтика и сочинителя, – это оцепеневший взгляд, вонзившийся в пустоту, подобный гладкой стреле каменной дороги.

– Я вижу его. Смотри, впереди папалонец. Точно папалонец.

Янца с сочувствием обернулась.

– Грибная галлюцинация.

– Папалонец, Янца, разве ты не видишь? У обочины. На этот раз точно папалонец.

Верблюдица сошла с иноходи и засеменила. У обочины дороги снова стоял Аладон. Саим обернулся назад так резко, что потянул мышцу шеи. Заднее седло пустовало. Он спустился на камни, приблизился к краю дороги, уходящему под обрыв, упал на колени, поднимая к небу ладони.

– Отец наш, Фарей! Услышь детей своих, потерянных в неведении. Укрепи рассудок и направь молитвы мои...

– Саим! – окликнула его Янца. Саим вздрогнул, словно попался на месте преступления и медленно обернулся, не опуская рук. Аладон уже вскарабкался в заднее седло.

– Нет уж! – воскликнул Саим. – Теперь пусть сядет посередине.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Органическая концепция

Среди множества прочих концепций бонтуанской фактурологии она наиболее известна, поэтому иногда называется бонтуанской, будто кроме нее бонтуанцы ничего не придумали. Гарвалистику отчего-то никто не пытается назвать бонтуанской, как, впрочем, и идентифологию, как народный фольклор, всегда считали упавшей с неба, будто бы аритаборцы здесь ни при чем. Пожалуй, что такого рода скромность, точнее, наплевательское отношение к авторским правам на интеллектуальную собственность, – единственная родственная черта посредников и бонтуанцев, с которой ни время, ни обстоятельства ничего не могли поделать. Но если на аритаборском фундаменте выстроена большая часть классических наук Ареала, то на бонтуанской "мобильной платформе" держится тот самый кран с металлической грушей, который время от времени сотрясает в этом здании штукатурку.

Органическая концепция наиболее удачна в том смысле, что после нее никаких других концепций рассматривать не захочется. Не потому, что она нелестна для человечества (уверяю, концепция селекционных порогов куда более отвратительна), а лишь оттого, что "органика" – одна из немногих мировоззренческих установок, позволяющая не утонуть в дебрях специфических тонкостей предмета, а кое-как удержаться за рассмотренную ранее метакосмологию.

Итак, основной органический постулат утверждает, что цивилизация не имеет возможности преодолеть свою самодостаточность; как уже упоминалось в предыдущем фрагменте, цивилизация способна существовать лишь ради самой себя. Корни этой теории уходят в животное царство, то есть в нормальные мутагенные фактуры, на которых прошла первую обкатку триада и прочие необходимые инструменты практической науки. Бонтуанцы не поленились проанализировать все возможные уровни мутагенных и экстрамутагенных фактур и потратили уйму времени и сил для того, чтобы смоделировать работу реактивного мутагенеза на самых туго мутирующих формах с полной ответственностью за все возможные перспективы эксперимента. Из этих опытов можно было бы создать увлекательную книгу сказок и приключений, если б все эти сказки не имели один и тот же печальный конец. Кто сказал, что из муравейника нельзя получить экстрамутагенную фактуру? Ерунда, для убежденного бонтуанца это вопрос принципа, профпригодности, если угодно. Из бонтуанцев получились бы прекрасные дрессировщики, поскольку только им точно известно, о чем думает слон, становясь на тумбу. Только они знают, как без кнута и пряника заставить тигра ходить по канату; только они способны понять, о чем сплетничают между собой два попугая, и обратиться к ослу на доступном ему "местном диалекте". От посредника в этой ситуации бонтуанец будет отличаться тем, что научится слушать, а не моделировать оптимально вероятные схемы. Эта способность – слушать и понимать, характерная для всех фактурологов (так называемое свойство посреднического типа), – сохранила в бонтуанцах важную черту: адекватный взгляд на вещи. Восприятие факта таким, каков он есть, безотносительно его общепризнанных оценок и безотносительно того, вписывается этот факт в устоявшуюся картину мира или же, размахнувшись посильнее, может пробить в ней брешь. Но что тут поделаешь с дремучими предрассудками? Кажется, никаким боком они сюда не лезут. И, тем не менее: цивилизация не должна, не может иметь и никогда не будет иметь иной цели, кроме как воспроизводство самой себя.

"Глубокоуважаемые бонтуанцы, – возразит на это фактуриал-патриот, – мы – цивилизация в высоком смысле этого слова. Мы можем и должны ставить перед собой такие же высокие задачи. Мы мечтали полететь в космос и полетели. Мы строили самое справедливое общество и чуть не построили. Мы научимся всему и узнаем все, дайте только время, мы докажем, что смысл жизни должен стоять выше нее самой, а не сводиться к тому, чтоб набить животы и наплодить потомство. Мы разумные создания, способные мечтать. Не надо нас мерить теми же мерками, что обезьянье стадо".

"Нет, надо, – ответит патриот-бонтуанец, – потому что вы и есть обезьянье стадо, с той лишь разницей, что бездельники и дармоеды. А ваши высокие мечты свидетельствуют лишь о размерах желудка и честолюбия".

Тут в спор вступает беспристрастный арбитр и спрашивает: "Что будет с тобой, человек, если, однажды проснувшись на своей родной планете, ты обнаружишь, что остался один? Стоят пустые города, набитые всякой всячиной магазины, ничейные машины брошены на пустых дорогах, карусели крутятся в лунопарках... все нормально, но никого нет".

Могу поспорить с самым упрямым отшельником-эгоистом, пройдет год-другой и его стошнит от всего того, о чем он только мог мечтать, стоя в долгих очередях. Человеку, оказавшемуся в такой ситуации, повезет, если он сразу сдвинется рассудком. В конечном счете, он придет к тому же самому помешательству, только долго и мучительно. Даже будучи одухотворенным затворником, сутки напролет постигая сокровенные тайны мироздания, этот человек будет ощущать себя мешком с потрохами, который, так или иначе, пойдет на удобрения. Удивительно, что фактор гипотетического бессмертия в этой ситуации не работает напрочь, даже если подопытный совершеннейший идиот и, уверовав в бессмертие, способен относиться к нему как к благу, – 100% гарантии, что он покончит с собой раньше, чем наступит старость. Если же подопытный всю жизнь мечтал попасть на необитаемый остров – его дела совсем плохи. Такой тип личности как раз "ломается" в первую очередь, лишь только почувствовав разницу между понятиями "убежать" от цивилизации и "потерять" ее.

В такие эксперименты бонтуанцы наигрались сразу, со времен Гарваля их результаты не изменились, хоть и выявили несколько поистине уникальных свойств психики. Для примера: существо, лишенное естественной среды, способно проявлять свойства иных гуманоидных биотипов. Объясняется это банальным "снятием" ментасферы цивилизации. Но это из области метапсихологии, о которой если уж говорить, то говорить серьезно. В бонтуанской традиции рассуждать о психике отдельно взятого фактуриала некорректно. Это все равно что анализировать литературное произведение по одному-единственному слову, вырванному из контекста.

Бонтуанские теоретики рассматривают цивилизацию исключительно целиком, поскольку их глобальные теоретические обоснования и не менее глобальные практические приемы на отдельно взятого индивида не действуют так же, как законы Ньютона не действуют на кварки и прочие субъекты микромира. У них не те масштабы применения: одного человека "заели бесы", другого – "благословил Господь", один будет воровать и убивать, другой – наставлять ближнего на путь истинный. Но в целом цивилизация энтропична. В ней все утрясется и сбалансируется. Сегодня на одного святого десять негодяев, сменятся поколения – и одного негодяя будут перевоспитывать десять святых, – эти вечные внутренние маятники и есть динамика фактур, признаки жизненных проявлений, которые фактурологу – бальзам на сердце, и только. Его задача куда более прозаична: укрепи и направь (извиняюсь за выражение), а там уж, как говорится, делай выводы. Грамотный гарвалист, поглядев на планету, заваленную химическими отходами, сплошь в озоновых дырах, с кислотными реками и коптящими трубами заводов, точно скажет, вылетит фактура "в трубу" или, напротив, не осознавая того, создаст себе среду для оптимальной мутации. Бывали случаи (особенно из ранних опытов с БФЗ), когда неудачно построенная галактическая спираль сама гарвалировала свое разрушение. "Воспитывала" внутри себя исключительно такие цивилизации, которые способны "подорвать" собственные планеты: разрушались планетарные системы – разрушались связки спирали, фактурологи хватались за головы, а это всего лишь компания веселых фактуриалов набиралась опыта взрывных работ и немножечко не рассчитала мощность. Этой компании невдомек, что соседи по галактике занимаются тем же самым, и уж тем более в голову не придет, что всему виной неудачно построенная спираль БФЗ, для которой "неразумные" фактуры – хороший шанс перестроиться.

Поздние фактурологи перестали удивляться таким вещам и стали более ответственно относиться к их профилактике: если организм "усилием воли" способен победить в себе опухоль, ему не важно, сколько при этом пострадает ни в чем не повинных клеток. Почему же природе ареала, уничтожающей в себе искусственное образование, должно быть дело до фактуриала, вставляющего детонатор в ядро планеты?

Из этих трагических наблюдений следует еще одна теория гарвалистики, напрямую связанная с органической концепцией: именно аномальная форма строения астрофизического вещества создает условия для возникновения фактуры. Чем сильнее аномалия – тем активнее экстрамутагенез.

Следуя этой теории, цивилизация, как единое органическое целое со всем прочим мирозданием, заведомо обречена и имеет очень небольшой шанс выйти из "чужой игры". Для этого надо, как минимум, перескочить свой критический барьер, может быть, тот единственный, которому она обязана своим появлением. Порой даже внешний наблюдатель не может с точностью его определить. Обычно это видно постфактум: после такого порога цивилизация теряет свой активный мутаген. Вот тогда и может идти речь об уникальности отдельных особей, если они, конечно, остались. Почему бы нет? Приведу еще один пример, совершенно не трагический: нормально развитая техногенная цивилизация утратила экстрамутаген сразу, как только провела работу по изменению курса метеорита, угрожающего планете – все живы, все счастливы, повальная деградация вплоть до массовых самоубийств. Никто не понимает почему. Все очень удивляются. Фактуролог смотрит на эту ситуацию и начинает разбираться: удар метеорита о планету изменит ее орбиту; следом изменятся орбиты соседних планет; планетарная система находится в нестабильной связке; ее деформация может вызвать цепную реакцию разрушений в зоне; зона находится в критической позиции по отношению к (допустим) двум близко расположенным оркариумным пустошам; слияние двух пустошей приведет к резкому уплотнению вещества на границе структуры ареала; уплотнение может сместить плюс "магнетика" и так далее. Какой из этого следует вывод? Да все тот же самый: не имея представления о прошлом, не стоит мечтать о благополучном будущем. Остается лишь воспроизводить самое себя и рассчитывать на милость создателя. С этими пресловутыми "белыми пятнами истории" фактурологи связывают кризис предельных цивилизаций, о которых еще пойдет разговор. А что такое "черные пятна истории" и чем они отличаются от белых – попробуем разобраться в следующем фрагменте.

Глава 20

– Не спать... не спать... не спать, – тормошил себя Саим, – еще немножко и все станет ясно. – Сутки подходили к концу. Саим не спускал глаз с затылка босианина, который нервно ворочался в седле. – Сидеть! – приказал Саим. – Не вздумай удрать. Знаю я эти фокусы. Думаешь, я наглотался тумана, так и соображать перестал? Не спать... не спать...

– Гляди! – крикнула Янца.

У обочины дороги красовалась высокая фигура точно такого же дикаря. Второй Аладон появился неожиданно, словно, увидев караван, спрятался за камень, но в последний момент передумал.

Саим схватил за плечи своего попутчика, повернул к себе и простился с очередной иллюзией о странном племени босиан – будто бы дикари напрочь лишены способности удивляться, будто эта способность – привилегия исключительно цивилизованной твари. Физиономия Аладона была не то что удивленной, а почти ошарашенной. Физиономия Аладона, стоявшего у обочины, зеркально повторяла ту же гримасу, – оба они вполне сошли бы за отражение друг друга, если б один не сидел в седле, а другой не стоял на ногах.

На всякий случай Саим достал из сумки нож. Верблюдица нервничала.

– Второго я не возьму, – ворчала Янца.

Пеший Аладон сделал знак рукой, смысл которого оказался понятен лишь его двойнику. Аладон "в седле" немедленно к нему спустился.

– Как думаешь, о чем они разговаривают? – Саим перелез поближе к Янце в среднее седло. – Как близнецы...

– Он выберется из урагана, – удрученно ответила она, – теперь-то уж точно выберется.

Аладоны впрямь смотрелись как братья, наряженные в одинаковую одежду.

– Послушай, мы ведь можем таким манером раздобыть целое стадо верблюдиц?

– А чем их кормить? – спросила Янца. – У нас для одной – ни крошки.

– Если на дне мешка найдется хотя бы одна травинка...

– Сидел бы ты, не дергался.

– Понять бы, как они это делают. О чем они спорят? О чем вообще босианин может спорить сам с собой?

– Вычисляют вращение урагана, – предположила Янца. – Если выберется хоть один – близнецы исчезнут.

– А мы? – испугался Саим, но сразу взял себя в руки. – Нет, ему не удастся меня облапошить. Этого не может быть! Разве я сумасшедший? – В знак презрения к происходящему он накинул капюшон и отвернулся к черной стене скалы.

– Давай решать, – сказала Янца, – кого из них везем, кого оставим. Или жребий бросим... Уж больно они одинаковы.

Один из близнецов побрел назад, другой взялся за седельное крепление.

– Нет, погоди, – воспротивился Саим, – сначала ты кое что объяснишь.

– Я объяснил, – сердито проворчал босианин, – мы вошли в ураган. Если повернешь назад – на мою помощь больше не рассчитывай.

Который из них сел в седло, который пошел пешком, сказать было невозможно, только Янца была права, отказавшись взять четвертого пассажира. По прошествии времени на спине перегруженного дромадера не нашлось бы места для всех близнецов. Если в фарианском вырубе с недавних пор было принято измерять высоту в "баролях", а злость в "поварах", то исчисление суток отныне велось исключительно в "аладонах". Саим же, вместо того чтобы бубнить пустые молитвы, вспоминал монастырскую сказку про молнию-фрегат, летающий в облаках без экипажа и навигатора, способный появляться и исчезать одновременно в разных местах. Сказку повторяли все поколения фариан, каждое на свой манер, но никогда не досказывали до конца. Теперь он точно знал почему – детские сказки допускали только счастливый конец.

– Интересно, – допрашивал Саим Аладона, – что бы сказали твои предки, увидев своими глазами то, чего не может быть? Как бы они оправдали...

– Очевидное не нуждается в оправдании, – отвечал Аладон.

– Ну, объясни...

– Зачем? Разве не достаточно видеть?

– Ведь этому нет объяснения.

– Тем более.

– Но все-таки, удивившись, мы обязаны попытаться понять...

– Обязаны? Мало ли чем можно удивить дурака.

Саим отвернулся, но обижаться не стал. У него не было ни сил, ни терпения выдержать обиду. Если глупый босианин увидел ураган в ясном небе, на гладкой воде – он не поймет, что настоящий ураган, точнее, его действительный эпицентр, находится теперь в голове Саима. На одном витке смерча можно увидеть и понять одно и то же превеликим множеством способов: от "ну вас всех..." до "Боги мои! Ведь мы первые альбиане, имеющие шанс осмыслить это уникальное состояние природы!"

– Ну, пожалуйста, – настаивал Саим, – скажи, что ты чувствовал, когда впервые увидел его...

– Зависть.

– Зависть! Зависть! – фарианин задергался от нетерпения. – Зависть к кому?

– К тебе. Ты не повернул назад и может быть никогда не узнаешь, сколько "потерянных Саимов" маячат по скалам Папалонии.

Шли минуты... за ними – часы... за часами – "аладоны". Саиму казалось, что верблюдица бежит по внутреннему кругу каменного колеса. Чем быстрее она бежит – тем раньше сутки сменяют друг друга. Но небо оставалось таким же безжизненно невесомым, – ни капли дождя не упало на камень, ни ветерка не прошлось по зеркалу океанской воды. Саиму казалось, что это не вода, а изнанка неба, где-то под ним скачет по скалам такая же верблюдица и не подозревает о том, что она – всего лишь отражение. Природа Папалонии проявляла полнейшее безучастие ко всем на свете ураганам. Саим, закрывая глаза, видел дорогу на скалах; открывал глаза – видел ту же дорогу и радовался, если монотонный пейзаж вдруг нарушала одна-другая пухлая поганка или молния, закатившаяся в щель скалы. Он обожал рассматривать молнии. Особенно если ярко-оранжевый шар, способный держаться в воздухе, переливался, как праздничная стекляшка фонарика, вывешенная над дверью прики в день удачных молитв. Оранжевый цвет напоминал Саиму детство.

– Когда на Альбе жили боги, – рассказывал он, – эти шары летали всюду. Над Каменным материком был целый рой. Предки называли их "глазами богов". Привяжется такая штука к каравану – и прика не нужна. Как думаешь, босианин, за нами следят?

– Кому ты нужен... – меланхолично ответил Аладон. Каждые сутки он становился все менее разговорчив; каждый новый вопрос вызывал в нем все больше раздражения. Чутье дикаря подсказывало недоброе. Саиму же давно было безразлично, какой ужасный финал таит в себе бытие урагана. Теперь, в загробном царстве умершей цивилизации, он чувствовал себя центром мироздания; ему впервые так захотелось жить, что даже мысль о смерти стала безразлична.

– Теперь их двое, – сказала Янца.

– Ну и дела... – растерялся Саим. Два жирных Аладона маячили на подъеме дороги, и Янца многозначительно подняла вверх палец, что означало: одно посадочное место и ни персоной больше. Тем более что до смены суток оставалась добрая половина пути. – Зачем их двое? – ругался Саим, но, подъехав ближе, успокоился. На уступе скалы торчало два смуглых продолговатых образования высотой в рост – то ли надутые кожистые мешки плесени, то ли пустые коконы гигантских насекомых; едва покачиваясь в воздухе при отсутствии ветра, они производили впечатление живых существ. Саим взобрался на уступ и не мог отвести глаз.

– Вместилище зловонных душ, – объяснил Аладон.

– Почему же зловонных?

– Сейчас узнаешь. Уйди подальше и заткни уши. – Он вынул из футляра кинжал и только пробил упругую оболочку – хлопок отшвырнул в стороны обоих. На месте кокона зияло неровное каменное жерло с лохмотьями белой пленки у горловины.

Поднимаясь на ноги, Саим пытался понять, оглох ли он или в Папалонии напрочь отсутствует эхо? В фарианских горах от звука такой силы неминуемо случился бы обвал. Но голос Янцы вернул его в чувство.

– Вы живы?

– Живее не бывает, – обрадовал ее Саим. Впервые за время скачек по черным камням он обнаружил некоторые признаки чувств на ее лице, и это вдохновило его больше, чем гипотетические руины цивилизации, которой, вполне возможно, вовсе не было на свете.

Янца поднялась на площадку, подползла на четвереньках к дыре, столкнула в нее камешек и прислушалась.

– Глухо, как в преисподней.

В голове Саима все еще бродило несуществующее эхо. Голоса окружающего мира он воспринимал пунктиром... в промежутках между паузами глухоты.

– Иди, понюхай. – Янца подтащила к дыре Аладона и заставила его сунуть голову в скважину. – Там есть что-нибудь? Смола... или дерево?

– Или папирус, – добавил Саим.

Аладон втянул воздух, казалось, весь воздух, находившийся в полостях скалы, и на его перекошенной физиономии отразился весь набор химических элементов планеты.

– Что вы ищете? – спросил он, и у Саима сердце екнуло от волнения.

– Книги, карты, приборы... цивилизацию.

– Так бы и сказал. – Он еще раз понюхал дыру, и тошнотворная гримаса вконец обезобразила босианскую физиономию, и без того не слишком привлекательную. Сердце Саима заколотилось, ибо тошнота, по его разумению, есть самая естественная реакция дикаря на запах цивилизации.

– Что?! – закричал он.

– Если б я хоть раз в жизни понюхал книжный папирус...

Саим быстрее молнии бросился к седельным сумкам.

– Не старайся, – окликнул его Аладон, – ничего похожего на запахи твоего барахла. Поди-ка... понюхай. Так пахло внутри корабля.

– Огненная вода? – удивился Саим.

– Только не в древесине, а в ржавом железе.

– Думаешь, внутри разлито горючее?

– Зачем же?.. Все закрыто в сосуде. Но там его залежи.

– Надеюсь, – забеспокоилась Янца, – вам не придет в голову зашвырнуть туда факел?

– А что? – обрадовался Саим. – Рванет так рванет! Увидим всех богов!

– Сомневаюсь, что с того света дорога домой короче, чем из центра урагана, – сказал Аладон.

– Как думаешь, Ангол примет жертву от фарианина?

– Если ты вывернешь наизнанку его возлюбленную Папалонию... – Аладон задумался. – Жертву – не знаю, а твою голову точно примет.

– Вот, – глаза Саима сверкнули, – именно! Либо мы вывернем Папалонию наизнанку – либо боги замотают нас насмерть в каменной вертушке. Тот, кто прячется от нас, вынужден будет выйти и поздороваться. Или мы не за этим тащились на край света?

– Довольно, – рассердилась Янца, – либо вы сейчас же успокоитесь и подниметесь в седла, либо дальше я еду без вас. – Но Саим сцапал ее за подол при попытке улизнуть с уступа.

– Никто не знает, откуда здесь огненная вода.

– Вспомни, что творилось в долине, – сплошное кладбище кораблей! Не мы одни сюда рвались. И что? Один из них долетел и теперь валяется на дне пещеры, а я не для того сюда шла, чтоб моя голова лежала на облаках.

– Мы подожжем веревку. Будет время отойти подальше от взрыва.

– Не выйдет, – босианин со знанием дела осмотрел скалистый горизонт, словно понимал толк в горных взрывах, – обвалом накроет дорогу. Мы не протащим верблюда по острым камням.

– Не торопись, Саим, – уговаривала его Янца, – у нас впереди столько вздутой плесени... Найдем дыру пошире, спустим тебя вниз, и ничего не придется взрывать.

– А если не найдем?

– Она права, – подтвердил Аладон, – взрыв, конечно, хорошо, но жить тоже неплохо.

– Суток хватит, чтоб отойти от обвала?

– Может быть, но как ты попадешь в дыру факелом с такого расстояния?

– Я знаю как, – заявил Саим, – уходим отсюда.

Едва Аладон попытался залезть в седло, как перед ним на дороге было выложено три просмоленные тряпки для факела и моток веревки, которым следовало привязывать эти тряпки к камешкам, чтобы липкая конструкция спускалась вниз, а не тормозила о стенки скважины. Сверху Саим положил кольца огнива.

– Знаешь, как пользоваться?

– Ты решил, что я остаюсь?

– Именно. Как только поймешь, что мы на безопасном расстоянии, кидай факел и спускайся к дороге.

– Поищи дурака! – воскликнул Аладон и полез в седло, но Саим стащил его обратно.

– Обещаю, мы подберем тебя... не пройдет и половины суток. Вон там, впереди...

– То, что вы подберете там, меня не интересует. Я не анголеец, чтоб летать на такие расстояния.

– Доверься мне.

– Сам себе доверяйся.

– Или ты хочешь, чтоб я повернул назад? Ты же видел своих двойников. Это проверенный факт.

– В центре урагана не бывает проверенных фактов. Факт в том, что фантазия лишила тебя ума. Твоих двойников я тоже видел – такие же дураки, как ты.

– Аладон, дружище, послушай...

– Или вы оба подниметесь в седла, – пригрозила Янца, – или пойдете пешком. – В доказательство серьезных намерений она поставила верблюдицу в стойку, из которой следовал мощный рывок вперед. Саим с Аладоном вцепились в седельные крепления и злобно переглянулись, но спорить не стали.

– А ты – трусливый беззубый паук, – ворчал Саим, когда экспедиция благополучно отмахала "пол-аладона" пути.

– От безмозглого потрича слышу, – поддержал беседу босианин.

– Огненная вода в железном сосуде – это уже полцивилизации. Она могла навести на след библиотеки. Если б не твоя трусость, мы могли бы уже рассматривать книги, а не трястись по горам.

– Чем плохо трястись по горам? Все лучше, чем лежать под обвалом.

– Еще не родилась та напасть, что найдет на тебя управу. Тебе не грозит даже мука раскаяния. Там, за подъемом, чистая совесть тебя уже ждет. Но я обязательно расскажу двойнику, как ты вчера шарахнулся от поганки.

– Никто не может знать, что ждет за подъемом, – философски заметил Аладон, – там, где побывали твои мечты, ничего реального не осталось.

– Ты еще не передумал топать домой?

– Разве от тебя отвяжешься?

– От меня? Разве не ты маячишь туда-сюда по дороге?

– Я давно был бы дома, если б не пожалел тебя, беспомощного фантазера.

Саим чуть не поперхнулся от возмущения.

– Ах, вот как! Я тебе еще где сказал: можешь убираться в свой лес. Мы не нуждаемся в твоем сострадании.

– Вы – это кто? Хочешь, расскажу, от какой поганки шарахнешься завтра ты?

– Замолчи! – Саим вцепился пальцами в шерсть обвислого верблюжьего горба. – Ты не смеешь говорить об этом, потому что не понимаешь, о чем говоришь.

– Я же дикарь. Говорю, что вижу. Пройдет время, и ты опять начнешь нуждаться во мне. Подождать тебя у обочины?

– Аладон! – крикнула Янца.

– Что я такого сказал? Разве я не предупредил, что мы влипли?

– Перестань. Заткнитесь вы, оба, наконец, у меня чесотка от вашей ругани.

Саим ехал в седле задом наперед, изучая бессовестно-наглую физиономию босианского дикаря, который, пресытившись светской беседой, уже начинал дремать. Но стоило урагану зайти на новый виток, как твердое здравомыслие фарианина опять захлестнул прилив беспорядочных впечатлений. На этот раз ему показалось, что дорога, оторвавшись от верблюжьих копыт, приподнялась и медленно поплыла в сторону. Ничего не произошло, только мерная иноходь сбилась с ритма. Позади громыхнул взрыв, словно пять ингурейских вулканов подобрались к Папалонской горе, чтобы расквитаться за свой легендарный позор... Далеко-далеко... бесшумное эхо рвущихся камней догнало караван, чтобы сбросить его с обрыва, и покатилось дальше невидимой волной. Западная сторона неба чуть не извергла утреннее солнце, окрасив матовым светом неподвижные облака.

– Вперед! – крикнул Саим.

– Назад! – Аладон выскочил из седла и повис на шее верблюдицы над пропастью. – Назад! Назад!

Янца едва успела набросить капюшон на глаза обезумевшего животного, как плетеная подпруга лопнула, и тюки с дорожным барахлом полетели вниз. Сзади, из-за пологого подъема, прямо на них надвигалось пыльное облако, подобно лавине, вбирая в себя все, что попадалось на пути, дорогу мертвого колеса, без надежды и отчаяния пройденную тремя пропащими душами из Фарианских земель.

Глава 21

На редкость омерзительный сон приснился Саиму. Будто его отрезанная голова парит в облаках, отказывается соблюдать закон всемирного тяготения. Никаких таких законов эта голова отродясь не знала, но инстинктивно соображала, что коль уж волей обстоятельств случилось предмету оказаться в воздухе, рано или поздно он должен упасть. Голова не хотела падать. Саим раздувал щеки, кряхтел и пыхтел, а она, как небесный парус, знай себе, уносилась ввысь. Он не сразу решился открыть глаза. Он до смерти боялся не увидеть своего тела, казалось, ему было бы проще расстаться с головой, но случилось страшное... Одинокую голову может обидеть всякий: приготовить из нее суп, например, или тамаципа. Вот если б осталась хотя бы одна рука с кулаком – тогда совсем другое дело. Тогда Саим сумел бы за нее заступиться. Но теперь, вместо того чтобы почувствовать себя очень плохо, он не чувствовал себя никак и понимал, что закрытые глаза – не лучший способ маскировки. Оглядевшись, он увидел просторное небо – светлый день под серыми облаками, перечеркнутый крестом деревянной мачты, свои бесчувственные ноги, привязанные к рее; площадку из ровного камня, в котором тонула палуба самутийской торговой галеры, свои вытянутые руки, привязанные к скобе, торчащей из палубы. Тело дало о себе знать тупой болью в пояснице. Ноги Саим не чувствовал вообще, словно это не его замшевые ботинки подпирали небеса, а совершенно чужие... Он с трудом поверил, что всего лишь висит вверх ногами. Рядом в той же позе висел Аладон, похоже, спал, и уж точно, ему не снились отвратительные сюжеты, потому что выражение его лица было способно отпугнуть самый ужасный кошмар. С другой стороны, таким же способом располагалась Янца, не проявляя никаких признаков жизни, а возле ее связанных рук, присев на корточки, ковырялось живое существо невысокого роста, худое и полуголое, с высохшей серой кожей и блестящим черепом, на котором шевелился пушок белоснежных волос. Существо ловко манипулировало пальцами, снимая с запястья Янцы бисерную ленту, подаренную Саимом. Сняв, оно уселось на костлявую попу и зашевелило губами, водя по ленте указательным пальцем. Но вдруг неожиданно подняло глаза на Саима и злорадно улыбнулось, обнажив белые, необычно крепкие для старика зубы.

– Вот... – прошептало существо гулко и странно, выдувая из себя звуки, будто разучилось пользоваться голосом и старалось вспомнить, каким образом потаенная суть обретает звуковые формы.

Под подбородком существа висел такой же облачно-белоснежный пушок бороды, а бледные щеки так исхудали, что обтянули не только скулы, но и зубной рельеф от носа до ушей. Все же не это удивило Саима больше всего. Самой диковинной чертой ископаемого папалонского обитателя были его выпученные глаза жидко-голубого цвета, будто выцветшие на солнце, глаза, не характерные для естественной природы планеты, и взгляд... пронизывающий и недоверчивый – точь-в-точь, как у Бароля.

Саим закашлялся, поперхнувшись слюной. "Если это еще один дикий бог, – подумал он, – альбианам утопиться за счастье". Но, судя по ровному свету небес, папалонские твари знать не знали о великом наводнении. Старик, злорадно улыбаясь, растянул бисерную ленту перед глазами Саима.

– Прочти, мальчик. Запомни.

Саим дернулся и помотал головой, не узнав в узоре ни одной буквы. Тогда старик перетащил свою задницу поближе к его голове и, скрючив указательный палец, назидательно процитировал:

– ...мы, искавшие гармонию совершенства, нашли свою погибель...

Саим опять закашлялся и не смог вытряхнуть из себя ни слова в ответ, несмотря на то, что продолжал висеть вверх ногами. А старик, бережно сложив ленту на ладони, поднялся, направился прочь и вскоре исчез за высоким камнем.

– Аладон! – закричала Янца.

– Я здесь, – отозвался босианин.

– Что делать?

Аладон напрягся, пытаясь разорвать веревки. Саим наивно предпринял то же самое, но его сил не хватило даже на то, чтобы оживить затекшие мышцы. До сих пор он считал себя главарем экспедиции, и то, что Янца, минуя его ответственную особу, просит об участии босианина, его неприятно удивило.

– Где твой верблюд? – спросил Аладон.

– Не шумите, – вмешался Саим, – надо подумать. – Он еще раз попытался согнуться, но веревка даже не натянулась, зато сухая рея предательски скрипнула.

– Что? – переспросила Янца.

– Где твой вонючий верблюд?

– Нет... Я боюсь.

– Давай быстрее, – рыкнул на нее Аладон, и Саим еще раз испытал неприятное ощущение собственного отсутствия. "Может, они решили, что я умер?" – думал он и только вертел головой в обе стороны. Янца издала звук, который Саим, как истинный вельможа, не то что не слышал – представить себе не мог.

– Ээ-к! Ээ-к!

– Что ты делаешь? – испугался он.

– Ээ-к! Ээ-к! – повторила Янца, и Саим вконец перестал осмысливать ситуацию, будто нечаянно проснулся в чужом измерении, где все, что ни делается, преследует единственную цель – хорошенько над ним поиздеваться. Даже верблюды, общаясь друг с дружкой, не используют столь отвратительно похабных интонаций.

Босианин трясся от хохота.

– Если у нее кончилась течка – считай конец... Ни за что не услышит.

– Ээ-к! Ээ-к!

– Громче.

– Попробуй сам.

– Как можно... – смеялся Аладон. – Я не могу опозориться перед самкой. Даже если она верблюдица.

– А я?!

– Тебе она простит любое разочарование.

"Ээ-к! Ээ-к! – послышалось совсем близко, словно эхо, заблудившись в расщелинах скал. – Ээ-к! Ээ-к!" – на поляну выпрыгнула взволнованная верблюдица и встала как вкопанная, увидев перед собой отнюдь не горного красавца о двух горбах и даже не плешивого лесного коротышку, а совершенно никчемных, вредных и властных гладкокожих существ, к тому же подвешенных вверх ногами.

Янца вырвала зубами сухой бутон из своего ожерелья, разжевав его, плюнула на веревку, связывающую запястья. Верблюдица с опаской приблизила к ее рукам огромную мохнатую морду, принюхалась и опустилась на колени.

Что угодно мог себе представить ошалевший фарианин, даже то, что сами боги плели магический венок погонщика, но то, что его можно использовать для прозаической резки веревок, – это было за пределом возможностей его распущенного воображения. Верблюдица, закатив глаза от удовольствия, истекая слюной, грызла тугой канат и даже тогда, когда он, наконец, разорвался, не пожелала выпустить лакомый огрызок. Янце пришлось огреть ее по носу, чтобы вернуть в чувство. Освободившись, она кинулась к Аладону, начисто проигнорировав Саима, висящего на ее пути, едва не задев его локтем, выхватила нож и перерезала узлы. В тот момент Саим снова увидел старика, выглядывающего из-за камня и с грустной усмешкой наблюдавшего за их верблюжьей возней.

– Бегите! – закричал Саим. – От его крика, казалось, содрогнулись скалы, но Янца не обернулась в его сторону. Закончив дела, его компаньоны дружно бросились прочь. Аладон занял наблюдательную позицию, взобравшись на уступ, а Янца, взлетев в седло, помчалась к ущелью.

Странное существо не думало бросаться в погоню. Оно подошло к Саиму с той же грустной усмешкой на лице и снисходительно похлопало его по онемевшему колену.

– Вот так, мальчик, нам представилась возможность поквитаться за все.

– За что?

Старик дернул конец веревки, и тело фарианина обрушилось к его ногам.

– Сам пришел. Глупо теперь убегать.

Саим не думал убегать. Но, видят боги, об анголейском гостеприимстве он был иного мнения. Если, конечно, старик – анголеец, а все происходящее с ним – не сон наяву.

– Что я сделал не так?

Дед взял его за шиворот и поднял на ноги, словно это был не живой Саим, а пуховое чучело. О гостеприимстве диких богов он не имел ни малейшего представления.

– Ай-яй-яй-яй... Такой молодой, – качал головой старик, – и уже убийца. Страсть умерщвлять приходит с мудростью, мудрость с годами. Эта гора, мой мальчик, была старше и мудрее тебя, но не смогла защититься...

– Я не убивал, – закричал Саим и впервые за время скитаний в папалонских камнях, услышал эхо. – Я только собирался... Это неправда. Это не я...

– Не ты спускал в дыру горящие смоляные комья? – усомнился дед и развернул ладонь Саима, перемазанную смолой.

– Я подстрекал, – настаивал Саим, – я мазал смолу на факел, но никого не убивал.

– Идем, – проворчал дед и дернул его за рукав, – проверим, кто из нас лишился памяти, а кто рассудка.

Саим огляделся: на рее болтались обрывки каната, Аладона и Янцы след простыл, только стук копыт по каменному настилу остался в ушах – точно такой же, как на нижней площади выруба. Саиму казалось, будто вокруг него толкутся груженые дромадеры, погонщики выстраивают их к спуску на восточный склон; крики, гвалт, запах промокшей шерсти и кожаных мешков. Он чувствовал суету вокруг, но не видел лиц.

– Уходите отсюда, – крикнул он, – дождитесь меня у дороги. Я вернусь. Ему не нужна моя смерть. Правда, дед?

– Правда, – подтвердил старик, – только твоя жизнь мне не нужна и подавно.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Черные пятна истории. Поля дорфизонов

Так уж принято белыми пятнами называть исторические бреши фактур, а черными – логические недоразумения прошлого цивилизации Ареала. Настало время остановиться на этом термине, употребляемом, возможно, чаще других: "цивилизация Ареала" или "цивилизации Ареала" – тот случай, когда множественное или единственное число не меняет смысла. Эксплуатируя это понятие, следовало бы определить, из чего состоит такая макроцивилизация, а не пускать фантазию читателя на самотек. На первый взгляд все просто: множество разнорасовых гуманоидных существ образовали единое информационное пространство. Однако ничего подобного. Цивилизация – это информация, говорили посредники. Качество цивилизации определяется информационным уровнем, а гуманоидные образования – это всего лишь информационные носители. И никто против этого постулата особо не выступал. Четыре основы, составляющие ЦА, по иерархии располагаются следующим образом:

Первостепенная субстанция – инфоструктура естественного происхождения (ЕИП).

Второстепенная субстанция – разумные существа – носители микрополярных включений естественного происхождения. Сюда же можно отнести экстрамутагенных фактуриалов.

Третьестепенная субстанция – искусственные инфоструктуры (ИИП и производные).

Четвертостепенная субстанция – разумные существа, носители микрополярных искусственных включений. Но не киборг лимонадные автоматы, а биотехническое обеспечение микрополярной природы. От ИНИ-транспорта до ИНИ-технологий, которые нередко вытесняют естественных гуманоидов из таких специализаций, как медицина, безопасность и контроль, системное моделирование (программирование), получивших название "машинной работы".

Две последние ступени входят в категорию Искусства, две первые – Естества. Надо сказать, интеллектуальный фактор здесь не имеет значения. Частенько в Ареале находятся искатели справедливости, желающие перевернуть иерархию с ног на голову каждый раз, когда обнаружат биомашину умнее самих себя. Находятся и другие энтузиасты, пытающиеся причислить к "четвертой категории" естественного натурала, напичканного искусственными технологиями. Еще раз уточню: градация выстроена по природе микрополярных включений – если оно произошло естественным путем, будь ты хоть бестелесной приставкой, вмонтированной в навигационное оборудование, – ты все равно будешь относиться к Естеству, так же как двуногое капризное существо, страдающее подагрой и избыточным самомнением, будет относиться к Искусству в том случае, если его субстанция личности (в силу каких-либо обстоятельств) имеет искусственное происхождение.

Задача фрагмента состоит не в том, чтобы разбираться в правомерности иерархии: с чего это вдруг ЕИП вылезло на первое место? На то у него, как говорится, была причина. Задача в том, чтобы понять, что же это за странное образование "цивилизация Ареала" и чем оно отличается от прочих цивилизаций. В первую очередь придется примириться с тем, что Е-иноформационное поле не есть продукт жизнедеятельности цивилизации, так же как прочие инфополя не есть ее вспомогательный инструмент. Это, скорее, не только необходимое условие развития гуманоидной цивилизации, но и ее конечная цель: каменные монстры разрушит время, святые реликвии развалятся сами, все сокровища мира когда-нибудь превратятся в бесполезный хлам. Инфополе, созданное цивилизацией, – единственное, что останется от нее даже тогда, когда само мироздание разлетится вдребезги. Не случайно из каждой погибшей цивилизации для фактурологии представляют ценность только последние поколения. Даже если они не самые разумные, потому что только через последнее поколение можно более-менее достоверно оценить общую картину.

Возвращаясь к гуманоидной цивилизации Ареала, как к субстанции второстепенной, попробуем разобрать ее на составляющие. Хотя общей, цельной, стремительной и неукротимой фактурологии здесь делать нечего, как дельфинам нечего делать в акватории Японского моря. Если здесь и работают привязки к чему бы то ни было – то разве что к территории. Но очаги цивилизации тем не менее существуют. Самый простой – технопарк. Несколько сложнее так называемые инженерные станции (связи, навигации, контроля), школы (навигационные, инженерные и т.д.) – фактически это локальные микроархивы, которые одним своим существованием наводят помехи на ЕИП, да и сама градация выстроена по степени помех. Следующая ступень – некие гуманитарные институты, которые рассчитаны в основном на представителей "критических" и "предельных цивилизаций". К этим центрам иногда подвязаны фактурологи. Благодаря таким истеблишментам, иначе говоря, тусовкам, они имеют возможность синтезировать воедино свое разношерстное поголовье. Критическими цивилизациями условно можно назвать посредников, астариан, ЧЛФ и им подобных – идентичных по свойствам и происхождению существ, которые, войдя в Ареал, не рассыпались поодиночке, а сохранили некое подобие общности. Их процент невелик. Основное поголовье Ареала перемешано и разбросано; отдельные особи частенько не подозревают о судьбе своих биологических братьев по происхождению, к тому же с течением времени они все меньше похожи друг на друга. Стандартный гуманоид Ареала частенько представляет собой межрасовый гибрид искусственно-материальных субстанций, подобранных исключительно с целью удобства для профессиональных занятий. Предельные цивилизации – категория надрасовая и надпрофессиональная. Это особый случай, к нему мы скоро подойдем.

Пока же, вместо того чтобы углубляться в дебри парадоксов, вернемся к истокам, к происхождению ЦА, как таковой. Здесь, в отличие от фактуры, мы имеем конкретный материал, а именно: несколько молодых локальных цивилизаций, способных войти в контакт друг с другом, мягко говоря, не навредив себе, грубо выражаясь – с осознанием ответственности. Такой контакт не имеет ничего общего с посылкой капсулы во Вселенную неизвестным братьям по разуму, которая наполнена приветствиями на шестидесяти языках, музыкой Бетховена, детскими криками и шумом прибоя. Думаю, встретив такую "трещотку", братья по разуму шарахнутся в стороны.

Итак, мы имеем несколько молодых цивилизаций, таких же сообразительных и отважных, как земляне, которые пока что не подозревают о существовании друг друга, но уже победили в себе иллюзию о том, что они единственные и неповторимые в мироздании. В один прекрасный день они создают единое информационное поле, благодаря которому возникает цивилизация Ареала. Бред.

Другая версия: допустим, одна из этих цивилизаций умудряется создать некое универсальное поле, в которое затем легко включаются остальные цивилизации того же типа, по принципу: что это за гадость мимо летает, дай-ка я на ней прокачусь. Тоже бред. Что же на самом деле?

Фактурологи для решения проблемы вычислили 12 древнейших цивилизаций Ареала, от которых, кроме воспоминаний, ничего не осталось; вычислили примерное время их существования, продолжительность, условия, но когда дело дошло до пространственных координат – запахло сенсацией. Это казалось статистически невероятным: однотипные цивилизации возникли приблизительно одновременно в средней сфере астрофизического вещества ареала, и, к великой гордости фактурологов, их расположение относительно друг друга на какие-то доли секунды (в макровременных масштабах) образовало фигуру шестиконечной звезды. Это открытие потрясало и озадачивало. Тогда впервые серьезно заговорили о так называемых антеннах антигравитанта; тогда же выплыли на свет универсальные закономерности, о которых давным-давно говорили посредники, типа: 12 первоцивилизаций, 12 точек фигуры экстрамутагенной цивилизации, 12-кратный математический счет (в основном), 12-палый тип, наиболее распространенный для естественного гуманоида, – по шесть пальцев на руке и, в конце концов, 12-гранная антенна антигравитанта в образе шестиконечной звезды, заложенная в основу гарвалистических процессов ЕИП.

Проще говоря, 12 первых цивилизаций версии WW в естественной природе на несколько тысяч лет выстроились относительно друг друга и центра ареала таким образом, что образовали антенну и получили уникальную возможность информационного обмена между собой на таком колоссальном расстоянии, на котором затруднена даже современная прямая навигаторская связь. Это свойство пространства впоследствии было изучено и искусственно смоделировано. Как выяснилось, шестигранная антенна оказалась чуть ли не единственным случаем в природе, когда транслирующие свойства ЕИП сами собой проецируются в инородное инфопространство. Бонтуанцам осталось только убедительно доказать, что 12 "субъектов федерации" одновременно оказались готовыми к такого рода эксперименту. 12 повторений подряд для статистики тяжеловато, но интересно то, что убедительно опровергнуть эту версию так же невозможно, как доказать. Хоть всерьез ее мало кто воспринимал, но прошло немало опытов и экспериментов, прежде чем бонтуанцы после бурной эйфории получили охлаждающий душ. Как оказалось (уж не знаю, каким способом это выяснили), задолго до появления тех 12 древних цивилизаций ИИП уже существовало и функционировало. Притом имело приличные размеры, и (что совершенно невыносимо для бонтуанского менталитета) нашлись неоспоримые свидетельства того, что их аритаборские предки в те же времена не только жили и здравствовали, но еще и успешно пользовались этими полями.

Впрочем, бонтуанцы не одиноки в своих заблуждениях. Версий, объясняющих происхождение цивилизации Ареала, много. Среди них есть сугубо логические и чисто интуитивные, не уступающие друг другу в дурости и гениальности. И что характерно – все они находятся в непримиримых противоречиях между собой. Точно таким же образом дело обстоит в соседних расовых группах, которые, надо заметить, исторических проблем стараются не касаться. Единой теории, устраивающей всех, казалось бы, взяться неоткуда. Однако нашлась такая теория, которая, как космическая версия происхождения жизни на Земле, решила все мировоззренческие недоразумения, переведя их на новый, более глобальный уровень восприятия.

Согласно этой теории, группа WW к созданию инфополей непричастна. И-инфополе появилось из так называемой первичной полярной субстанции – ПОЛЯ ДОРФИЗОНОВ – расы, весьма далекой от WW, сама среда существования которой предполагает нечто похожее на информационное поле. Считается, что дорфизоны некогда образовали собой первоцивилизацию – энергетические сгустки выбросов ЕИП, несамостоятельные микрополярные субстанции, лишенные возможности вернуться к первоначальной единой структуре. Эти бестелесные образования не обладали ни нужной частотой вибрации, ни физической кондицией, которая позволила бы им прижиться в астрофизической природе, используя ресурсы и энергетику космических тел, – они навсегда остались скитальцами и, чтобы не пропасть поодиночке, образовали между собой единое пространство. Но не выжили, поскольку оказались лишенными подпитки извне. Да и само пространство, называемое полем дорфизонов, образовалось рефлекторно и оказалось не более чем способом паразитировать друг на дружке. На языке фактурологов это явление называется "изначальный откат", когда стихийно гарвалированная цивилизация с мощнейшим природным задатком существует только ради того и только благодаря тому, что постепенно сжирает собственный потенциал, – в версии WW это явление исключительно редкое, но в версии, аналогичной дорфизонам, – в порядке вещей.

Прошло время, цивилизация дорфизонов сошла на нет, но приказала долго жить всем прочим разумным проявлениям микрополярной природы, оставив им в наследство готовый прототип ИИП – его энергетическую структурооснову, которую инфоинженеры до сих пор на своем профессиональном жаргоне называют ПОЛЕМ ДОРФИЗОНОВ. Оно и теперь, как прежде, продолжает генерировать многие полезные свойства ИИП.

Что касается гуманитарно-исторических аспектов – здесь поле дорфизонов генерирует одни сплошные черные пятна. Например, происхождение языка экстрамутагенной фактуры – явление невероятное, понятное разве что мадистологам. В происхождении информационных языков загадок ничуть не меньше. Это явление можно объяснять бесконечно. Одному из таких объяснений будет посвящена следующая глава, но втиснуть живой язык в жесткие рамки логических объяснений невероятно сложно – не все, что поддается интуитивному пониманию, имеет логическую природу.

Глава 22

Мужество и твердость духа никогда не являлись характерными чертами Саима. Да он и не стремился сравниться отвагой со славными потомками Вариадов. Он был горд уже тем, что, петляя по душным катакомбам, ни разу не закатил истерики проводнику, ведшему его на верную гибель. Но в темноте подземелий его героизм все равно оценить было некому, а на слово ему, сказочнику, не поверил бы и сам Бароль. В свою гибель, по совести сказать, Саим и сам верил с трудом. Слишком долго и счастливо он жил, чтобы вот так, в одночасье и безропотно, принять это нелепое недоразумение, о котором предупреждали мудрецы, уходящие в мир иной. Но Саим-то знал точно, что такая далекая и чуждая вещь, как смерть, его никоим образом коснуться не может. То ли от избытка эмоций, то ли от нехватки кислорода он упал-таки в обморок, но очнулся и еще больше уверовал в свое бессмертие. Чтобы поддержать в себе эту веру, он стал тихонько распевать монастырские песенки:

Ледяной пещерой веет

от его мощей,

Нет ужаснее Кощея,

Нет его тощей...

Впрочем, слова он десять раз перепутал, мелодию переврал, но образ пещерного злодея с каждым куплетом все ярче вырисовывался на фоне поблекших сюжетов детства: мерзкий бессмертный старикашка раз в сто лет от праздной скуки крал первую красавицу королевства и... то ли выпивал ее кровь, то ли принуждал к сожительству. То и другое в случае с Саимом было маловероятно. Его истощенный организм не имел питательной ценности, впрочем, как и сожительство с едва живым от усталости путешественником имело смысл разве только для некрофила. "Две аномалии, – рассудил Саим, – на один тощий скелет – это чересчур..." – и погнал прочь непристойные мысли.

Ледяные ветры веют

от его хрящей,

Нет костлявей и тощее,

Чем дрянной Кощей.

Мифологические домыслы приписывали этому персонажу прямое родство с Ингуром. Будто бы Кощей превзошел в злодействе всякую альбианскую тварь, но для божественных злодеяний ростом не вышел. Ингур не допустил его к пантеону и спрятал от всех богов туда, где пауки да змеи прислуживают ему столько лет, сколько раз Альба обошла вокруг небесного светила. Однако жирный паук, упав на плечо Саима, подозрительно проворно ретировался и был похож скорее на случайного попутчика, чем на прислугу. Откуда он выскочил и куда побежал – понять было трудно. Позади была темнота, под ногами была темнота, над головой тоже была темнота, лишь одна путеводная лысина ужасающего старца освещала Саиму путь в неизвестность, пока он не почувствовал, что теряет равновесие, и не стукнулся виском о каменный пол.

Тесная каморка, в которой очнулся Саим, порадовала его уже тем, что он сидел в деревянном кресле, а не раскачивался вверх ногами под сводом потолка. С потолка свисал засаленный фонарик, пахло огненной водой, и энергичный паучок укреплял своими кружевными изделиями шнур, за который фонарик крепился к потолочному камню. Внизу лязгнуло железо засова, и полированная лысина стала медленно подниматься из дыры в полу. Фонарь качнулся от сквозняка. Только тогда Саим обратил внимание на деревянный стол, скамейку с плетеным матрасом да несколько прожженных свечей, влипших в доски. Этот натюрморт успокоил его – пещера царственного злодея обязана была утопать в роскоши, а в этой каморке не поселился бы даже староприканский отшельник.

Дед поставил на стол склянку с водой, выловил из нее гусеницу и предложил пленнику утолить жажду. Саим с большей охотой съел бы насекомое, поскольку его давно мутило от голода; он бы много чего съел теперь, включая костлявого старца, но, пропихнув в себя глоток холодной воды, в мгновение потерял аппетит от судороги в желудке.

– Тебе ведь, правда, не нужна моя смерть? Ты ведь не станешь убивать меня из-за разваленной скалы?

Его собеседник устроился на плетеном матрасе, накинул на плечи грубый балахон из валяной верблюжьей шерсти и поджал под себя ноги. Этот жест Саим расценил как шанс высказаться... вывалить на грязный стол все секреты своей благородной миссии, даже те, которые следовало бы держать за зубами. Но, может быть, покопавшись в свалке хлама его бесплодных надежд и жидких впечатлений, это высохшее существо найдет в своих зловредных намерениях хоть капельку сострадания?

– Если хочешь знать, я пришел за библиотекой. Слыхал о такой? Сам видишь, океан лезет на гору. Равнина под водой. Южнее Косогорья дожди не прекращаются. Слышал когда-нибудь о Фарианских землях?

Старик молчал, словно вопросы его не касались. Отсутствующий взгляд блуждал по углам, затянутым паутиной. По совести сказать, Саим не был уверен, что старец слышит его призывные речи, и ощущение отсутствия, характерное больше для призрака, чем для живой твари, снова заставило его поежиться.

– Ну, прости. Хочешь, я соберу твою гору обратно. Каждый камень на место поставлю. Поверь мне, если б я был виноват... Мой проводник вбил себе в голову, что это ураган. С ним раздвоение личности происходит от страха. Но я – нормальный фарианин.

– Перестань, – махнул рукой старик, – я вижу, что ты не убийца.

– Тогда отпусти.

Но папалонский обитатель снова вошел в паузу глухоты и перестал различать Саима на каменном фоне стенки. Самое время было падать на колени и молить о пощаде, но ноги Саима оказались привязанными к толстым опорам кресла той же самой веревкой, что безуспешно пытался разорвать Аладон. Он понял, что оказался в тюрьме, что мрачные сказки, не сказанные до конца, досказываются сами; что ничего хорошего в этой жизни с ним уже не произойдет, а следующую ему прожить будет негде. Он попытался встать вместе с креслом, но опоры оказались вбитыми в каменную плиту.

– Было время, мальчик, по этой дороге бегали караваны дураков. Мудрые дураки спасались от жизни, глупые – от смерти. А ты всего лишь пришел искать приключений, и надо же... как тебе повезло.

– Ты о чем? – удивился Саим.

– Я буду твоим приключением.

– Постой, дед...

Старик сердито потряс пушком на подбородке.

– Не спорь. Не то теперь время. Караваны ушли. Хватай удачу голыми руками – я сделаю то же самое.

– Что ты со мной сделаешь? – опешил Саим. "Съест, – ответил внутренний голос, – конечно же, съест. Ты же не прекрасная монастырянка, чтоб услаждать иссохшие мощи папалонских отшельников".

– Я подарю тебе страсть, которая в Фарианских землях не продается за все сокровища мира...

"Уж лучше б съел, – решил внутренний голос Саима, – случается, и в Фарианских землях безумные старики теряют над собой контроль от слепоты и безделья." – Но этот субъект, со всех сторон подозрительный, не вызвал в нем ни жалости, ни страха. Разве что одно страстное желание – поскорее проснуться.

– Я сделаю из тебя убийцу.

Впервые взгляд старика встретился со взглядом Саима; впервые в его глазах отразилось что-то... кроме пустоты папалонских камней. Это что-то еще не было обликом живого фарианина, но, по крайней мере, шевелилось, дергалось и отчаянно боролось с глупыми идеями, кишащими в больной голове: "Как бы там ни было, – говорил внутренний голос Саима, – а шанс проснуться есть всегда, даже в могиле".

– Скажи, кого нужно убить, и мы покончим с этим.

Старик поднялся со скрипучего матраса.

– Как тебя зовут, мальчик?

– Саим. Скажи, старик, мы можем поговорить с тобой? Что у тебя на уме? Могу я кое о чем спросить?

– Саим. Хорошо, Саим. Я отвечу на твои вопросы. Отвечу, если захочешь.

Оставшись со своими вопросами наедине, Саим не знал, что и думать. Недобитый ингурейский вояка, которого он по недомыслию принял за анголейца? Это был конец! Слишком ровной была дорога Папалонии, слишком гладкой. На такой дороге сто раз оглянись, но если сделал первый шаг – то иди до конца и не возвращайся. Почему Аладон меня не видел? Почему меня не видела Янца? Я ли это? Почему каждый день страшнее предыдущего? Когда-нибудь это должно прекратиться? Неужели может быть еще хуже? Ровная дорога добром не кончится – глупая сказка, старая как мир: "Оглянись, – сказал Кощей молодому воину, – и ступай туда, где три пустынных равнины, три высоких горы, три глубоких океана. Пройдешь до конца – и увидишь камень, на нем написано имя... Но ни за что, никогда не сворачивай на ровную дорогу"...

Саим выпрямился, и струйки холодного пота потекли по вискам. Он представил себе старую карту, три равнины: староприканская, та, что лежит от Косогорья до Мертвых гор, и та, что к югу от Папалонии, три океана, омывающие северные берега Анголеи, – его дорога вела на Каменный материк, но гладкая колея ввела в искушение и помутила рассудок. Он снова попытался вырвать ноги из веревок, расковырять тугие узлы, расшатать скрипучее кресло, но вывихнул палец и повалился на широкие подлокотники. "О боги, – прошептал его внутренний голос, – спасите, нет моих сил". Он боялся заснуть и увидеть во сне Янцу и Аладона. Очнуться от этого сна здесь – было хуже смерти. Но ему приснились мохнатые пауки, которых повар складывал в кипящий котел, приговаривая свои поварские заклинания. Он хотел кинуться повару на шею и разрыдаться; он хотел пробежаться по лестнице выруба, упасть на перила веранды и умереть от счастья; он молился богам, чтобы они продлили чудесный сон, а сам, вынимая пауков из кипящего котла, складывал из них Папалонскую гору. Словно приносил в жертву своей потерянной душе, пока мучительное сновидение не оставило его в покое.

Гадкий старикашка снова сидел напротив, на плетеном матрасе, опершись локтями на поверхность стола, и таращился на него выцветшими глазами, которые в свете коптилки показались Саиму бесцветными. Но его пронзительный и откровенно бесцеремонный взгляд все же удивительно напоминал ему взгляд Бароля.

– Как вы похожи! – воскликнул Саим. Старик постучал костяшкой пальца по столу.

– Ты разговаривал во сне с богами? О чем?

– Так, о ерунде...

– Забудь о них.

– Скажи мне, дед, кого я должен убить, и ни о чем не волнуйся. Скажи, что это правосудие, а не расправа, чтоб я не задавал лишних вопросов.

Взгляд старика вмиг стал гневным и острым, как удар кинжала.

– Как ты похож на Бароля, – восхитился Саим, – на моего брата...

– Не всегда есть разница между правосудием и расправой.

– Если ты хочешь кого-то наказать, имей в виду, есть способ получше. Уж я точно знаю. Скоро планета будет затоплена вся, вместе с этой берлогой, вместе с твоими черными помыслами. Если мы не будем вредить друг другу, а вместе подумаем, как спастись, – у нас будет шанс.

Дед оскалился.

– Шанс... – повторил он. – Как зовут тебя, мальчик?

– Началось... Саим! Я говорил миллион раз.

– Какое отчаяние заставило тебя идти в Анголею? Неужто твоя жизнь так дорого стоит?

– Еще как. Может, я откуплюсь, дед? У меня есть одна вещица... – Саим вытащил шарик компаса и протянул старику. – Знаешь, что это?

– Гравитаскоп, – равнодушно ответил дед, даже не взглянув на размытое облачко стрелки, – наверно, мальчик, ты украл его с погибшего фрегата, если, конечно, он не достался тебе по наследству.

– Хочешь взять?

– Наверно, твои предки были мореходами?

– Богомолами. Но я тебе его подарю, если объяснишь, что это.

Старик покосился на прибор, но в руки не взял.

– Тебе лучше не знать...

– Ты ведь обещал отвечать на вопросы. Держи слово.

– Умри невеждой. Когда знаешь все – смерть не поможет.

– Ты анголейский ученый, дед? Кто ты?

Старик задумался.

– Сам обещал. Так и сказал: спрашивай, если хочешь. Так что играй честно. Либо отвечай, либо развяжи мне ноги.

В ответ раздался хлопок по столу, от которого у Саима зазвенело в ушах.

– Надеешься, что боги вызволят тебя отсюда? – рассердился дед.

Саим тоже хлопнул по столу, но такого резкого звука не получил, а лишь набил синяк на всю ладонь.

– Кроме богов, мне теперь никто не поможет.

– Как тебя зовут, мальчик?

– Издеваешься? Последний раз повторяю. Я фарианин, родом из Старой Прики. Слыхал о землях Андроля Великого, сына Баролетты, в которых правит его внук? Я брат его. Это он послал меня в Анголею. Сказал, что много лет назад здесь была великая цивилизация, равных которой не было на свете. Через год-другой наши земли будут затоплены. Боги отвернулись от нас и не позволили оставить потомков. Но если когда-нибудь здесь поселятся новые твари – они должны знать... Дед, у фарианской цивилизации нет ни прошлого, ни будущего. Бароль, отправляя меня сюда, сказал: "Если мы хотим что-то оставить, сохранить и спасти – это что-то надо искать здесь". Будь проклят тот день, когда я ему поверил. Меня зовут Саим. Теперь, надеюсь, ты запомнил мое имя?

Глаза старика вылезли из орбит и прослезились, но ни единая мышца на лице не дрогнула, будто на нем вовсе не было мышц – сплошная кожа, натянутая на кости.

– Баролетта, девочка моя... – бормотал он. – Как ты произнес ее имя? Баролетта... – он уронил свой череп на ладони и испустил вздох, похожий на жгучее желание разрыдаться. – Моя маленькая принцесса... Когда вы все уберетесь отсюда? Навсегда! Когда вы оставите меня в покое! Чтоб я не видел ваши отвратительные рожи! – Но, взяв себя в руки, старик поднялся, еще раз треснул ладонью по столу и решительно направился прочь, оставив своего собеседника в недоумении.

– Этого не может быть, – рассуждал Саим, обращаясь к пауку, забившемуся в складки паутины, – либо этому сухарю тысячи лет, либо один из нас спятил. – Впрочем, от этого его участь яснее не стала. – Что же это происходит? Древнее кровожадное пещерное создание много веков не видело живого лица и теперь хочет сделать из меня убийцу? – Его вдруг снова потянуло в сон; ему стало вдруг жалко Янцу и Аладона и так захотелось увидеть их снова, что он расплакался. Еще захотелось свернуть шею Баролю, которого только что назвал братом, разбить вдребезги гравитаскоп, так и не узнав, что означает это незнакомое слово, и, пожалуй, придушить старика, будь он хоть само воплощение бессмертия, – только б дотянуться до его шеи...

Не успел Саим забыться в печали, как сильная боль в плече заставила его вернуться в паучью каморку.

– Проснись же, мальчик, – теребил его дед, впившись в мышцу костлявыми пальцами. Дед подтащил к его креслу скамейку с матрасом и устроился рядом, так близко, что можно было не только придушить, но и укусить его за какой-нибудь особо выдающийся хрящ, на нос, например. – Произнеси еще раз ее имя. Как ты сказал? Баролетта... Повтори.

У Саима от удивления отнялся язык.

– Послушай меня, мальчик, это плохая планета. Боги, выбирая ее, не думали о тех, кому предстоит здесь жить. Они подчинились чувству, но не разуму. Не стоит сохранять о ней память. Не думай, что боги отвернулись... Они любят вас, страдают вместе с вами, но бессильны, ты уж поверь. – Старик бережно погладил плечо Саима. – Я знаю, о чем говорю. Жизнь – это тюрьма. Она оставляет тяжелую память. Не стоит перекладывать ее на плечи потомков. Ты вернешься домой и расскажешь всем, что не было никаких анголейцев. Эта сказка, которую я сочинил для одной милой девочки, никто не смеет пересказывать ее. Если спросят – ответь, что вся Анголея – это я, покинутый старец, и моя принцесса, Баролетта. Объясни всем, что любовь безумствующего отшельника стоит всего величия того надутого мира, которому вы поклоняетесь в своем невежестве. Расскажи всем, что я прожил миллионы лет, видел так много всего, что твоей жизни не хватит, чтоб выслушать мою исповедь. Расскажи, что моя маленькая принцесса – самое прекрасное, что было в этой жизни. После нее уже ничего... – Старик опустил голову и тяжело вздохнул.

– Помоги ее правнуку, дед, – воспользовался паузой Саим. – Я прошу не потому, что это твой правнук; даже не потому, что он до смерти похож на тебя во всем. Ради покоя Баролетты, помоги...

Старик закрыл глаза ладонью и не произнес более ни слова, только нервно тряс головой, и крупные прозрачные капли, стекая с подбородка, вязли в его жидкой седой бороде.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Ментальные поля

Термин не самый удачный, потому что поля, о которых пойдет речь, ничего особенно ментального не содержат – это явление обобщенное. Каждый волен называть и понимать его как угодно. В прошлом фрагменте говорилось о "черной дыре" в происхождении языка, вот и будем препарировать ментальные поля в языковом контексте, пока не вспомним всех святых: Канта, Гегеля и прочих пророков, которые в свое время (далекое от прогрессивных технологий) занимались сочинительством фантастики – описанием вещей, о которых ни малейшего понятия не имели. Речь снова пойдет о пресловутых бонтуанских (и не только) оболочках с обязательным впадением в мистику, софистику, инфолингвистику и всю попутную чертовщину, о которой упоминалось в первой тетради. Но, обрисовав общую суть и подлость таких оболочек, мы проигнорировали их материалистическую подоплеку. Зато теперь вплотную подошли к самой антиматериалистической теории за всю историю существования материи: АВТОДИНАМИКЕ ФИЗИЧЕСКИХ СТРУКТУР (АДФС). К ней же, рассматривая в дальнейшем антигравитанты, мы вернемся еще миллион раз.

Суть теории можно бездоказательно выразить двумя предложениями. Первое: материи не существует; второе: все, что создает ощущение материальной природы пространства, на самом деле не что иное, как волновая вибрация, где резкие перепады частот, сочетания диапазонов и прочая активность создают эффект физических объектов, способных влиять друг на друга. Вот и все. Комментариев нет. Другое дело, похоже ли это на истину? То-то и оно, что похоже, а иной раз просто незаменимо в качестве теоретической подпорки для конструкций и агрегатов, которые работать работают, но никакого логического объяснения не имеют, как аритаборская "вертушка времени".

Но отвлечемся на время от теории, попробуем осмыслить происхождение языка. Начнем с фактуры. Предположим: два волосатых субъекта объединили усилия в охоте на мамонта и, чтобы сделать свою работу максимально эффективно, договорились, что рык на букву "ры" будет обозначать яму, гак на букву "га" – палку, а вах на букву "ва" – "я здесь главный, не будешь слушаться – получишь дубиной в череп и упадешь в канаву". Условились и пошли. По мере расширения ассортимента палок и ям расширялся словарный запас, пока не превратился в язык Пушкина и Шекспира. У фактуролога при такой постановке проблемы возникнет много вопросов: допустим, в вашей жизни появился новый предмет, к примеру, холодильник – в вашем лексиконе появилось новое слово "холодильник". Оно не с неба упало, а синтезировалось из старого запаса: слова "холод" и некоего унизительного для холода суффикса, который ставит его в зависимость от ваших бытовых нужд. Проанализировав современный язык, можно прийти к выводу, что таких синтезированных вторичных словообразований абсолютное большинство. Грамотный фактуролог первым делом поставит вопрос: на какой стадии, в связи с чем закончилось формирование естественного первичного языка; то есть где человечество подвело черту звуковым формам рефлекса типа "или сюда", "смотри", "ешь"... и образовало первые нефункциональные понятия типа "жизнь", "смерть", "счастье", "восторг", "ненависть" и тому подобные, которые дали возможность расширить информационную базу и стали первым признаком работы экстрамутагена. Все, что происходило за этой чертой как вторичное, не представляло большого исследовательского интереса до тех пор, пока не достигло следующей стадии мутации – эффекта "пластилиновой вороны" – нефункциональных понятийных конструкций, в которых мастера авангарда уже теперь успешно изгаляются на потеху публике. Когда их пророческий менталитет станет доминирующим – смешно не будет.

Боюсь, чистых первичных понятий, облаченных в словесные формы, окажется так мало, что проще будет перейти на язык жестов, чем договориться на таком "очищенном" языке. Однако по качеству первичного языка вполне можно делать вывод о потенциале фактур: одно племя людоедов придумает каждому зверю свое название; другое племя людоедов разделит всю фауну на хищных "кус-кусов" и травоядных "буль-булей" и будет различать их по принципу – "у этого кус-куса хвост полосатый, а у того буль-буля острые рога". Из первых людоедов получатся философы, из вторых – технари. Но если среди них появится третье племя, для которого зверь – он же просто зверь без разницы, рога у него или копыта, – оно даст хороший повод соседям изобрести теорию расового превосходства.

Базовый информационный словарь – не тот случай, когда чем больше, тем лучше. Он должен быть строго в рамках необходимого. В практике бонтуанских фактурологов он частенько не добирает до нормы. Никакой трагедии нет: однотипные племена расселяются на удалении друг от друга; пройдет время, они окрепнут, научатся метать топоры и доберутся с этими топорами до соседей – повоюют, поворуют, поторгуют, – глядишь, уму-разуму друг от друга наберутся. И если им удастся образовать единую общность – проблемы с базой языка отпадут. Но мы опять отъехали от основной темы.

Суть в том, что слова (жесты, символы, т.е. приемы – носители понятий), возникшие в первичном языке – не просто слова. Это явление настолько сложное, что не сразу поймешь, в чем же здесь, собственно, проблема. Образование слов без образования понятий – тот самый авангард, акселерация языка, до которого лучше дело не доводить. Образование понятий без образования слов – явление временное; рано или поздно либо слова найдутся, либо понятие исчезнет. Тут мы в который раз упираемся в основной вопрос философии: что первично?

Бонтуанцы имеют привычку подобные тупики брать на таран, поскольку философские тупики для них не более чем признак инфантилизма цивилизации. Все можно объяснить – это факт. И если факт не укладывается в теорию – надо эту теорию выбросить и подыскать другую. Руководствуясь этим принципом, бонтуанцы первым делом свалили ответственность за формирование языка на совесть реактивного мутагена. И поторопились. Потому что естественный язык нормального вменяемого кита ничуть не ниже нормы. Однако кит не собирается мутировать и в голове не держит таких глупых идей. Киту незачем загромождать свой язык синтезированными понятиями и выстраивать понятийные конструкции, которым не найдется применения в морской воде. Как только бонтуанцам стало ясно, что экстрамутаген лишь дает возможность информационного расширения языка и ни единого естественного понятия в него не привносит, бонтуанцы кинулись в противоположную крайность и предположили, что "информационное расширение" не иначе как следствие "вируса в языковой программе", патология, деградация первичных функциональных понятий в нефункциональные, что в сути есть один из аспектов гарвалистики. После такой мощной амплитуды раскачки сторонние наблюдатели имели право усомниться в интеллектуальном достатке бонтуанской расы, бонтуанцы – зачехлить свой таран и крепко задуматься, что же представляет собой на самом деле гарвалистический информационный прорыв, и, укрепившись на материалистической мировоззренческой платформе, вплотную приступить к изучению теории, согласно которой материи не существует.

Эта теория (АДФС) предполагает, как минимум, один свежий термин. Назовем его "подъестество" и будем понимать как отсутствие физических структур – точнее, вибрационно-волновую основу Естества. Именно на этом уровне "бонтуанствующие" теоретики человечества обнаружили, что понятия (мысли) имеют материальное воплощение в виде лептонных оболочек, которые окружают человека, группы единомышленников, планеты и т.д. Теорию двинули, а объяснять не стали, дескать, это наука далекого будущего. Человечество не так часто выдает разумные гипотезы, и, если в первой половине 21 века это явление не будет научно объяснено, я потеряю к такому человечеству уважение. Но объяснять не стану, чтобы не сделаться полным и окончательным посмешищем в глазах научно грамотного читателя...

Объясню-ка лучше ментальные поля с точки зрения Е-инфополя и продолжу фарианскую одиссею. Первые стихийные ментальные (лептонные) поля впервые в фактурологии были описаны гарвалистами-физиками на биологически стерильных планетах, в нормальных и экстрамутагенных фактурах, со всеми вытекающими особенностями и различиями. Объяснялось это явление предельно логично – уплотнением структуры ЕИП – пространственным дифференциалом. Именно этот дифференциал выдал с поличным всю ментально-информационную подоплеку явления. Приведу простой пример: расстояние от точки А до точки В в пустом пространстве равно некой величине АВ. Если на отрезке АВ присутствует космическое тело – расстояние увеличивается. Никакого математического парадокса. Никакого искривления пространства (вернее, что это я заговариваюсь, разумеется, искривление есть, оно же – пространственный дифференциал). Но парадокс не в дифференциале, как таковом, а в субъективном подходе измеряющего. Измеритель-субъект, прибор, агрегат оперируют информационными категориями: пространство можно сжать, информацию (о том же пространстве) – ни за что, только за счет сокращения самой информации, как газетную статью можно набрать крупным или мелким шрифтом, но ни одно слово от этого не исчезнет. Сжатое пространство от А до В плюс космическое тело в нем – равно АВ; информационное пространство (по версии измеряющего) от А до В будет чуть больше АВ – ровно на погрешность от присутствия тела. Чтобы исключить такую погрешность, надо абстрагироваться от самой категории "информация", а это для субъекта задача невыполнимая, так же как невозможно думать, абстрагировавшись от слов. Тут гарвалисты и вцепились в ментальные поля: если эта зараза способна влиять на математический расчет, значит, "информация", как минимум, имеет материальную подоплеку.

Суть ее такова: ЕИП, как известно, структура многоуровневая и одинаково доступная как землянину с уровня Z, так и гипотетическим существам с уровня Х, вселенная которых умещается (допустим) в атоме вещества Z. Точно так же структура ЕИП будет доступна обитателю уровня У; вселенная же У (опять-таки грубо говоря) в атоме своего вещества помещает вселенную Z. Волновая вибрация Е-инфополя по всем Уровням распределена равномерно (еще раз, допустим, все это очень схематично), и если волновая частота Z равна условной величине "а", то волновая частота Х=("а" в степени -х), а У=("а" в степени у) – тем более что точные расчеты уровневых волновых частот со всеми их периодическими закономерностями в 21 веке вряд ли будут сделаны, но если будут – снимаю шляпу перед человечеством.

Теперь – чисто практическая сторона проекта: в физической структуре Естества возникла "раковая опухоль" – некое тело, назовем его "планета Земля". Как поведет себя ЕИП? Уровень Х этой планеты в упор не заметит, потому что его частотный диапазон позволяет пройти насквозь уровень Z. Уровень У ее также проигнорирует, т.к. его частота позволяет проскочить мимо уровня Z. А вот структура Z в полной мере испытает на себе классическое неудобство многодетных семей в малометражных квартирах и окажется для наблюдателя структуры Z – деформированным информационным пространством. Это "информационное уплотнение" и создает ментосферу – плодородный (уплотненный) слой вокруг планеты, который прогарвалирует ее насквозь, но при этом волновая вибрация Z ни на секунду не потеряет контакт с уровнями Х и У и всеми прочими возможными Уровнями, на которые не хватит букв алфавита. Но это не все. Индивидуальная ментасфера человека образуется по тому же самому принципу и отличается от дерева и камня лишь изощренностью внутренней структуры, которую пронизывает Уровень Х и над которой гипотетически довлеет Уровень У. Это к вопросу, откуда в Е-полях берется информация, – от дифференциалов она и берется. Искажение на одном Уровне – мгновенное рефлекторное считывание характеристик на Уровне соседнем и тиражирование информации до бесконечности.

Почему в таком случае нет обратной перекачки информации Е-полей в голову отдельно взятого фактуриала – да потому что голова не резиновая. От такого рода контакта, глобального и бесполезного, она сию минуту треснет по швам. Бонтуанцы, искусственно культивирующие планетарные оболочки, только и делают, что стараются получше изолировать свои фактуры от подобного рода инфоконтактов. Немало естественных фактур погибло только потому, что их природные ментасферы оказывались недостаточно прочными и давали информационную течь. Как в старой английской песенке:

Три мудреца в одном тазу

Пустились по морю в грозу,

Будь попрочнее старый таз -

длиннее был бы мой рассказ.

Бонтуанцы всецело разделяют эту точку зрения и свои "тазы" укрепляют добросовестно, чтобы их подопечные фактуры плыли как можно дальше и выдерживали любые шторма. Фактуриалы же, в свою очередь, платят черной неблагодарностью: так как в запаянном "тазу" они не имеют понятия ни о воде, ни о воздухе (Х-У) – страдают от рождения комплексом неполноценности и, не имея возможности изучать окружающий мир, впадают в неистовую религиозность, презрев все, что проникает под герметичную оболочку "таза".

Интересно, что индивидуальные и общие оболочки принципиально не отличаются друг от друга, что может свидетельствовать об их однотипной Z-природе. Но в бонтуанской фактуре своя специфика: здесь мучают цивилизацию в целом, а не каждую конкретную особь, поэтому индивидуальные оболочки, как правило, работают эффективнее, чем коллективное сознание, – на них меньше блокировки, и человечество в целом обычно кажется чуток глупее, чем каждый отдельный человек. На массовых сходах хорошо расширять свой интеллектуальный архив, но решать конкретную задачу лучше запершись в кабинете.

Работа ментальных сфер в итоге будет выглядеть так: диапазон волны Х – в курсе микроприроды, диапазон У – в курсе макроприроды. Диапазон Z имеет прямой контакт с Х и У, а также с фактуриалом своей структуры. Если, забегая вперед, сказать, что время на Уровне Х идет на порядок быстрее, а на Уровне У на порядок медленне, чем в Z, то можно себе представить, какие возможности дает фактуриалу доступ к соседнему Уровню. Вывод напрашивается сам собой: ничего невозможного в природе не существует, коль скоро в ней не существует самой материи. Образование первичных языков по этой схеме происходит предельно понятно – в фиксированной волновой частоте, фектация третьей фигуры: наступил пять раз на грабли – получил рефлекс в виде испуга "осторожно, грабли"; отработал рефлекс – произошла фектация; произошла фектация – зафиксировался частотный эквивалент; образовалась матрица в ментасфере. Устойчивая матрица может найти какое угодно самовыражение: хоть в свистах, хоть в рыках. Матрицы насыщают "лептонное" пространство, утрясаются, упорядочиваются, выстраиваются в конструкции, которые, как язык кита, могут существовать на протяжении тысячелетий, но как только гарвалистическая волна экстрамутагена деформирует ментальную оболочку – в конструкции возникают зазоры. Со временем все может вернуться на свои места, но если в такой зазор "воткнулась" пара-тройка нефункциональных понятий, призванных затянуть дыру (как в случае с холодильником), – система нарушилась и положила начало новому витку в поисках гармонии.

Эта схема, грубо говоря, опосредована через природу Z. Но интересно другое: возможен ли непосредственный межуровневый контакт, при котором субъект Z будет улавливать информацию Х-У и адекватно ее анализировать? Ведь каждый Уровень ЕИП только и занимается тем, что отражает и дублирует. Поэтому ничего невозможного не существует даже в отдельно взятой фактуре. Явление доисторических чудовищ с их последующим бесследным исчезновением вполне объяснимо отражением с Уровня У, где время существенно отстает; а пророчество будущего – с уровня Х, где оно опережает Z. Тот же эффект НИМа – АПС-фактор объясняется не чем иным, как способностью мозга получать и обрабатывать информацию одновременно в нескольких частотных диапазонах. И чем шире диапазон – тем больше пророк способен удивить своих современников.

Что же касается непосредственного контакта, стихийного, как сбой в системе, – все это имеет место быть. Практика таких сбоев неоднократно описана и уже давно не является единичным природным феноменом. Фактурологи коллекционируют их с той же страстью, с которой навигаторы разыскивают БФЗ. И в ответ на обвинения в том, что они якобы здесь нагадили и там за собой не убрали, выдвигают свои контробвинения в том, что инженерные науки Ареала своими передовыми технологиями расковыряли столько "черных дыр" в истории Ареала, что теоретикам жизни не хватит, чтобы их заштопать. И эти обвинения правомерны. Ничто так не провоцирует сбои гармонии Естества, как техногенные парадоксы.

Глава 23

Дед монотонно бормотал, водил пальцем по мелко исписанным страницам массивной тетради. При развороте она занимала всю площадь стола, плетеные закладки элегантно свисали по краям, кое-где касаясь Саимовых коленей.

– ...тогда откроется древняя могила, придет бог и расступится перед ним океан. Альбиане очнутся от забытья, поднимутся со дна к небесам, протянут руки к светилу и скажут: позволь нам видеть тень средь ясного света, различать силуэты гор в белых морях облаков, позволь узнать линию горизонта там, где свет неба сливается со светом воды...

Третий час проповеди на жестком кресле давался Саиму труднее, чем трое суток в седле, на его ерзанья и кряхтения безумный старец обращал внимания меньше, чем на паучью суету.

– Послушай, дедушка Ло, я сам умею читать...

– ...ибо никто из нас, – повысил голос старик и поднял к своду потолка скрюченный указательный палец, – никто из нас не выйдет из мрака скитаний, ослепленный путеводной звездой. Никто и никогда! Ты слышишь меня, глупый мальчик? Никто и никогда не увидит альбианских сокровищ, потому что войти в этот храм может только бог.

– Да ладно... – Саим не желал даже думать о том, что прописное пророчество станет для него покрепче железного замка на воротах.

– Ты слышал, мой мальчик? Никогда! Ты пришел увидеть мои "тетради", мимолетным взглядом пробежать по миллионам лет и судеб таких же, как ты, скитальцев, приговоренных жить в тюрьме иллюзий...

– Я пришел спасти библиотеку...

Скрюченный палец застыл перед носом измученного фарианина.

– Всю жизнь я пытаюсь сломать пределы познания и с каждым разом все больше убеждаюсь, что одной лишь глупости свойственно не иметь предела. Однако глупость Саима слишком масштабна даже для моего осмысления, ибо в своем размахе не имеет аналогов во вселенной.

– О, сказал! – восхитился Саим. – Это все про меня? – он проследил направление взгляда старика, не зацепил ли он эту развесистую фразу из писаного листа.

– Это агония цивилизации, мальчик. Стихия, призванная ее погубить, не отступит, не получив жертвы. Ваши жалкие жизни ей не нужны. Она раньше тебя пришла за "тетрадями". Взгляни на гравитаскоп – ты поймешь, что сон хранителя Альбы не сможет оберегать их вечно. Послушай... – Он перекинул листы до следующей закладки.

– Послушай ты меня, – Саим положил грязную ладонь на раскрытую страницу, но тут же отдернул ее. Бароль за такое свинство обязательно дал бы ему по шее – на исписанной странице остался размашистый отпечаток пятерни. Да так внятно, что вывести его – означало загубить как минимум полуторачасовую проповедь.

Но дед не расстроился, а как ни в чем не бывало перевернул испачканную страницу.

– Боюсь, сынок, это все, что способна оставить в наследство цивилизация фариан.

– Послушай меня, дед. Если ты думаешь, что эта напасть пришла за твоими "тетрадями", – думай. Я не знаю лекарств от безумия. Не мне тебя разубеждать. Меня же учили доверять очевидному: тают льды Каменного материка, планета меняет полюс. Ты привык жить пророчествами – живи, но если я взгляну на библиотеку – полюса не перевернутся и твоим пророчествам ничего не грозит. Я должен вернуться и рассказать всем, что видел библиотеку своими глазами. Если у нашей цивилизации нет будущего – пусть хоть прошлое будет... Действительное прошлое, не монастырские сказки.

– Эх, Саим, Саим, – покачал головой старик, – тебя бы учить да учить. Нехитрое дело глядеть в подзорную трубу. А ты хоть раз спроси себя по совести, для чего меняет полюса твоя планета?

– Уверен, этому есть объяснение.

– Как минимум, два. В том все и дело. Одно вы называете логическим и смотрите в подзорную трубу, другое – фатальным и спрашиваете разъяснений у богомолов. Ты видел две борозды на каменной дороге, но не понял, что колесница идет вперед лишь на двух опорах. Убери одну – и угодишь в пропасть.

– Мы уже летим в пропасть, дедушка, – взмолился Саим, – не я откручивал колеса и не тебе меня за это наказывать.

Дедушка Ло скептически осмотрел своего чумазого собеседника, и приговор его был решительно безнадежен:

– Ты очень славный, но очень глупый мальчуган.

В следующий раз он захватил с собой в паучью каморку немного еды. Положил ее перед пленником и устроился на матрасе.

– Расскажи мне о Баролетте. Все, что знаешь, с тех пор, как она покинула Папалонию.

Саим взглянул на угощение и счел это особо дерзким папалонским издевательством. Перед ним лежал микроскопический брикет из прессованной мешанины – то ли травы, то ли высушенного верблюжьего плевка размером с земляной орех и вдобавок две желтые пилюли, похожие на те, которыми псевдоанголейские лекари пичкали безнадежных доходяг в староприканской богадельне. Это меню выглядело менее аппетитно, чем волосатая гусеница, выловленная из склянки с водой, которую Саим с трудом отыскал на полу и чуть не вывихнул плечо, чтобы до нее дотянуться.

Брикет с пилюлями он проглотил не жуя, с тем же двояким чувством, что и гусеницу, и не то чтобы насытился, но голод вместе с усталостью вдруг перестал терзать его истощенный организм. И не то чтобы прежняя сила вернулась к его некогда нормально развитой мускулатуре, а только коварная мысль зашевелилась в бессовестной голове: что если дождаться, пока дед уйдет прочь рыдать по своей Баролетте, и попробовать еще раз разорвать веревки?

– Ничего я тебе не расскажу, – ответил он влюбленному старцу, – ты не захотел мне помочь и дал повод поступить с тобой точно так же.

Дед не удивился, а лишь погрустнел.

– Напрасно...

– Если б на моем месте была Баролетта – ты разрешил бы ей все.

– Однажды она была на твоем месте. Фариане украли мою девочку, а боги позволили им это сделать. И те и другие будут наказаны.

– Если ты озлобился на фариан – отдай библиотеку им назло.

– Опять за свое, – вздохнул старик, – ты слишком юн, чтоб отличить добро от зла. Я сам скажу тебе все, что следует передать по наследству тем поколениям, ради которых вы пускаетесь в авантюры. Всего одна фраза. Тебе не трудно будет ее запомнить. Она стоит многих библиотек.

– Скажи мне одно, Баролетта видела эти тетради?

– Это была моя ошибка. Теперь я отдал бы все, чтобы не совершить ее. Но время имеет два сечения, мой мальчик. Одно – рождение, другое – смерть. А между ними – вечный ураган, сквозь который надо пройти без остановки, не оглядываясь назад. Ты счастлив уже тем, что не утратил способность предчувствовать смерть. Это я, а не ты оказался в безвыходном положении.

– А боги?..

– Что боги? Они так же нуждаются в сострадании и так же мстят, когда не получают его. Было время, когда они нуждались во мне, – тогда я мог позволить себе многое. Пришло время, когда я в них нуждаюсь, поэтому сижу здесь, прячусь, чтоб не видеть ваших жалких попыток выбраться из могилы.

– Ты видел богов своими глазами?

– Что ты себе вообразил! Зачем нужен бог, которого можно увидеть? – Дед забеспокоился и спешно собрался уходить.

– Дедушка Ло! – прокричал ему вслед Саим, но дедушка уже задвинул засов. Саим схватился за подлокотники, напрягся, и тугие веревки, опутывающие его ноги, хрустнули одна за другой. Кресло заскрипело и одним махом сложилось, как деревянный конструктор, с грохотом, способным разбудить охрану на краю света. На минуту он затаил дыхание, а затем осторожнее паука прокрался к ступеням люка и сполз к двери с железной решеткой окна. – Дедушка Ло! – не дождавшись ответа, Саим прислонился спиной к двери и уперся ногами в каменные ступени. Петельные штыри вылетели от напора. Он не успел удивиться, как оказался в коридоре, и, не удержав равновесие, ткнулся головой в мускулистый живот босоногого субъекта, стоящего в позе стражника. Субъект издал пронзительный визг, похожий на крик чайки, фарианин чуть не оглох и, отпрянув, увидел громадную птичью голову на плечах человеческого существа. Саим кинулся назад к дверной дыре своей каморки, но стукнулся о гладкий камень стены. Дверь словно растворилась за его спиной, и удар клюва пришелся чуть-чуть левее плеча. Каменная крошка посыпалась на пол. Чудовище подпрыгнуло, повернуло к нему черный глаз величиной со спелую сливу и, сжав клюв, замахнулось головой для нового удара.

– Папа Ло!!! – завопил Саим. Следующий удар едва не пришелся по голове. Он увернулся и, отпихнув ногой птицу, кинулся наутек. Ципотам бежал за ним следом. Пустой коридор имел форму кольца и не имел ни единой дыры, в которую можно было ускользнуть. Ни единой двери, в которую можно было бы постучать, попросить о помощи. – Папа Ло!!! – кричал Саим. И всякий раз, проносясь мимо пробоины в камне, оставленной птичьим клювом, кидался на стену в надежде, что загадочно исчезнувшая дверь так же загадочно появится снова. Скоро он понял, что ципотам выносливее его, и соревнование в беге означало, что с каждым кругом шансов уцелеть в поединке у Саима все меньше. Упав на пол, он бросился под ноги твари, и едва ципотам, споткнувшись, загремел по полу, Саим навалился на него сверху, схватив обеими руками за клюв. Грозное существо оказалось неуклюжим, оно было так обеспокоено невозможностью разинуть пасть, что Саим без труда связал веревкою пояса ципотамовы ноги и руки. Он бы пожертвовал кожаный ремень на то, чтобы связать клюв, но это уже казалось лишним. Глупый ципотам катался по полу, стараясь подняться, и только беспомощно стучал клювом в следы Саима.

– Папа Ло! Где ты?

Ципотам подбирался к нему ползком на животе, а Саим, не спеша, прогуливаясь по кругу, ощупывал глухую стену.

– Как же это меня угораздило... – сокрушался он. – Эй, кто-нибудь! – но, кроме целеустремленного ципотама, шуршащего за ним по пятам, в каменном мешке ни одной живой души не оказалось. – Папа Ло!

– Кто тебя надоумил кругами ходить?

Саим вздрогнул. На месте поверженного чудовища сидел старец Ло, согнувшись в три погибели, пытаясь распутать зубами веревку.

– Твой дикарь-проводник смекнул, что нельзя двигаться против урагана? Аладдин?

– Аладон, – поправил ошарашенный Саим.

– Аладдин... Древнее, хорошее имя. Означает "благородный вор". Первобытные дикари так называли самых ловких сыновей.

– Что вор – это точно, – согласился Саим, – а что касается благородства – не сказал бы...

– Возьми свой пояс. – Папа Ло встал на ноги и отряхнулся.

– Чокнутый старик! Я же мог убить тебя.

Старик с уважением оглядел Саимову широкую грудь под рваной рубахой, коснулся пальцами его мертвецки бледных скул и спутавшихся волос, которые на манер босианского дикаря были разбросаны по плечам и давно позабыли о расческе.

– О, мальчик, если б ты был способен на это – я подарил бы тебе библиотеку и все сокровища мира в придачу, – он церемонно развернулся и уверенно пошагал против урагана.

"А ну тебя..." – подумал Саим и так же уверенно последовал за ним.

Присутствие урагана проявилось сразу, но, к счастью, не россыпью двойников. Пол кольцевого коридора, некогда ровный, деформировался в широкие ступени винтовой лестницы и устремился вверх. Саим не обладал острым зрением дикаря и прежде чем видеть в темноте, должен был сначала привыкнуть к ней. Зато, привыкнув, ориентировался ничуть не хуже, чем при свете факела. Винтовая лестница поднялась к вершине горы, и то, что Саим увидел на последней ступени, заставило его серьезно усомниться в правдивости своего ночного зрения. Под сводом потолка стояла кровать, добротно устроенная, деревянная, с резными опорами. На таких, должно быть, спали когда-то самые титулованные анголейские вельможи. Но между подушкой и матрасом, как раз на уровне шеи, два высоких бруса держали отточенное квадратное лезвие. Оно крепилось на веревке, веревка была намотана на соляной камень, который, в свою очередь, держался одним богам ведомо на чем, поскольку затыкал собой отверстие в дыре потолка и светился кристалликами в матовом небесном свете. Все, что удерживало эту эфемерную конструкцию, можно было назвать удачным фокусом или божественным недомыслием.

– У вас, бессмертных, свои причуды, – сказал Саим, в надежде, что выживший из ума дед всего лишь приготовил для него очередное испытание, но дед улегся на кровать, и Саим застыл на месте, боясь сотрясать воздух даже шепотом.

– Бессмертие – проклятие богов, избавить от него могут только боги, но я нашел способ использовать их оружие... Хочешь знать, почему прекратились дожди? Смотри, – он указал пальцем на потолок, – малой струйки воды хватило бы для того, чтоб избавиться от бремени бытия руками тех, кто обрек меня на эту муку. Вместо этого я нашел средство остановить потоп и теперь только на гильотине могу спать спокойно. Но, поверь мне, мальчик, вода – не единственный способ погубить вас. Боги хитры.

– Смешной ты, дед.

Папа Ло развернулся к своему собеседнику, кровать скрипнула, и высокие брусья под лезвием заходили ходуном. Саим съежился от страха.

– Проклятье богов – великое оружие. Но, чтобы научиться владеть им, одной жизни мало.

– Неужели это так трудно – умереть? Неужели ты до сих пор не смог уговорить богов?..

– Я просил богов послать мне убийцу! – остановил его дед. – Не всякий, кто грозит кулаком, может бросить камень. А мне нужен тот, кто не промахнется, кто не станет думать о своих потомках, тот, в чьей руке не рассыплется меч, потому что будет продолжением души... Кого ты привел сюда? Честолюбивую девочку и дикого хитреца. Когда ты устроил фейерверк на западном склоне – я испытал восторг. Мне показалось, что ты и есть тот самый чужестранец, который придет однажды освободить меня. Я решил, что скоро увижусь с моей Баролеттой... Но ты – всего лишь напуганный мальчишка. Ты ничего не знаешь о жизни, и твоя цивилизация гибнет, потому что не научила тебя убивать.

– Клянусь, – выдавил из себя Саим, – я сделаю все, как ты скажешь. Я стану убийцей, подлецом, негодяем. Я сотру тебя в прах и утоплю в океане, но сперва ты мне скажешь, где находится библиотека.

– Не знаю, мальчик. Может быть я не прав, потому что прав ты. Я знаю одно, никто из смертных не увидит библиотеку, как бы я ни старался тебе помочь... Это еще одно проклятие богов. Против него я бессилен.

Глава 24

Паутина свисала с потолка сплошным пологом, но Папа Ло мужественно орудовал дубиной, рассекая проход в узком туннеле, словно в зарослях леса. Понятное дело, что в последние сто лет этой дорогой никто не ходил. Заросли становились гуще, паутина толще, пауки крупнее. Интуиция подсказывала Саиму, что, если прогресс в этом направлении не прекратится, очень скоро они встретятся с пауком, который перекусит шеи обоим путешественникам. Папа Ло чувствовал себя уверенно, и Саима это скорее пугало, нежели успокаивало.

– Не вырони гравитаскоп, – предупреждал старик. Саим только и делал, что щупал себя за внутренний карман. Жесткий шарик, намозоливший ему ребра, по утверждению папалонского старца, был для него хорошей возможностью уцелеть... но какая опасность притаилась в тихой Папалонии, набитой пауками, – одним богам известно, поскольку урагана Папа Ло не то чтобы не боялся, а попросту игнорировал; и все его непредсказуемые последствия презирал на корню.

– Если тебе дорога жизнь, – предупреждал он, – следуй строго за мной и не вздумай оступиться!

Такой вздор Саиму бы в голову не пришел – запрыгнуть в щель паучьего туннеля... Даже когда дорога пошла вверх и с каждым шагом становилась все шире и чище, – он аккуратно ступал в след проводника. Чем дальше – тем легче было дышать, воздух становился суше, и даже редкие ступеньки, блуждающие вверх и вниз, стали соблюдать единый размер. Здесь пахло цивилизацией, а не сырой могилой. Коридоры и переходы были так похожи друг на друга, что заблудиться в них мог даже самый опытный урожденный папалонский паук. Однако здесь, кроме пламени свечи в руке проводника, Саим не видел ничего. Мало этого, дед Ло остановился и, опустив свечу на пол, крепко-накрепко забинтовал ему глаза черной тряпкой. "Вот же гад! – подумал Саим и пошел на звук шагов, широко расставляя ноги и касаясь рукой стены. – Я же до конца потопа отсюда не выберусь!"

Дорога сделала резкий поворот и пошла вверх. По коже Саима пробежала дрожь, в голове зашумело, а ноги ступили на глянцевую поверхность, тепло которой он почувствовал сквозь подошву. Стены разбежались в стороны, а эхо подсказало, что впереди широкий коридор, прямой и длинный. Что-то мягкое и светлое обволакивало его, пропитывая теплом каждую клеточку отсыревшего организма. "Солнце! – осенило Саима. – Летнее солнце..."

– Боги!!! – воскликнул он и сорвал с глаз черную повязку. – Это же солнце!

Яркий свет в мгновенье захлестнул глаза. Свет шел ото всюду – вокруг не было ничего, кроме яркого света. Саим не увидел ни пола, ни потолка, ни деда Ло, стоящего в двух шагах от него.

– Где мы, дедушка Ло? – спросил он и получил такую затрещину, что не устоял и шлепнулся на пол.

– Кретин! – закричал взбешенный старик. – Засранец! Что ты натворил?!

Саим попытался зажмуриться, но веки не подчинились ему. Он закрыл лицо ладонями, но свет не померк. Он огляделся вокруг, но не увидел ничего, кроме яркого света.

– Дедушка Ло, ты где?

– Что ты наделал, глупый мальчишка? – услышал он голос над головой.

– Я не вижу, дед! Не вижу ничего! Я ослеп?

– И это ты, который осмелился говорить, что пророчества не сбываются! – произнес старик с пафосом и злорадством. – Я же предупреждал: ни одному смертному не дано увидеть Папалонскую библиотеку.

Глава 25

Солнечный коридор поднимался вверх, казалось, уходил в бесконечность. Каждый шаг для ослепленного Саима был последним и мучительно долгим, словно вел на вершину. Мальчишкой он облазил вслед за Баролем все фарианские горы. Он видел земли своих предков с высоты птичьего полета, видел низкие облака. "Выше этих гор только боги", – говорил Бароль, и Саима распирало от гордости, словно вся его жизнь принадлежала только этой минуте. Теперь, когда вершина его пути оказалась невидимой, ему было все равно. Он испытывал лихорадочное чувство отчаяния и азарта. Как будто детство вернулось к нему для того, чтобы напомнить: ничто не изменилось с тех пор, жизнь по-прежнему принадлежит тому, кто ведет тебя на вершину. Только спускаться с той вершины Саиму было уже незачем.

Дед привязал его за пояс к трубе, из которой мощной струей вырывался сухой воздух, издавая урчание, похожее на сквозняк в начищенном дымоходе. Саим высвободил руки из петли, которая, как верблюжий хомут, вела его по коридору, опустился на колени и впился пальцами в свои невидящие глаза. "Это пройдет", – успокаивал он себя, щипал веки и тряс головой. Но пятна боли имели такой же белый цвет, если не сказать, еще белее.

– Брат тебе не поверит? – предположил старик, и тяжелая металлическая дверь заскрипела петлями под напором его колена.

– Но ведь это, правда, пройдет? Когда-нибудь. Слепота не может быть вечной?

– Не знаю, чем тебя успокоить, мой мальчик.

– Теперь я буду слышать голоса богов? Меня будут кормить бесплатной похлебкой в каждой прике, а богомолы будут спрашивать у меня совета?

– Не знаю, чем тебя успокоить. Если я скажу, что ты родился слепым, жил слепым, умрешь слепым, и в этом нет трагедии ни для тебя, ни для богов...

– Нет, нет, – возразил Саим, – разве я уже на небесах, чтоб ты равнял меня с богами?

– В том и беда, что вы равны. Одинаково равны в своей слепоте. Если б мы не были слепы по жизни, от рождения и до смерти, ответь мне, мальчик, зачем бы мы тогда совершали ошибки?

Саим оторвал ладони от глаз. Голос старика парил над ним невидимым облаком, дымоход глухо урчал. Ему было тепло и тревожно, словно на необитаемом острове привидений.

– И ты, дедушка Ло?

– И я, – согласился дедушка Ло, – второй раз в жизни делаю то, за что буду проклинать себя. Я дам тебе шанс. Позволю унести отсюда книгу...

– Нет, – остановил его Саим.

– Одну-единственную. Если твоей цивилизации и впрямь дано противиться неизбежному, судьба использует тебя для этой цели. Ты глуп, слеп, ты идеальный игрок в ее руках.

– Я же не играю, – ответил Саим, но сильная рука приподняла его за ремень, протащила вперед и швырнула в пропасть...

– Сыграй раз в жизни... разве ты не за этим родился на свет?

Саим скатился по ступеням. Эхо его крика разбежалось под сводами зала и не вернулось обратно. Поднявшись на колени, он устремился назад, но тяжелые петли заскрипели перед ним, лязгнул замок, преградив путь струям теплого сквозняка, и он остался в полном одиночестве, в море света на гладких камнях, которые стали единственным ощущением и неоспоримым фактом его заоблачного бытия. Он попытался нащупать руками дверь – но впереди была глухая стена того же гладкого камня. Он пошел вдоль стены, но обогнул каменный столб и наткнулся на собственный башмак, который обронил, стараясь зацепиться за порог. "Это конец", – подумал Саим и сполз со ступеней.

– Кто-нибудь! – закричал он. Эхо опять разбежалось и, как прежде, ответило молчанием.

Посидев на камнях в слезах и отчаянии, Саим почувствовал себя таким жалким, ничтожным, маленьким и беспомощным, что в конце концов рассердился. Он натянул ботинок, поднялся на ноги и направился вперед, отсчитывая шаги.

Пол устилали квадратные плиты по три шага каждая. Между ними, даже сквозь грубые подошвы, прощупывались борозды, что вселяло надежду если не на удачный исход путешествия, то, по крайней мере, на то, что он когда-нибудь еще раз получит возможность постучаться лбом в дверь, которую запер за ним подлый Папаша Ло.

Он шел, пока не задел плечом первый предмет, не похожий на камень. Саим ощупал препятствие и задрожал от волнения. Это были кожаные переплеты книг, тесно расставленных на полках от пола и до такой высоты, что не хватало роста ее измерить. Столько книг сразу в одном месте Саим не мог себе представить. Он живо скинул башмак и стал ощупывать стеллаж. Книг было столько, что дух захватывало. Они стояли плотной стеной, словно прилипшие друг к другу. Одни повыше – другие покороче, потолще, похудее, в шершавых переплетах и в гладких, а то и вовсе голые страницы, перетянутые тесьмой. Рулоны папируса лежали поленницей внизу. Самые тяжелые и толстые экземпляры располагались плашмя, свешивая до пола кисти закладок. Саим забыл считать плиты, двигаясь вдоль стеллажа, и опомнился, лишь оказавшись в узком проходе, за которым начинался новый ряд, за ним еще один ряд, за ним еще... Полки неизвестной высоты стояли колоннами и шеренгами без конца и края. Кольца стеллажей опоясывали вход, каждое следующее кольцо было шире предыдущего, и конца им не было. Углубляясь в книжные дебри, Саим скинул второй башмак и повернул его носком к выходу. Стеллажи стояли так плотно, что свободно расхаживать между ними мог лишь тощий папалонский старикашка. Саим сбился со счета, стараясь вычислить хотя бы приблизительные размеры библиотеки, и, почувствовав головокружение, опустился на пол. Выбрать из частокола переплетов нужную книгу, ему казалось так же невероятно, как отыскать золотую песчинку на побережье Северного океана. Тем более что понятия не имел, какая книга ему нужна. Наверно, та, за которую Бароль его похвалит и будет с уважением относиться к его персоне хотя бы день-другой. А может, один из тех фолиантов, написанных руками богов? Она здесь одна из миллиона? Из миллиарда? Анголейская цивилизация не существовала дольше тысячи лет. Если за год университетские писари ухитрялись ставить на полку хотя бы сотню книг, его шанс смешон и ничтожен. Но размеры библиотеки, по скромным прикидкам, во много раз превосходили все, что могли оставить после себя анголейцы. Даже если каждого умершего анголейца посмертно высушивали и сажали на полку, этот народ потерялся бы целиком в массе книг. Саим совершал разведывательные вылазки к самым дальним стеллажам, обходил по кругу, выискивая проходы, эти проходы имели начало, но не имели конца. Он прищупывался к самым сухим и ветхим переплетам, надеясь, что интуиция подскажет ему... Что, может быть, ему повезет и он почувствует божественные флюиды, прикоснувшись к ветхому папирусу доисторических времен, когда, кроме богов, писать было некому. От предчувствия удачи его охватывал такой азарт, что сбивалось дыхание, кровь приливала к щекам; он терял не только свои разложенные по углам ориентиры, но и само ощущение реальности. Ему казалось, что это не он лапает переплеты влажными от волнения пальцами, что это судьба управляет некой бестелесной субстанцией, в которой на время притаилось его ничтожное существо. Он неожиданно расплакался, а затем так же неожиданно укусил себя за руку, когда ему показалось, что ладони потеряли восприимчивость к божественным флюидам. Он прижимался глазами к коже переплетов, но не чувствовал ни запаха, ни темных пятен на ярком световом полотне. Сплошной обман, недоразумение, нестыковка реальности и фантазий, – как вдруг его осенила безумная мысль, от которой волна холодного пота пробежалась вдоль позвоночника: "А ведь библиотеки не существует!" От этой тяжелой догадки он опустился на каменную плиту, и книга, в которую вцепились его пальцы, шлепнулась сверху, больно ушибив колено. "Ведь это не библиотека. Это мое сумасшествие", – повторил он, не обращая внимания на боль, будто это самый что ни на есть бред самовнушения – бесплотные отголоски ирреального пространства света, – никогда раньше ни в чем Саим не был так твердо уверен. Будто кто-то внезапно ударил его по голове, а затем шепнул на ухо: "Очнись, открой глаза. Тебя опять одурачили". Он еще раз потрогал веки, натертые до красноты, подергал себя за брови и ресницы – пространство не утратило своей ирреальности. На его ослепленный рассудок надвигался абсолютный хаос – дождевая туча, похожая на пороховую бочку. Саим был уверен: как только кончится сон, ему удастся открыть глаза. Он увидит окно с дождливым небом над Старой Прикой или, на худой конец, затылок Аладона, возвышающийся над верблюжьим горбом, и тут же поверит увиденному. Он сможет доказать себе, что Саим-фарианин кое-как жив, а не представился всем богам. И первое, что пришло ему в голову, когда туча хаоса миновала, – бежать отсюда. Не важно куда, главное, побыстрее. Лучше мокнуть на горбах, висеть вверх ногами на рее, лучше попасть в обеденный котел к босианам, чем странствовать по лабиринтам библиотеки, которую покинуло само бытие. Он вспомнил про башмак, оставленный на перекрестке стеллажей, про каменный столб со ступенями и светлый коридор, который показался ему теперь недосягаемой мечтой. Он попытался подняться на ноги. Тяжелая книга упала с его колен на пол, придавив пальцы ног, словно заговорщик под столом, от посторонних глаз... предложил ему сделку с вечностью, оставив ни с чем дожидавшуюся за дверью смерть.

Когда Папа Ло подобрал его на ступенях, Саим уже не мог подняться. Его руки были заняты книгой, а ног оказалось недостаточно для равновесия. Едва упершись коленями в пол, он снова валился на бок.

– Довольно паяцничать, – крикнул дед, втаскивая его в коридор, – ты отправляешься домой немедленно, сейчас же. Если тебе понравилось валяться по полу, знай, что завтра возвращаться будет некуда.

Саим уселся возле стены, а старик поднес гравитаскоп к его невидящим глазам и постучал пальцем по стеклу циферблата.

– Сейчас же... Ты спрашивал, как работает прибор, – так знай, что стрелка всегда указывает на солнце. Ты помнишь, что она показывала тебе? Ты еще не догадался, что здесь за сутки проходят годы, или тебе все еще не ясно, почему в Папалонии исчезают люди и тени? Немедленно поднимайся, мальчик, твое время кончилось...

Но Саим ухом не повел. Когда дедушка Ло уселся рядом и попытался взять его за руку – Саим отдернул ее и еще сильнее прижал к груди книгу.

– Я выну из камня сухой самутийский челн, – шепнул он на ухо Саиму, – и найду к нему крепкий парус. Я выведу тебя из урагана. Ты доберешься до дома быстрее ветра. И пусть только этот ублюдок... этот проходимец, недоумок, дебил и выскочка, идиот от рождения и кретин по призванию; этот полоумный зомбированный дикарь; этот циник, тупорылый недоучка с амбициями творца, возомнивший себя невесть кем, ваш обожаемый, бесподобный Фарей – пусть попробует не быть с тобой любезен... Клянусь каждой волосиной своей седой бороды, я своими руками принесу в твои земли такой божественный срам, что его банда выродков вряд ли удержится за небеса... Прости меня, грешного.

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Автосенсорики. Орканейтралитет в рамках фактуры

Прежде чем начать разговор об орканейтралах – совершенно особенных, загадочных существах, – следует вспомнить аритаборскую личностную иерархию, выстроенную в незапамятные времена и основательно забытую до той поры, пока бонтуанцы не столкнулись с ней на практике и не изложили древнюю классическую науку на живых примерах. Супердоминанта, доминанта, оркаподчиненность – все это упоминалось в предыдущей тетради, когда речь шла об использовании посредниками приемов оркаграфического дешифратора. Там же упоминались орканейтралы как явление редкостно аномальное, граничащее с абсурдом. Но если с доминантами и подчиненностью все более-менее ясно, то с орканейтралитетом самое время разобраться.

Существа такого рода правильней было бы называть автосенсориками и сразу предупредить, что встречаются они исключительно в Ареале. В фактуре орканейтрал теоретически возможен, но не имеет шанса себя обнаружить. Бонтуанцы фиксировали в фактурах лишь частичные проявления орканейтралитета, которые не представляют серьезной опасности, так же как и научного интереса. Возможно, за всю историю Земли не найдется ни одного стопроцентного автосенсорика, а существ, близких к этому состоянию, можно будет пересчитать по пальцам.

Тем не менее коль скоро возможность такого феномена в природе существует, рассмотрим его на примере человеческой цивилизации. Доморощенный орканейтрал внешне от нормальных людей отличаться не будет, разве что предпочтет не смотреть в глаза собеседнику и при удобном случае спрячет взгляд за темные очки. Этот человек (не важно, какого пола, национальности, образования, способностей) будет иметь два ярко выраженных свойства. Во-первых, на него не будут действовать никакие статистические закономерности; во-вторых, он будет патологически ленив, точнее сказать, бездеятелен во всем, начиная с личной жизни и кончая карьерными и творческими амбициями. И то и другое – лишь следствия, видимые проявления, об их причине современники, вероятно, никогда не узнают.

Автосенсорикам статистика не писана. У них своя статистика, как, впрочем, и свое ментальное поле, не имеющее ничего общего со стандартными полями соседей ни размером, ни качеством. В Ареале это явление называется "самоконтроль", тот самый "самоконтроль", который Дуйль приписал мадисте на антигравитантах. Метальное поле автосенсорика абсолютно самостоятельное и, идя на контакт с внешним миром, не меняет структуры. Скорее, оно само превратит в блин ментасферу цивилизации, чем допустит какое-либо влияние извне. Поле автосенсорика может быть колоссальным, чудовищным в своих размерах, если не сказать каким угодно... И роковая ошибка всех потенциальных жертв заключается главным образом в недооценке размера и влияния этого уникального феномена. Вот и возникает вопрос, на что способен его обладатель? На все что угодно. Самое удивительное, что фактуриал-автосенсорик не имеет об этом ни малейшего понятия. Выпадение из общей "статистики" (как говорится, из оркасистемы) – для него один сплошной забавный курьез. Очевидцы этому не перестают удивляться, все остальные – не верят: в колоде карт всякий нормальный человек имеет шанс угадать масть девять раз из тридцати шести. Автосенсорик имеет шанс не угадать ни разу. После десятой попытки это становится смешно, после двадцатой – свидетели уверены, что подопытный орудует крапленой колодой. После сотой попытки и смены десятка колод автосенсорик признается изощренным мошенником. Он никогда не мошенничает, хотя бы потому, что, как правило, проигрывает. Он вообще не понимает, что с ним происходит. Этим он и отличается от автосенсорика цивилизованного. Чтобы обчистить казино без мошеннических приемов, надо, как минимум, время от времени контролировать свою авторитарную субстанцию.

Такое непонимание в условиях фактурной цивилизации – хорошая защита от всего, что способно натворить орканейтральное существо. Другая защита – его феноменальная лень, скорее нажитая, нежели врожденная, – следствие необычайной чувствительности автосенсорика ко всему, что его окружает. Вряд ли мужчина такого типа отважится подойти к женщине. То, что может между ними произойти, наверняка убьет его. Несчастный так и умрет "девственником". Хорошо, если автосенсорик немножко идиот с внешностью прыщавого дегенерата, – если же он недурен собой, умен и мало-мальски способен на проявление страсти – он в какой-то момент вообще перестанет выходить из квартиры. То, что нормальный человек переживает на десятипроцентном "накале чувств", – у автосенсорика зашкалит за критическую отметку. Недружелюбный взгляд способен довести его до самоубийства. Нормальный человек будет постоянно стремиться к эмоционально-энергетическому обмену с окружающим миром; будет с удовольствием заводить знакомства и использовать любой повод для "выброса адреналина", вплоть до того, что без причины затеет драку; он будет искать себе работу получше, любовницу постройнее, машину подлиннее и квартиру попросторней. Автосенсорик никогда не сядет за руль. Он забьется в темный чулан, накроется одеялом и лишь представит себя в компании длинноногих женщин на шикарной вилле у океана – будьте уверены, он получит удовольствие ничуть не меньшее, чем бизнесмен, который пашет как лошадь, отдыхает как король и которому просто некогда заниматься платоническим онанизмом.

Вытащить автосенсорика из чулана на свет божий – дело нехитрое, возможно, он даже не станет сопротивляться, но, уверяю, этого делать не стоит. Любая деятельность орканейтральной субстанции непредсказуема. Если в группе единомышленников появится орканейтрал – общее дело обречено, ибо своим полем он уничтожит не только статистическую вероятность успеха, но и сами условия для работы. В этом коллективе начнут один за другим твориться чудеса: от необъяснимых поломок техники до серии нелепых смертей; партнеры один за другим откажутся иметь с ним дело, и оправдания тому будут столь же нелепы. Автосенсорика же следует не просто изолировать от общества, а выждать момент, когда он сам заберется в свой темный чулан, и запереть его там на ключ, желательно так, чтобы он не затаил на вас злобу или не пропитался к вам какими бы то ни было иными сильными чувствами.

Все описанное выше – не новость, слабовыраженные тенденции орканейтралитета есть всегда и везде, они допустимы и даже полезны в качестве прививки; они не повод для паники, даже не повод для удивления. Чистый орканейтрал, опять же повторю, – явление исключительное. И это повод, скорее, задуматься о происходящем, нежели попрятаться по углам.

Первое, что может прийти в голову аналитика, – это стихийное проявление АПС-фактора. Хотя, казалось бы, существо, способное сто раз подряд не угадать масть в колоде, может научиться так же часто ее угадывать, а также предсказывать землетрясения и катастрофы. Но зачастую орканейтральное существо придавлено собственным полем, не способно произвести даже элементарный расчет, так же как не имеет ни малейших признаков интуиции. Что это? Выход за рамки возможностей АПС-фактора или его качественная деформация?

Для решения этой загадки фактурологи взялись досконально изучать динамику естественных ментальных полей и сделали уникальное в истории науки описание, скучнее которого может быть только расписание движения поездов. Думаю, самый скучный учебник тригонометрии в сравнении с этим трактатом читался бы, как захватывающий детектив. В чем состоит суть описания? Да в чем попало – динамика естественных полей в зоне цивилизации объясняет все на свете: отчего драгоценные камни обладают энергетической силой; как работают амулеты, обереги и прочая бесовщина; каким образом живые могут общаться с покойными; черта лысого объясняют от рогов до копыт. Изучив эту галиматью, можно напрочь утратить способность сомневаться и на вопрос: веришь ли ты в то, что... – можно сразу отвечать: "Да! Верю во что попало всецело и непоколебимо: в снежного человека, в лохнесское чудовище, в чудеса святого духа и креста животворящего. Не верю лишь в невозможное". Попробуйте искушенному гарвалисту доказать, что невозможно, к примеру, самовозгорание людей, если он знает даже то, почему от возгоревшегося остаются тапочки. Не пожарная каска с металлическими зубами, а пушистые домашние тапочки. Единственное явление, которое бессильна объяснить эта занудливая писанина, – орканейтралитет. Отчего в общем упорядоченном поле, сложнейшем по своим функциям, может образоваться совершенно независимая субстанция, управляемая не общей структурой ЕИП, а беспомощным гуманоидным существом.

Под этот удивительный феномен пытались подогнать разные теории: от дубль-образований в ментальных оболочках до внутренних аномалий инфозоны, которые утратили системную привязку и паразитируют на одном несчастном автосенсорике. Дошли обвинения до подъестества с его концепцией отсутствия материи. Но гарвалисты, вместо того чтобы находить ответы, плодили новые недоразумения: отчего общая колоссальная ЕИП-структура не в состоянии справиться с одним-единственным орканейтралом, ничтожным в масштабах вселенной. Точнее, предпочитает с этим явлением не связываться. А если ЕИП-инженеры все-таки вынуждают общее поле идти на такой контакт – оно делает это с той же охотой и прилежанием, с которым хулиган учит наизусть правила хорошего тона.

Прояснить ситуацию помогли сами автосенсорики Ареала. Притом усилий одних орканейтралов предельных цивилизаций и гарвалистов-фактурологов оказалось недостаточно. К сотрудничеству пришлось привлечь мадистологов и специалистов целого ряда экзотических профессий, вплоть до "поисковых бригад", потому что автосенсориков – уроженцев Ареала обнаружить оказалось непросто. Но, обнаружив и определив, что их количество здорово превышает самые пессимистические прогнозы, исследователи были удивлены и озадачены.

Недоразумения, в конечном счете, утряслись, вопросы оказались исчерпанными и с момента этой великой победы над неизвестным многие невежды начинают отсчет теории антигравитантов. Но эта наука, смею заверить, появилась задолго до самого Ареала и, видимо, не исчезнет после его кончины.

В следующем фрагменте продолжим изучение автосенсориков и перспектив цивилизации.

Глава 26

– Давай я понесу твою книгу, – предложила Янца. Саим нервно дернулся, уловив в ее голосе интонацию сострадания, и еще сильнее прижал ношу к груди. – На вершине перевала острые камни, – предупредила она, – иди аккуратней.

– Иду я, иду, – ворчал Саим.

Он ясно слышал шаги и шелест одежды своих попутчиков, шорохи срывающихся вниз камешков так четко, что любые попытки обвязать себя веревкой или поддержать за локоть воспринимал как личное оскорбление. Если раньше он искренне удивлялся набожным слепцам, разгуливающим поодиночке в Фарианских землях, то теперь понимал, что пустота в голове лучше пустоты ландшафта, что счастье слепца, наткнувшегося на прику, во много раз сильней счастья путника, шедшего на ее шпиль. Теперь он точно знал, что под ногами есть твердь, и без полезных советов Янцы ему идти было легче. Он чувствовал гору подошвами ботинок и шел на юг. Именно на юг. Внутренний магнит подсказывал ему, что впереди дом, и при малейшей попытке отклониться от курса в его душе начинались "магнитные возмущения" необычайной злобы.

Он знал, что Аладон ушел вперед, и чувствовал, как Янца плетется следом, не спуская с него глаз. Он догадывался, что папалонский старик отстал на добрую сотню шагов, но не мог ни почувствовать, ни представить себе, что следом за Папой Ло, как ручной верблюд на короткой уздечке, плывет по воздуху узкая самутийская лодка, едва касаясь килем черных камней, а над ней возвышается круглый шар, оплетенный веревками, под которым едва тлеет светлый язычок пламени.

– Как думаешь, – спросила Янца, – в долинах у Косогорья уже есть глубина хотя бы в один "бароль"?

Саим промолчал, руководствуясь исключительно состраданием к наивному неведению Янцы. "Сколько б ни было той глубины, – подумал он про себя, – лишь бы ее не было слишком много".

Старик Ло держал на ладони гравитаскоп, в который глядел чаще, чем себе под ноги, а Аладон добрался до вершины перевала, застыл и стоял как вкопанный, пока Янца, поравнявшись с ним, не закричала на всю Папалонию:

– Ой, что это? Ты видишь это, Саим?

– Уж конечно, – вздохнул Саим и присел на камень.

– Это невероятно, просто невозможно! Давайте спустимся...

Аладон схватил ее за руку.

– Дождись старика.

Янца, в порыве энтузиазма, бросилась к поднимающемуся на гору старцу, но Саим, вытянув ногу, преградил ей путь.

– Только не назад, – сказал он, – не смей возвращаться...

– Но, Саим!

– В долине стоит вода, – объяснил Аладон, – там, где кончается Папалония, вода стоит стеной.

– Как это, стеной?

– Да! Да! Да! – прокричала Янца. – Стена воды высотой с Папалонские горы.

– Вам со дна до поверхности не подняться, – добавил Аладон.

– Давайте же спустимся, – настаивала Янца, – потрогаем руками, может быть, это обман?

– Обман не надо трогать руками, – послышался рядом спокойный голос старика, – ни в коем случае не надо трогать руками обман. Руки тебе еще пригодятся.

– Это же вода? – спросила Янца и подняла глаза к верхушке воздушного шара. Вблизи он не казался столь пугающе огромным для маленького суденышка, и она уже была согласна лететь, но Папа Ло так ни словом и не обмолвился о том, что будет с ними; каким образом им предстоит преодолеть вертикально-водную преграду, чтобы невредимыми вернуться в выруб.

– Спускаемся, – только успел сказать старик, и Янца ринулась вниз.

Когда экспедиция вплотную приблизилась к водяной стене, она уже стояла перед ней, вглядываясь в зеленоватую муть с толстой прослойкой ила и водорослей, которые вплотную подходили к черным камням. Старик опустил лодочный киль в плесень расщелины, обмотал канат вокруг булыжника и, взобравшись на борт, приглушил горелку. Судно опустилось на камни, наклонившись вперед. Саим нащупал деревянный пояс борта, обошел вокруг лодки. Древесина показалась ему гладкой и теплой, с привкусом смолы и разлитой на палубе огненной жижи. Он подергал канаты, укрепленные вдоль бортов, твердые как стальные клинки; он поднял взгляд к небу, но не увидел ни шара, ни облаков. "Лучше б я видел темноту, – подумал Саим, – тогда бы лучше чувствовал звук, от света все время хочется спрятаться..."

– Не смей щупать воду, – крикнул Аладон.

– Почему? – удивилась Янца. – Я только убедиться, что это не мираж...

Папа Ло вручил Аладону гравитаскоп, вынул из лодки доску, служившую скамейкой гребца, и, подойдя к стене, погрузил в воду край древесины. Половина доски исчезла без следа. Янца с визгом отпрыгнула в сторону, а старик "обработал" деталь, воспользовавшись "миражем" как столярным инструментом, и, вернувшись в лодку, намертво забил ее клином в основание шатающейся мачты. Тем же способом он укоротил размашистую рею и закрепил ее под днищем горелки.

– Топлива хватит ненадолго, – сказал он, – как только стрелка прибора встанет – уберете пламя. Повезет, так повезет. В лучшем случае упадете на воду. В худшем – вам все равно терять нечего. Когда все будет позади, отвяжете шар и поднимете морской парус. Парусом когда-нибудь управляли?

Путешественники позорно промолчали.

– Тяжелый случай, – вздохнул дед. – Надо, чтоб стрелка прибора остановилась на высоте. Ну а уж если начнете задыхаться – ложитесь на палубу и молитесь своим богам. Ветра не опасайтесь. В урагане его не будет.

– А если стрелка не остановится вообще? – испугалась Янца.

– Тогда, ребятки, вам лучше вообще не спускаться. Здесь ваш шанс пересечь границу... если получилось однажды – почему не рискнуть еще раз?

– Пройти сечение времени? – уточнил Саим.

– Это, мой мальчик, сечение пространства. Его невозможно пройти, им можно только пренебречь.

– А что с нами будет, если...– пролепетала Янца.

– Хватит болтать, – перебил ее Аладон, – полезайте в лодку и отправляемся.

– Ваш друг прав, – согласился старик, – это не тот разговор, на который стоит терять время.

– Может, ты с нами, дед, – предложил Саим, но дед уже прицеливался топориком по веревке.

– В другой раз, мальчик. Каждой твари своя участь, каждой участи свое время. Лишь только безумные призваны расплачиваться за чужие грехи. – Перерубив канат, он успел схватиться за борт лодки, и Саим от неожиданного крена чуть было не вылетел из нее. – Теперь ты понял, что нужно сказать будущим поколениям альбиан? – но Саим судорожно цеплялся рукой за канаты, прижимая к себе книгу. – Чтоб убирались подальше с этой планеты. Как можно быстрей и как можно дальше. Вот так-то, мальчик, вот так-то...

Лодка вырвалась из рук Папы Ло и, раскачиваясь как качели, понеслась вверх. Расстояние до камней Саим отмерял лишь по утихающим внизу воплям старика:

– Передай всем, мальчик! Объясни всем, чтоб держались от Альбы подальше! Так передай... чтоб забыли дорогу к этому проклятому месту...

Глава 27

Палуба насквозь провоняла огненной водой и сырыми веревками. Может быть, поэтому Саиму не приснилось ничего. Может быть, потому, что никаких пристойных ассоциаций у него с этими запахами не возникало, и, как только слепой фарианин лишился чувств, Юливан-покровитель сновидений погрузил его в пустую бочку, где он просидел до пробуждения. А пробудившись, ничего, кроме тошноты, не почувствовал, к тому же понятия не имел, где и сколько времени летала его "бочка", сон ли это был или на высоте не оказалось воздуха. И, что самое ужасное, он не был уверен в том, что у лодки есть борта, что палуба, пока он спал, не разрослась во все небо, что он, если захочет, сможет спрыгнуть вниз и умереть. Саим ощупал вокруг себя пол, поднялся на колени и так резво засеменил вперед, что лодку качнуло с ужасающим ощущением пустоты, под которой нет ни воды, ни суши.

– Поаккуратнее, – проворчал Аладон, – равновесие не очень... Собрался ползать – предупреждай.

Саим нащупал борт и протер глаза.

– Где мы?

– Что значит "где"?

– Что внизу?

– Послушай, приятель, если ты ослеп, это не значит, что остальные стали видеть сквозь облака.

– Все в порядке, – сказала Янца, – падаем.

– Куда?

– Ничего не видно. Лучше отойди от борта, а то поломаешь ребра или ветром сдует.

В самом деле, Саим удивился, что не сразу обратил внимание. После безветренной Папалонии даже легкий ветерок должен был показаться ему ураганом. Называть это ветром, способным сдуть с палубы хоть что-нибудь, было бы слишком дерзким преувеличением, но что-то шевелило волосы, касалось лица и трепыхалось под брюхом шара.

– Боги! Не может быть! – воскликнул он. – Мы все еще живы!

– Я бы не торопился радоваться, – сказал Аладон, но Саим махнул на него рукой.

– Молчи, не порть мне настроение. – Он уселся, вынул из-за пазухи книгу и в который раз ощупал едва продавленные буквы на кожаной обложке. Название было длинным, мудреным, под палец попадало сразу несколько букв, но ни одна из них не показалась Саиму знакомой. – Проклятье! – выругался он. – Почему вы не умеете читать? Вдруг я никогда не узнаю, о чем она?

– Саим, – печально произнесла Янца, – ты бы подождал, пока сядем.

– А если не сядем? – спросил он. – Если так и будем падать, падать... до самой смерти? Чего ждать? Лучше скажи, что ты думаешь об этой книге?

– Выглядит как очень старая. Думаю, она как раз об истории Альбы до богов.

– Нет, – возразил Аладон, – она о том, как выжить после потопа, гляди, в какую прочную кожу упакована. Разверни ее...

– Ни за что, – испугался Саим, – старая книга может оказаться бумажной. Здесь сыро. Лучше расскажи, лечат ли босианские лекари слепоту и как они это делают?

– Чтобы лечить – надо знать, от чего она.

– От глупости, – признался Саим.

– От глупости лечит Бароль. Как даст по голове...

– А ты... вернешься в лес, когда все закончится, или останешься с нами?

– Очень вы мне нужны.

– Куда же ты поплывешь, если не секрет?

– Без разницы.

– Как это?

– Понимай как хочешь. С какой стати я должен с тобой откровенничать?

– Ладно вам, – вмешалась Янца, не хватало, чтоб вы теперь поругались. Видишь ли, Саим, куда бы Аладон ни поплыл, нам не стоит за ним следовать. Босиане под водой чувствуют себя лучше, чем на суше. Они натренированы от рождения. У них даже легкие не те, что у нас.

– Как? – воскликнул Саим.

– Да, да, поверь. Как родился младенец – его кидают в воду и топят. Скажи...

– Топят, – подтвердил босианин.

– Если выплывет – все в порядке. Не выплывет – нет проблем.

– Так ты, значит, выплыл? – Саим развернулся к Аладону, стараясь уловить его самодовольные флюиды.

– Я такие ритуалы, – жаловалась Янца, – видела своими глазами. Выживает один из десяти, но такой твари никакая глубина не опасна. Они взрослого потрича зубами берут. Поверь, босиане уже лет двести помешаны на выживании, с тех пор как Андроль Великий выгнал их к побережью и пригрозил утопить.

Босианин ухмыльнулся.

– Ты знаешь, они могут по несколько часов не дышать и спать, зацепившись ногой за корягу...

– То есть ты хочешь сказать, – уточнил Саим, – что они унаследуют Альбу? Дикари, которые даже не умеют читать? Которые...

– Спрячь свою книжку, – сказал Аладон, – сожми зубы и полезай под скамейку.

Саим поперхнулся от возмущения.

– Делай, как он сказал, – подтвердила Янца. Аладон повалил его вниз и прижал к палубе. В тот же момент мощный хлопок о воду оглушил Саима, и, прежде чем он снова начал соображать, мокрый шар небесного паруса навалился на него сверху и зашипел, выпуская из себя струи нагретого воздуха, пропитанного дымом и запахом горелого тряпья.

– Факел за борт, – командовал Аладон, – все что горит – прочь!

Саим навалился на книгу, обняв ее обеими руками. Когда с него стащили лохмотья горящего шара, он почувствовал настоящий ветер, холодные брызги дождя и качающую поверхность океана. Аладон еще покрикивал на Янцу, заставляя ее то держать, то опускать невидимые рычаги и тросы. Саим не разбирал слов. Он слышал визг натягивающихся веревок и хлопки влажной парусины, с каждым рывком уходящие выше и выше. "Ну, Фарей, – думал он, – лучше тебе не связываться с дедушкой Ло, а подобру, по-хорошему подать нам сюда быстрый северный ветер".

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Орканейтралы Ареала. Фокусная антенна антигравитанта

Автосенсорики Ареала мне чем-то напоминают панков. Хоть явного сходства нет, есть некое неуловимое родство души. Но если у панков с возрастом отрастают волосы и более-менее стабилизируется социальный статус, автосенсорики Ареала – "отбросы общества" на всю оставшуюся жизнь. Это не дефект субстанции личности, не передается по наследству, как "метка мадисты", и в следующем "воплощении" (если таковое имеет место) не подстерегает.

Безусловно, они отличаются от своих фактурных товарищей по несчастью уже тем, что понимают причину своих социальных "недомоганий". Они такие же одинокие волки, отщепенцы, отшельники; не терпят возле себя посторонних и самой приятной компании всегда предпочтут общество воображаемого собеседника. В их случае это более чем оправданно, ибо в районе обитания автосенсорика тонкие приборы начинают творить чудеса. Боюсь, что в поле автосенсорика-фактуриала сложные компьютеры также начнут давать сбой. Но если фактуриала можно отвлечь от работающей машины, то автосенсорику Ареала в прямом смысле слова деться некуда. Он не может пользоваться даже локальными инфосетями, не говоря уже о навигационном оборудовании, которое в большинстве своем управляется телепатически.

По этой причине и по многим другим причинам того же сорта место обитания автосенсориков долгое время оставалось загадкой, а факт их существования вызывал повышенный интерес. Для информационных систем они не существуют: сложнейшие технологии поиска обнаруживают в лучшем случае одну несчастную заблудившуюся особь раз в сто лет. Притом особь оказывается не только трагически несчастной, но и чертовски невезучей, вдобавок к тому ленивой до такой степени, что ей лень спасать свою шкуру. Попытки нащупать орканейтральную субстанцию личности (как крайний метод) дали поистине фантастический результат: то есть, то нет, то четко фиксируется, то мгновенно исчезает. Улов был негуст. Так что долгое время исследования этой проблемы тормозило отсутствие самих проблемоносителей. Но лишь до той поры, пока за дело не взялись фактурологи. Взялись, засучив рукава, так как орканейтралитет во всех его проявлениях к тому времени достал их окончательно. А так как фактурологи – существа от природы изобретательные (к тому их обязывает профессия), невероятно наблюдательные и вечно занятые, то основные очаги поселения автосенсориков были обнаружены элементарно просто, в предельно сжатые сроки. Выяснилось, что, кроме чисто полярных помех, наводимых на тонкие приборы, орканейтральные существа питают вполне объяснимое отвращение к глобальной "компьютеризации" среды обитания. Фактурологи предположили, что цивилизованное существо Ареала вообще без технических средств обходиться не сможет. Если даже Диоген таскал с собой миску, пока не сообразил, что лопать похлебку можно из выгрызенной корки хлеба, то уроженец Ареала, будучи не умнее Диогена, сначала сообразит, что телефонные провода надежнее радиопередатчика, а уж потом задастся вопросом: на черта мне, собственно, сдался этот телефон?

Недолго думая, фактурологи отправились на ближайшую свалку старого хлама, которая, как правило, является приложением к отработанным фактурологическим архивам. Энтузиасты называют такие места выставками, противники – помойкой. Там можно найти все что угодно, от ракеты с ядерной боеголовкой, которая нечаянно "уплыла" с орбиты, до глиняных табличек с клинописью. Таблички, того гляди, рассыплются от тоски, а ядерная боеголовка нет-нет да и шандарахнет, чтобы меньше было уборки. И то и другое представляет собой одинаковую ценность, точнее – никакой. Думаю, попади в такой архив алмазная палата Кремля – она (вместе с Кремлем) будет стоить не больше, чем сушеная медуза. Очень редкий случай, когда коллекция "хлама" представляет для кого-нибудь интерес, особенно если в сетях самого архива на каждый предмет имеется свой информационный дублер. Но фактурологи, устроив субботник в этих старых чуланах цивилизаций, кое-чего по "инвентарным спискам" недосчитались. И что интересно: чем ближе краденая вещь к Естеству, тем больше на нее спрос у налетчиков. К примеру, примитивные измерительные приборы, сделанные из природных материалов, крадутся в первую очередь, предметы элементарного жизнеобеспечения, инструменты, микроскопы да и просто побрякушки из редких минералов. Определить местонахождение физического тела, которое когда-либо видели и держали в руках, – дело техники. Тут-то голубчики все попались с поличным.

Надо отдать должное автосенсорикам, с психикой у них, как правило, полный порядок. На контакт идут не то чтобы охотно, но с пониманием, козней не строят и душой не кривят. Свой недуг объясняют предельно ясно: дескать, их индивидуальная ментальная оболочка не подчиняется общей схеме работы ЕИП, потому что никакого отношения к оркариумной природе ЕИП не имеет, а существует в совершенно иной реальности Естества – в реальности, где пространство и время не имеют постоянных характеристик.

В первую очередь диву дались физики: что это еще за сундук с привидениями, сказали они, где вы видели, чтобы пространство и время имели постоянные характеристики? Немедленно покажите нам такое место... Следующими диву дались инженеры: как ни старались они подключиться к "ментальному полю" орканейтрала – ничего из этой затеи не вышло. В лучшем случае на них обрушивался такой информационный компот, что в пору было причислять явление к категории "мадиста" или признавать несуществующим. Явление тем не менее продолжало существовать. Рассуждать о стихийных антигравитантах в те времена считалось таким же дурным тоном, как списывать авиакатастрофы на происки инопланетян.

Мадистологи и фактурологи, изучая автосенсориков, ничему не удивились. Мадистологи – в силу от природы атрофированной возможности удивляться; фактурологи – в силу профессиональной предрасположенности равно наплевательски относиться ко всему, с чем имеют дело. Они, в отличие от технарей, не стали тратить время на замеры несуществующих характеристик, а поставили эксперимент иного рода, основанный скорее на доверии, нежели на показаниях прибора, и пришли к удивительным результатам. Оказывается, орканейтралы не имеют полноценного ментального поля вообще. Вместо него присутствует некий адаптивный суррогат, позволяющий им контактировать с внешним миром, и тот дает сбои. Орканейтралу незнакомы такие понятия, как память, опыт, навык, притом что он вполне дееспособен, а иной раз даст фору признанным специалистам; орканейтралы напрочь не способны запоминать, но иногда воспроизводят такие подробности эпизодов, на которые не способна очень натренированная память. Общение с такими существами выглядит странно: ни за что не догадаешься, что с ним происходит в данный момент и сколько сил ему требуется для того, чтобы адекватно воспринимать собеседника.

Для фактурологов остался не ясен один, казалось бы, незначительный нюанс: автосенсорики Ареала обладают удивительной, почти мадистогенной способностью предвидеть будущее, притом что интуиция у них отсутствует так же, как память.

Но исследователи не упали духом. Они предложили кальтиатам как следует проанализировать аномальный АПС-фактор орканейтрала. Весь юмор ситуации заключался в том, что признаков работы АПС-фактора в этих существах также не удалось обнаружить. Там не то что скоростного анализа подсознания... не нашлось даже вялотекущих аналитических поползновений, если не сказать – само подсознание автосенсорика где-то "отстегнулось" вслед за ментальной оболочкой. Единственное, что осталось в распоряжении исследователя, – это показатели уровня вскрытия мозга. И вот что удивительно: для среднестатистического фактуриала УВМ стабилен в пределах 4-30%; у нормального, без искусственных акселераций существа Ареала – от 30 до 50%; у чистой линии фактуры – порядка 80%, тоже стабилен. И это, вероятно, рекорд. У орканейтрала УВМ меняется в зависимости от настроения и погоды, как столбик термометра, в полном диапазоне от единицы до ста. Если вопрос экспериментатора требует хотя бы малейшего напряжения памяти или аналитических рассуждений – автосенсорик чувствует себя, как двоечник на экзамене, и его УВМ, как показатель контакта с внешним миром, подпрыгивает до максимума. Но как только автосенсорик, получив свою "двойку", замыкается в собственный мир – УВМ чуть не падает до ноля.

Уровень вскрытия мозга в классическом виде – величина не статичная. Отклонение на 1-2% в несколько лет допустимо, но УВМ орканейтрала демонстрирует трюки, на которые способна лишь мадистогенная субстанция. Однако, не имея врожденной способности контролировать свой дар, большой пользы от него не получишь. Причина феномена и впрямь мадистогенна; в фактурологии она получила название "фокусной антенны" – первичной элементарной антенны стихийного антигравитанта, которая, к слову сказать, по сравнению с самой примитивной антенной мадисты так же несовершенна, как проволока, привязанная к батарее, по сравнению с космическими радарами НАСА. Но этот точечный элемент оказался способным не только заменить собой ментальное поле, но и выработать в организме гуманоидного существа некий поличастотный приемник, способный улавливать сигналы не только природы Z, но и некоторых соседних Х-У Уровней. Именно приемник Х-У Уровней позволяет орканейтралу чувствовать себя относительно комфортно. Но в этой ситуации находятся свои неудобства, потому что полярно-ментальная природа цивилизации и антенно-ментальная могут не иметь разницы в контексте ситуации, однако принципиально различны по сути. Что лучше: иметь постоянную фонотеку на все случаи жизни – от джаза до похоронной музыки – или металлический прут на чердаке, который сегодня ловит "Маяк", а завтра Би-Би-Си? Вопрос, конечно, смешной, но и ответ очевиден: все зависит от возможностей Би-Би-Си удовлетворить наши растущие эстетические запросы.

Вот и разберемся, отчего с добропорядочными гражданами Ареала может приключиться такая диссидентская метаморфоза? Причина в некой специфической области естествознания, которая обозначалась выше как АВТОДИНАМИКА ФИЗИЧЕСКИХ СТРУКТУР (АДФС) и которая еще много раз будет упомянута всуе, потому что впоследствии именно она станет отправной точкой изучения теории антигравитантов. Автодинамика – такое же устойчивое состояние, как УВМ, присущее любому физическому телу, и гуманоид Ареала не является исключением. Но общая статистика цивилизаций Ареала говорит о том, что деформации АДФС в большинстве своем подвержены представители высокоразвитых цивилизаций. Чем больше поколений мутации за спиной – тем очевиднее шанс естественного необратимого процесса – автодинамических нарушений. Фактурологи иногда называют это явление последним критическим барьером цивилизации, после которого ее будущее принято считать неопределенным, хоть давно уже признано некорректным рассуждать о перспективах цивилизации в пределах одного автодинамического уровня. Между орканейтралитетом и мадистой по-прежнему лежит непроходимая пропасть. И так уж вышло, что фокусная антенна антигравитанта не только не является первой ступенькой через эту пропасть, а скорее лишает цивилизацию Ареала последней надежды ее преодолеть.

Глава 28

Быстрая лодка скользила над волнами застывшего песка. Ее тень то растворялась под налетевшими облаками, то обретала контур, рябящий по неровному полотну пустыни. Бароль выходил на палубу осмотреться, вдохнуть горячего ветра, поджаренного на раскаленной сковородке полуденной духоты, осматривал парус и блестящий плавник киля, который легким касанием поднимал до небес пыльные шлейфы. Он был один. Впереди лежала пустыня, позади лежала пустыня, без травинки и камушка, лишь изредка попадались прокаленные солнцем обломки кораблей. Небо было таким высоким, что острый парус как ни тянулся вверх, не мог оставить на облаках борозду. Путешествие длилось так долго, что Бароль много раз давал себе зарок не смотреть без толку в подзорную трубу и ровно столько же раз его нарушал, как только сомнения брали верх над бессмысленной надеждой. Порой его фантазия обгоняла лодку, обгоняла ветер и, нарушая законы воздухоплавания, мчалась вперед. Тогда ветер еще сильнее упирался в парусное полотно. Бароль закрывал глаза, представлял себе, как линия горизонта, растянутая до бесконечных пределов, рвется, столб пыли, поднявшись к облакам, оседает, принимая очертания замка на вершине скалы. Бароль поднимал подзорную трубу, но очертания замка были так призрачны, что остроносая лодка могла пройти их насквозь. Он старался открыть глаза, но вихри песка, налетевшего невесть откуда, заставляли его зажмуриться, а дыхание горячего ветра начинало медленно насыщаться ароматами морского побережья.

– Я иду делать замер, – склонился над ним Рыжий Олли, – вода неделю стоит. Похоже, сорвало последний буй...

Бароль уселся на подстилке и вытер стекающий в глаза пот.

– Прости, ты не запер дверь, я подумал...

– Ступай, – Бароль швырнул ему карту с промерами глубин и уронил голову на скомканную рубаху, служившую ему подушкой.

Дождавшись, когда Рыжий Олли перевалит через порог, он достал подзорную трубу и, поднявшись на веранду прики, занял свое излюбленное место с видом на север.

– Все же ты неисправимый упрямец, – подошел к нему закутанный в плащ Махол. – Сколько лет прошло...

– Сколько лет? – рассердился Бароль. – Разве я не приказал оставить меня в покое!

– К сожалению, время от этого не остановилось.

– Время – ничто. Оно для меня не существует, и я не собираюсь с ним воевать.

– Если мы не снимемся до следующего прилива... Еще одной бури прика не выдержит.

– Смотри, как долго держится северный ветер.

– Проснись же, наконец!

Бароль сложил трубу и поглядел в прорезь капюшона, из которого выглядывал сизый от холода нос писаря.

– Куда ты рвешься, дед? Ты видел хоть один остров над водой?

Махол почесал обрубком руки свое пустое брюхо.

– Мы могли бы сняться и пойти в Анголею.

– Иди отогрей мозги, Махол. Против такого ветра идти в Анголею – надо быть самоубийцей.

В узком коридоре верхнего этажа выруба жгли последнюю лепешку верблюжьего навоза. Над горящим котелком висел кривой дымоход с переменной тягой во все стороны света и сквозняками, которые, прогуливаясь по галерее, считали своим долгом в него заглянуть, а заодно обдать дымком и искрами озябших фариан. Один Бароль не замерзал в насквозь промокшем халате и то лишь потому, что с детства приучил себя не допускать даже мысли о том, что он, как всякая альбианская тварь, может позволить себе замерзнуть, притом на виду у подданных.

– ...Ну и что, – кряхтел Хун, – мне вчера приснилась туча, из которой сыпались куски льда. Круглые, с кулак... А мы собирали их в кучу. Куча рассыпалась, а мы опять собирали, а она опять рассыпалась...

– Паршивый сон, – заметил Логан, – вот если б куча держалась – тогда другое дело.

– Водой надо было поливать, – советовал Махол.

– Да, – согласился Логан, – если обдать водой – тогда бы держалась.

Посрамленный Хун опустил глаза на тлеющую навозную лепешку.

– Во сне почему-то тепло было.

– А мне, – вспомнил старый Махол, – приснилось, что Бароль зарезал повара. – В ответ воцарилась похоронная тишина, словно тело повара внесли в коридор и положили у костра. – Кухонным ножом заколол. Кровищи напустил. А мы сидим и вспоминаем, как засолить мясо. Хоронить жалко. Не те времена, чтоб добро закапывать.

– Много кровищи, говоришь, – цокнул языком Логан, – это к дождям.

– Тебе что мокрое – то и к дождям, – проворчал Хун, а Логан потер ладонями коленки, покряхтел, поерзал и принял молельную позу, без которой долгих речей говорить не умел.

– Это что... – начал он, – я тут недавно... Когда вы заперли меня в прике на трое суток, вздремнул... – он помотал взъерошенной бородой, будто прогоняя лишние воспоминания. – Вздремнул это, значит, я... Даже не знаю, стоит ли говорить?

– Короче, вздремнул ты... – поддержал его Хун.

– Так вот, вздремнул я, что называется, и вижу...

– Бароль!!! – донесся с веранды истошный вопль Рыжего Олли. Собеседники замерли. – Бароль!!! – кричал Олли, словно его схватило за палец морское чудовище. – Скорей!

Благородные фариане как ошпаренные выскочили на веранду. О каменную стену надстройки билась бортом полуразвалившаяся самутийская лодка с перекошенной мачтой.

– Чего орать, – огрызнулся смуглый босианин, накидывая на перила канат, – помог бы лучше. – На дне под мокрым парусом лежали двое – мужчина и женщина в изорванных одеждах, сквозь которые были видны окровавленные нарывы, размоченные дождем и растравленные соленым ветром.

Бароль бросился к затопленной лестнице, ведущей на нижние этажи.

– Разведи огонь в прике, Логан. Приготовьте чистые простыни. Да не стойте же вы как столбы!

Глава 29

– Говори со мной, Бароль, не молчи, – Саим потрогал дощатый потолок над кроватью, – расскажи скорей, где мы?

– Дома.

– Ты не понимаешь, я должен слышать, что происходит вокруг.

– Лежи смирно, братишка, если б ты видел, какая зараза пристала к твоей шкуре, – Бароль макал кисточку в банку изумрудной мази и разрисовывал пятнами голого Саима, отчего светлые простыни вмиг зеленели.

– Янца умерла? Где они? Отвечай же. – Нервничал Саим, вырываясь из рук врачевателя. – Если она умерла, так и скажи.

– Ох, если бы...

– Что с ней?

– Похоже, мачта сильно стукнула ее по голове. Она думает, что оставила тебя в Папалонии.

Саим с облегчением повалился на спину.

– Янца говорит, что тебя накрыло горным обвалом, – сообщил Махол, устраиваясь на краешке подстилки. – Это правда? Что они с Аладоном попали в плен и спаслись, когда камни под ними превратились в воду.

– Могу представить, как он ей надоел, – ворчал Бароль. – Давай, дед, говори, с чем пришел, и топай к себе.

– Пусть вспомнит еще раз фразу на тесьме... Босианин выудил с восточного склона два снаряда. Один был пуст, в другом только обрывок папируса... Но алфавит тот же.

– "Мы, искавшие гармонию совершенства, нашли свою погибель", – произнес Саим, стараясь выговаривать каждую букву.

– Э-эх, – Махол обескуражено пожал плечами, – были б на месте твои глаза. Клянусь богами, анголейцы так не писали.

– Но Папа Ло прочел эту фразу с тесьмы.

– Я знаю анголейскую грамоту. Ничего похожего. Ты уверен, что Папа Ло это прочел?

– Я что, по-твоему, призрак?

– Успокойся, Саим, я только хотел сказать, что мало текста на этом странном языке. Не могу расшифровать запись.

– Попроси Аладона прочесать восточный склон. Скажи, что я его прошу... Пожалуйста.

– Он и так провел под водой ночь. В следующий раз точно от нас сбежит. А мы, как только снимемся с вершины, считай, потеряли ее.

– Ладно, – вмешался Бароль, – это моя вина. Я должен был понять, что это не пули.

– Хоть одну похожую букву найди, Махол.

– Не буквы это, не буквы. Не карты, не картины – здесь особый прием письма. Сколько живу, не встречал похожего...

Едва Махол поднялся к выходу, как кисточка с мазью снова пошла бродить по кровавым волдырям Саима.

– Не отпускай Аладона, – просил Саим, как вдруг его осенило, словно мачтой стукнуло по голове. – Книга!

– Какая еще книга? – удивился Бароль.

Саим подпрыгнул, стукнувшись макушкой о низкий потолок.

– Разве я ничего не говорил тебе про книгу? Она должна была лежать в лодке.

– Не знаю. В лодке не осталось ничего, кроме рыбьих костей.

Саим спихнул его с матраса.

– Скорее. Найди Аладона. Иди же...

Удивленный Бароль опустил кисточку в банку.

– Ты уверен, что книга была?

– Я уже ни в чем не уверен, только имей в виду, если я действительно вернулся из Папалонии без книги – значит, Янца права, меня накрыло обвалом.

– Это мы сейчас выясним. – Бароль решительным шагом направился к коридору выруба, где в котелке все еще мерцали оранжевым светом остатки навозного брикета. А Саим, оставшись наедине со своей спутанной памятью, старался вспомнить, было ли что-нибудь, кроме книги? Все, что случилось с ним после слепоты, мало отличалось от фантазий. Все, начиная с библиотеки и кончая комнатой под палубой прики. И если Янца уверена в том, что оставила его в Папалонии, – у него не было веских причин сомневаться в ее словах.

– Ах, книга, – с трудом вспомнил Аладон, – так бы и сказал. – Он вынул из-под задницы тяжелый кожаный предмет, который служил ему табуретом, и, недовольный, уселся на камень. Эта, что ли?

– Было что-то еще?

– Как можно...

– Учти, узнаю, что обманул, – со дна океана вытащу.

Вслед за Баролем к трюму примчался Логан.

– Как ты, мой мальчик? – склонился богомол над изголовьем племянника.

Саим обнял драгоценный трофей и успокоился, вдохнув знакомый запах переплета.

– Не называй меня мальчиком. Как угодно назови, например, вернувшимся с того света... – он еще раз бережно провел пальцем по давленному заголовку и развернул его в сторону Бароля. – Читай, – попросил он, но почувствовав, что пауза затянулась, чуть не впал в истерику. – Давай же, прочти, это анголейская грамота, ну пожалуйста...

– "Теория и философия небесных течений, – прочел Бароль, – одиозные проекты тепловых парусов, не нашедшие практических применений в навигации".

– Чтоб мне подохнуть... – выругался Саим и добавил к этому пару богооскорбительных выражений, от которых дядька Логан покрылся розовыми пятнами. – Если б ты знал, какой у меня был выбор. Так хотел сделать тебе подарок.

Бароль взял на колени обруганную книгу, открыл наугад и увидел то, от чего волосы на его голове чуть не встали дыбом в полную длину. На развороте страниц яркими красками в тонких штрихах был нарисован галеон "Земля" с парусом, развернутым на два полушария, на котором он не только узнал знакомые имена: "Иврона", "Априка", "Астрелия"... но и разглядел мельчайшие изгибы линий диковинных материков, с реками, озерами и холмами, которые повыше самых высоких ингурейских скал. Он знал это давным-давно. Он был уверен, что в этой "Земле" все так же, как здесь, только верблюды маленькие, а горы большие; небо высокое и неглубокие океаны...

– Что здесь? – вытянул шею Логан, но Бароль успел захлопнуть страницы. В проеме двери обозначились беззубая улыбка Махола и задумчивая физиономия Гарфизиуса.

– Вон от сюда! Все прочь! – вытолкав за дверь любопытного Логана и заперевшись на засов, Бароль вернулся к книге, но прежнюю страницу открыть не удалось. Он принялся искать ее в каллиграфической неразберихе чертежей и расчетов.

– Махол был прав. На тесьме не анголейская писанина.

– А чья же?

– Вспомни еще раз эту фразу.

– "Мы, искавшие гармонию совершенства..." – сказал Саим, – хоть, впрочем, я не уверен... А что, философские течения небесных парусов нам могут как-нибудь пригодиться?

УЧЕБНИК

ОСНОВЫ ФАКТУРОЛОГИИ

Предельные цивилизации

В этой главе, последнем фрагменте "фактурологии", мне меньше всего хотелось бы увлекаться логическими расчетами; несмотря на то, что описание предельных цивилизаций сплошь должно состоять из схем и диаграмм с минимумом пояснений. Как можно без математических конвульсий принять факт, что старость не имеет перспективы? Что старость цивилизации, как старость человека, не оставляет после себя ничего, кроме иллюзии... Благодарные потомки – наследники мудрости, – о, если б это в действительности было так! Просто в троллейбусе освободилось место, просто кто-то намерен его занять, просто все мы едем по одному маршруту, а выходя, предлагаем новому пассажиру свой пробитый талон и знать не хотим о том, что поступаем нечестно.

Понятие "предельные цивилизации" берет свое начало от двух истоков: один – орканейтралы; другой – беспрецедентный эксперимент, описанный ранее в "фактурологической версии мадисты". Орканейтралы – как факт; эксперимент – как бесспорное его доказательство. Стихийные сообщества автосенсориков Ареала иногда называют "откатом цивилизации", – это имеет свою социальную подоплеку. Существа, прошедшие все доступные уровни мутации, имеющие колоссальную защиту мозга, вплоть до высших, мадистогенных уровней допуска в навигации, внезапно отходят от дел. Причина совсем не в том, что техника перестает подчиняться, пропадает элементарное желание деятельности и возникает желание паразитировать, как первая переходная стадия к полному орканейтралитету. В Языке Ареала есть специальный термин "пассивный теоретик" – существо, которое имеет неуемную страсть растекаться мыслью по древу, вместо того чтобы забивать в древо гвозди. Почему я говорю о навигаторах высших уровней допуска, -– потому что явление переходной стадии орканейтралитета в технопарках наблюдается лучше всего. Локальные сети парков часто обнаруживают информационные "опухоли" ненормальной природы: практикующий инженер элементарную операцию типа 1+2=3 введет в сеть без пояснений, но вдруг на фазе 1+, как нарыв, начинает разрастаться информационный шквал допусков, вероятностей, углов зрения и тому подобного. Оператор, убрав этот мусор из архива, непременно поинтересуется, не спятил ли какой-нибудь навигатор выше 8-го допуска? Как этот пассивный теоретик будет выглядеть на примере живого гуманоида – я не знаю. Скажу лишь, что переходная фаза не всегда заканчивается орканейтралитетом, частенько проходит как временное помутнение рассудка. Если не проходит, наступает следующая фаза – создание стихийных сообществ орканейтралов, с полной автономией относительно окружающего мира, состоящих порой из мало совместимых рас и биотипов (если таковой сохранился), с воплощением в естественные материальные субстанции, порой довольно уродливые, и тому подобные мрачные чудеса информационной маскировки под единую универсальную субстанцию, называемую "Ничто". Эти сообщества в фактурологии получили название "предельные цивилизации".

Наблюдая внутренние метаморфозы такой социальной среды, можно обнаружить все необходимые признаки фактуры, которая с экстрамутагенной ступени имеет четкую тенденцию воплотиться в состояние неорганического вещества – этакий поиск устойчивого симбиоза при минимальной затрате сил. Нормальный старческий маразм. Разумеется, речь идет не о стремлении превратиться в дерево или камень, а о желании (порой неосознанном) решить проблему оболочки своей фокусной антенны. Субстанция личности, как стабильная величина, наделена определенной кондицией – от тела гуманоида до информационной защитной оболочки, которая не только ограждает субстанцию, обозначает ее в пространстве и времени, но и помогает ей функционировать. Фокусная антенна (как любая антенна антигравитанта) – величина переменная, наделенная кондицией совершенно иной природы, не совместимой с природой гуманоида WW. Субстанция личности предполагает точку восприятия – переменная антенна не делает точечных трансляций; пока функционирует субстанция личности – восприятие может быть только беспорядочным, хаотическим, хоть и чрезвычайно мощным. Это тот случай, когда микрополярное включение себя исчерпало, а для макрополярного нет оснований. Единственный и самый надежный способ выхода из этой ситуации – нейтрализация микрополярной привязки, насилие над Естеством, в результате которого субстанция личности индивида исчезает, как точка координат, и уже не имеет возможности когда-либо возникнуть снова. Эти сложнейшие тонкости гарвалистики в человеческом восприятии могут выглядеть как банальное самоубийство. И если цивилизация настроена на такой процесс – стараться ей воспрепятствовать не имеет смысла. Предельные не питают злобы к окружающему миру, но если что – умеют за себя постоять.

Однако решать проблему антенны можно и другим способом. И сообщество орканейтралов не клуб самоубийц, а вполне сообразительные существа, которые, понимая причину своего дискомфорта, предположили, что расширение диапазона антенны с точки "фокуса" до минимального пространства хотя бы на уровне элементарной геометрической фигуры – существенно облегчит "антенное" восприятие мира и даже даст хорошую фору "полярному" восприятию. Что ни говори, а информация Естества с Уровня Z только выиграет, если ее поток будет расширен за счет соседних Х и У.

Надо сказать, этот путь решения проблемы наиболее опасен. Одно интуитивное понимание процесса ничего не дает. Практические манипуляции с антенной, даже в рамках Z-диапазона, предполагают практическую манипуляцию с антигравитантом, – это так же опасно, как разбирать гранату, не имея понятия, что за "игрушка" у тебя в руках. По статистике, предельные цивилизации, имеющие такую "игрушку", выживают в одном случае из ста. Если учесть, что количество орканейтралов к общему числу разумного поголовья Ареала исчисляется в миллиардных долях процента – вряд ли подобное направление деятельности оправданно. Как можно подорваться на антигравитантах? Как угодно. Хорошо бы знать, как на них не подрываться; и если существуют до сих пор предельные цивилизации, ведущие успешные опыты с таким опасным предметом, – так это только до поры до времени. Иметь проблемы на свою голову можно великим множеством способов: от бытового контакта с полтергейстом (да простят меня уфологи) до моментального сжатия вселенной в одну точку (да простят меня физики), с перспективой свертывания к чертям нескольких пространственных Уровней. Вопрос не в том, как подорваться, было бы желание, а в масштабах предполагаемых разрушений. Желание устроить вокруг себя мертвую зону у предельных, как правило, есть. И сюжетов по ее устройству хватит на долгую мыльную оперу с элементами триллера. Все говорит о том, что интеллектуальный прогресс не стоит на месте даже тогда, когда имеет тенденцию к саморазрушению. Фактурологи говорят иначе: "Оркариумная нейтрализация есть в чистом виде мутация субстанции личности, первая практика адаптации микрополярных субстанций в субстанции макрополярной". Но "суперреактивный" мутагенез, позволяющий точечную константу превратить в пространственную переменную, пока что не наблюдается. Вполне возможно, что его попросту нет, как нет исчерпывающих объяснений происхождения в естественной природе самой субстанции личности. И если цивилизация Ареала не представляет себе в полной мере таинства происхождения естественных фактур – значит, в будущем ее ничего нового не ожидает. Ее апогеем станет поворот назад, а ее логическим концом – возвращение к истокам. Дескать, ваша миллионолетняя история подошла к концу, и на следующей остановке пассажиров не будет. Как говорится: выход обычно находится там же, где вход, а антигравитант – всего лишь фактор тормозного парашюта. "Может быть, – говорят фактурологи, – когда-нибудь мы найдем цивилизацию, способную обойти последний барьер. Но пока еще не начали, всем разумным существам, ведущим борьбу за выживание, надо усвоить одну простую истину: борьба за вымирание, порой, оказывается гораздо более трудной и жестокой".

Глава 30

– Так и сказал, убираться с планеты подальше? – переспросил Бароль, разглядывая красочные картинки с парусами. Саим кивнул.

– И повторил много раз.

– Хороши дела. Будто я сам не догадался, что отсюда пора уносить ноги. А он не уточнил, куда и каким образом?

Саим лишь улыбался в ответ.

– Представь себе, в моей голове до сих пор шумит море.

– Оно шумит под фундаментом прики. Начался прилив.

– Как вовремя мы успели. Скажи честно, если б я не сохранил книгу – ты не поверил бы ни за что?

– Случайную книгу можно купить у бродячего торговца, который за одного рыбьего тамаципа библиотеку готов продать. Твоя слепота уничтожила сомненья. Так же были ослеплены Клис и Фальк. Они нашли "молнию Босиафа". Эта штука светится ярче солнца.

– Неправда, – возразил Саим, – я уверен, она светится точно так же.

– Ингурейцы верят, что она собирает души умерших альбиан. И не поднимется раньше чем призовет к себе последнего из нас.

– Этого не будет никогда. В Папалонии воды нет. Мы должны отправиться туда, чтоб ты увидел своими глазами...

– Черные камни и плесень? – удивился Бароль. – Как ты не понял до сих пор, что это не та Папалония; что она станет такой через тысячи лет, когда сойдет вода.

– Значит, "молния Босиафа" без нас не поднимется, – заявил Саим, – не спеши, еще будет время. Если я жив до сих пор – значит, я бессмертен. Я ведь, правда, бессмертен?

Бароль углубился в книгу, стараясь разобрать анголейские каракули.

– Фальк покончил с собой, – сказал он, – Клис не вернулся. Мертвая вода стоит стеной повсюду, от Косогорья до пещер Ингуреи. Люди пропадают. Босиане даже не старались перебираться вверх по горе. Ни одна тварь не приползла к нам из низины, даже когда шпиль старой прики исчез под водой. Если б я понимал, что происходит – я бы знал, что делать. Похоже, ты действительно бессмертен, братишка.

Довольный Саим растянулся на матрасе.

– Хочешь, я приведу к тебе повара, – предложил Бароль, – этот плут изобрел чудодейственный яд: в дождевой воде он безвреден, в морской – убивает наповал. Как я могу расстаться с таким гениальным негодяем? Я заколотил его в бочку и просверлил одну дыру сверху, чтоб не убился без моего разрешения. Думаю, если направить его изобретательность против твоей слепоты...

– Не надо, – ответил Саим, – не хочу видеть море на месте Старой Прики.

– Счастливчик, – Бароль снова погрузился в книгу, – что тут скажешь?

– Хочешь, я войду в "молнию Босиафа"? – шорох страниц прекратился. Саим уловил "флюиды" тяжелого взгляда Бароля. – Что мне терять? Знаешь туда дорогу? Ведь ты лазал в преисподнюю, я знаю.

– Войдешь?

– Ты поставишь прику на якорь у ближайшего жерла. Аладон спустит нас на дно под воздушным куполом. В Ингурее стоит вода – значит, есть суша. Если ты будешь со мной, все получится.

– Войти в молнию? – переспросил Бароль. – Для этого надо быть исключительным дураком.

– Почему?

– Да потому. Чтобы выйти из нее, надо быть исключительно умным. Одно с другим несовместимо.

– Однажды я прошел световой коридор. К тому же ты сам сказал, что я бессмертный. Только представь себе, мы поднимем "молнию" – парус, летающий выше неба. Это же философия без всяких течений.

– Допустим, и куда ты намерен податься под этим "парусом"?

– Какая разница! Что с тобой, Бароль? Ты никогда таким не был.

– Просто перестал жить в сказке, придуманной для меня. Переселился в реальность и, к сожалению, пока не ослеп.

Саим нащупал руку Бароля, сжимающую книжный переплет.

– Разве в этой реальности ты еще не все потерял?

Прику качнуло и стукнуло о камни. Бароль едва успел схватить лампу. Книга тяжело шлепнулась на пол и скользнула под кровать, где Бароль с трудом нащупал ее. В дверях появилась фигура Логана с топором в руке.

– Сорвало боковой трос, – доложил он, – либо ты даешь приказ рубить остальные, либо мы делаем дыру в трюме, чтоб прика не кренилась.

Бароль закрепил лампу и бережно развернул книгу на коленях.

– Либо мы снимаемся, – настаивал Логан, – либо я за себя не отвечаю.

Эту угрозу Бароль проигнорировал, как и предыдущую.

– Снимайся, дядя Логан, – посоветовал Саим.

– А потом он вылезет и будет недоволен? Вылезет и в бочку меня заколотит? – возмущался богомол.

– Не бойся, дядя Логан, ему теперь не до тебя.

Логан злорадно фыркнул и захлопнул дверь.

– Все подземелья накачаны газом. Даже повар не знает от него защиты.

– Ты же видишь, что я не безумен. Значит, газ действует не на всех. Будь моими глазами – я буду твоим рассудком.

– Почему старик не оставил тебя в Папалонии? Зачем ему нужно было всучить нам эту книгу? Отчего ты ослеп на северной широте, если молния всегда лежала у экватора?

– Не знаю! Не знаю! Не знаю! – воскликнул Саим. – Но надо что-то делать! Нет времени ждать!

– Боги отнимают у нас планету, а я по-прежнему не знаю о них ничего, не могу прочесть их тексты, не могу понять причины их "небесной философии". Я собираюсь поднять "молнию", но представить себе не могу, что находится там, где кончается небо.

Прику качнуло на другой борт. Сквозь стену послышался глухой, но уверенный стук топора.

– Логан! – крикнул Бароль, приоткрыв дверь в темноту коридора. Стук прекратился. Заскрипели ступени лестницы. Мокрый Логан возник на пороге с тем же топором в руке, под ним тотчас же образовалась лужа. Струи дождя текли с него, как водопады с горы. Он отжал бороду и посмотрел на Бароля, с трудом поднимая разбухшие веки.

– Что надо?

– Оботрись и подойди.

Логан недоверчиво попятился.

– Вода поднимается. Чуть помедлим – и прику раздавит.

– Оставь, все это ерунда в сравнении с тем, что я тебе покажу.

Логан на всякий случай оглянулся и, небрежно обтеревшись перепачканной в зелени простыней, приблизился к Баролю.

– Встань на колени, богоугодник, иначе от увиденного свалишься с ног.

Угодник привычно опустился на колени и ткнулся носом в красочный разворот. Но, к своей чести, увидев изображение галеона, старый богомол не проронил ни звука; он лишь разинул рот, выпучил глаза и, монотонно покачиваясь, зашевелил губами, приговаривая молитву.

– Что скажешь теперь, – толкнул его Бароль, – ты по-прежнему считаешь, что уйти от смерти можно, перерубив канат?

Но старый Логан и тогда не произнес ни слова, а глухие удары топора вернулись на место, будто призрак Логана отделился от плоти и отправился делать свое дело во славу великих богов.

– Олли! – крикнул Бароль и захлопнул книгу перед носом завороженного богомола.

Вскоре мокрый Олли стоял в дверях, а за ним и все оставшиеся фариане, те, кто еще с божьей помощью или вопреки божественной воле кое-как стояли на ногах.

– Кто-нибудь из вас, – спросил Бароль, – знает гору, которая выше неба? – фариане недоуменно переглянулись. – Кто-нибудь из вас сможет дышать ледяной водой? Кто-нибудь из вас сможет продержаться сотню лет на деревянной лодке в сплошном океане? – Фариане неуверенно пожимали плечами. – Так киньте за борт свои ржавые топоры, пойдите на палубу, упадите на колени и просите у богов пощады.

Присутствующие не шевельнулись.

– Ступайте же, – повторил Бароль. Махол, протиснувшись вперед, собрался было говорить... – Вон отсюда!!! – взревел Бароль и топнул ногой. Фариане вывалились в дверь, едва не сорвав ее с петель. А Логан, уходя последним, запирал ее так старательно и любовно, что Бароль заподозрил неладное и стукнул в дверь кулаком.

– Заперли. Так я и думал.

Стуки топоров возобновились. Сначала нерешительно, но с каждым ударом все сильнее и точнее. Прику качнуло, повело в крен, и ее глубокий киль в последний раз скрипнул о камни. Жесткая тряска сменилась мягким покачиванием на волнах.

– Плывем, – сказал Бароль и снова углубился в чтение.

– Тебе не показалось, что это бунт?

– Ты думаешь? Наконец-то мои холуи осмелели. Логан шел к этому долгой и опасной дорогой. Он заслужил маленькую победу.

– Они же выкинут тебя за борт, – испугался Саим.

– Ты их переоцениваешь. – Бароль выбил ногой дверь и обнаружил в коридоре одиноко стоящего писаря с обрывком папируса, намотанного на обрубок руки.

– Я не совсем уверен в сути написанного, – прошептал он, – но лучше, если об этом будешь знать только ты, Бароль. – И, согнувшись над текстом, забормотал: – "Наша цивилизация обречена. Вы, обитатели горы, наша надежда..."

– Кто эти твари?

– Мы ничего не знаем о них. И теперь уже...

– Вот так просто? – удивился Бароль. – Обречены – и все?

Старый писарь вытянул губами полоску папируса, чтобы показать узор письма.

– Что "просто"? – переспросил Саим.

– Просто взять и передохнуть, потому что обречены? Действительно просто. Как же я раньше до этого не додумался? Но только не со мной! – рявкнул он на ни в чем не повинного Махола. – Ты еще жив, бессмертный папалонец Саим? Ты еще не передумал поднимать "молнию"? Сейчас я покажу богам, что такое настоящий апокалипсис!

Поднявшись на веранду, Бароль получил в лицо мокрую оплеуху морского ветра. Вокруг была глухая темнота, в которую удалялся последний островок Фарианского выруба, почерневший от трупов ползучего лишайника. На корме сидел угрюмый Хун, меланхолично созерцал сияние фонаря, висящего у него на шее. Гарфизиус вслед за Олли карабкался на молельный шпиль, чтобы поддержать размотавшийся парус. Палуба скользила под ногами, и Бароль, хватаясь за перила, направился вперед, к своему капитанскому мостику, устроенному на носовой площадке. Там в одних подштанниках стоял Логан, держась за треногу подзорной трубы. Даже на цыпочках его роста не хватало для того, чтобы смотреть вперед, и труба указывала богомолу путь навстречу истекающему дождями небу.

– Хороша туча? – поинтересовался Бароль, разглядывая пелену облаков над прикой, но Логан не выпустил трубы из рук, даже не подвинулся на узком мостике. – Разве я не приказал молиться? Или ты решил узреть дорогу в цветущие леса рая?

Логан неохотно сполз на палубу и побрел в молельню.

– Скажи, что я даю богам последний шанс. Если к рассвету прямо по курсу не покажется берег – я доберусь до них очень скоро. Живым или мертвым.

До рассвета Бароль неподвижно стоял у подзорной трубы, под плески волн, под вопли богомола, проникающие сквозь стены молельни, да порывы ветра. А когда охрипший Логан выбрался из темноты под утренние сумерки – обнаружил, что дождь едва моросит, волны улеглись и ветер стих. Парус едва колышется на перекошенной рее, словно пустой мешок. Богомол поднялся на мостик к Баролю, вскарабкался на перила и с вожделенным трепетом припал к подзорной трубе распухшей глазницей. Из-за далекого горизонта ему навстречу выплывала черная грозовая туча, чем-то похожая на пороховую бочку.

© И. Ванка

•   пятая тетрадь

янтарный ковчег